Сделай Сам Свою Работу на 5

ПОГРЕБ АУЭРБАХА В ЛЕЙПЦИГЕ 3 глава





Мефистофель, Гомункул - разыскивать легендарную Елену.

Образ Гомункула - один из наиболее трудно поддающихся толкованию. Он -

не на мгновенье мелькнувшая маска из "Сна в Вальпургиеву ночь" и не

аллегорический персонаж из "Классической Вальпургиевой ночи". У Гомункула -

своя жизнь, почти трагическая, во всяком случае кончающаяся гибелью. В жизни

и поисках Гомункула, прямо противоположных жизни и поискам Фауста, и следует

искать разгадку этого образа. Если Фауст томится по безусловному, по бытию,

не связанному законами пространства и времени, то Гомункул, искусственно

созданный в лаборатории алхимика, скороспелый всезнайка, для которого нет ни

оков, ни преград, - томится по обусловленности, по жизни, по плоти, по

реальному существованию в реальном мире.

Гомункул знает то, что еще не ясно Фаусту в данной фазе его развития.

Он понимает, что чисто умственное, чисто духовное начало, как раз в силу

своей "абсолютности" - то есть необусловленности, несвязанности законами

жизни и конкретно-исторической обстановкой - способно лишь на ущербное,

неполноценное бытие. Гибель Гомункула, разбившегося о трон Галатеи (здесь



понимаемой как некая всепорождающая космическая сила), звучит

предупреждением Фаусту в час, когда тот мнит себя у цели своих стремлений:

приблизиться к абсолютному, к вечной красоте, воплощенной в образе Елены.

В "Классической Вальпургиевой ночи" перед нами развертывается картина

грандиозной работы всевозможных сил - водных и подпочвенных, флоры и фауны,

отважных порывов человеческого разума - над созданием совершеннейшей из

женщин, Елены. На сцене толпятся низшие стихийные силы греческой мифологии,

чудовищные порождения природы, ее первые мощные, но грубые создания -

колоссальные муравьи, грифы, сфинксы, сирены; все это истребляет друг друга,

живет в непрестанной вражде. Над темным кишением стихийных сил возвышаются

уже менее грубые порождения; полубоги, нимфы, кентавры. Но и они еще

бесконечно далеки от искомого совершенства. И вот предутренние сумерки мира

прорезает человеческая мысль - философия Фалеев и Анаксагора: занимается

день благородной эллинской культуры. Все возвещает появление прекраснейшей.



Хирон уносит Фауста к вратам Орка, где тот выпрашивает у Персефоны

Елену. Мефистофель в этих поисках ему не помогает. Чтобы смешаться с толпою

участников ночного бдения, он облекается в наряд зловещей Форкиады. В этом

наряде он будет участвовать в третьем акте драмы, при дворе ожившей

спартанской царицы.

Елена перед дворцом Менелая. Ей кажется, будто она только сейчас

вернулась в Спарту из павшей Трои. Она в тревоге:

 

Кто я? Его жена, царица прежняя,

Иль к жертвоприношенью предназначена

За мужнины страданья и за бедствия,

Из-за меня изведанные греками?

 

Так думает царица. Но вместе с тем в ее сознании мигают, как пламя

светильника, воспоминания о былой жизни:

 

Да полно, было ль это все действительно,

Иль только ночью мне во сне привиделось?

 

А между тем действие продолжает развиваться в условно реалистическом

плане. Форкиада говорит Елене о грозящей ей казни от руки Менелая и

предлагает скрыться в замок Фауста, воздвигнутый на греческой земле

крестоносцами. Получив на то согласие царицы, она переносит ее и хор

троянских пленниц в этот заколдованный замок, не подвластный законам

времени. Там совершается бракосочетание Фауста с Еленой.

Истинный смысл всей темы Елены раскрывается в финале действия, в

эпизоде с Эвфорионом. Менее всего следует - по примеру большинства

комментаторов - рассматривать этот эпизод как не зависящую от хода трагедии

интермедию в честь Байрона, умершего в 1824 году в греческом городке

Миссолунги, хотя физический и духовный облик Эвфориона и принял черты поэта,



столь дорогого старому Гете, а хор, плачущий по юному герою, и превращается,

по собственному признанию автора "Фауста", "в рупор идей современности".

Но ни это сближение с Байроном, ни даже определение Эвфориона, данное

самим Гете ("олицетворение поэзии, не связанной ни временем, ни местом, ни

личностью"), не объясняют эпизода с Эвфорионом как определенного этапа на

пути развития героя. А ведь Эвфорион - прежде всего разрушитель

недолговечного счастья Фауста.

В общении с Еленой Фауст перестает тосковать по бесконечному. Он мог бы

уже теперь "возвеличить миг", если бы его счастье не было только лживым

сном, допущенным Персефоной. Этот-то сон и прерывается Эвфорионом. Сын

Фауста, он унаследовал от отца его беспокойный дух, его титанические порывы.

Этим он отличается от окружающих его теней. Как существо, чуждое

вневременному покою, он подвержен и закону смерти. Гибель Эвфориона,

дерзнувшего вопреки родительской воле покинуть отцовский замок,

восстанавливает в этом заколдованном царстве законы времени и тлена, и они

вмиг рассеивают лживые чары. "Елена обнимает Фауста, телесное исчезает".

 

Прими меня, о Персефона, с мальчиком! -

 

слышится ее уже далекий голос. Действие кончается великолепной

трагической вакханалией хора. Форкиада вырастает на авансцене, сходит с

котурнов и снова превращается в Мефистофеля.

Такова сюжетная схема действия. Философский же смысл, который

вкладывает поэт в этот драматический эпизод, сводится к следующему: можно

укрыться от времени, наслаждаясь однажды созданной красотой, но такое

"пребывание в эстетическом" может быть только пассивным, созерцательным.

Художник, сам творящий искусство, - всегда борец среди борцов своего времени

(каким был Байрон, о котором думал Гете, разрабатывая эту сцену). Не мог

пребывать в замкнутой эстетической сфере и неспособный к бездейственному

созерцанию активный дух Фауста.

Так подготовляется новый этап становления героя, получающий свое

развитие уже в четвертом и пятом актах.

Четвертый акт. Фауст участвует в междоусобной войне двух соперничающих

императоров дает благодаря тому, что Мефистофель в решительную минуту вводит

в бой "модели из оружейной палаты".

 

Доспехов целый арсенал

Я в залах с постаментов снял.

Скорлупки высохших улиток

Напяливши на чертенят,

Средневековья пережиток

Теперь я вывел на парад.

 

Какой острый символ изживших себя исторических сил!

Победа "законного императора" приводит только к восстановлению былой

государственной рутины (как после победы над Наполеоном). Недовольный Фауст

покидает государственную службу, получив в награду клочок земли, которым

думает управлять по своему разумению.

Мефистофель усердно помогает ему. Он выполняет грандиозную

"отрицательную" работу по разрушению здания феодализма и устанавливает

бесчеловечную "власть чистогана". Для этого он сооружает мощный торговый

флот, опутывает сетью торговых отношений весь мир; ему ничего не стоит с

самовластной беспощадностью положить конец патриархальному быту поселяв,

более того - физически истребить беспомощных стариков, названных Гете

именами мифологической четы - Филемоном и Бавкидой. Словом, он выступает

здесь, в пятом акте, как воплощение нарождающегося капитализма, его

беспощадного хищничества и предприимчивости.

Фауст не сочувствует жестоким делам, чинимым скорыми на расправу

слугами Мефистофеля, хотя отчасти и сам разделяет его образ мыслей. Недаром

он воскликнул в беседе с Мефистофелем еще в четвертом акте;

 

Не в славе суть. Мои желанья -

Власть, собственность, преобладанье.

Мое стремленье - дело, труд.

 

Однако и эта жизнь во имя обогащения не по сердцу гуманисту Фаусту,

вовлеченному в стремительный круговорот капиталистического развития. Фауст

считает, что он подошел к конечной цели своих упорных поисков только в тот

миг, когда, потеряв зрение, тем яснее увидел будущее свободного

человечества. Теперь он - отчасти "буржуа" сен-симоновского "промышленного

строя", где "буржуа", как известно, является чем-то вроде доверенного лица

всего общества. Его власть над людьми (опять-таки в духе великого утописта)

резко отличается от традиционной власти. В его руках она преобразилась во

власть над вещами, в управление процессами производства. Фауст прошел долгий

путь, пролегший и через труп Гретхен, и по пеплу мирной хижины Филемона и

Бавкиды, обугленным руинам анахронического патриархального быта, и через ряд

сладчайших иллюзий, обернувшихся горчайшими разочарованиями. Все это

осталось позади. Он видит перед собою не разрушение, а грядущее созидание, к

которому он думает теперь приступить;

 

Вот мысль, которой весь я предан,

Итог всего, что ум скопил:

Лишь тот, кем бой за жизнь изведан,

Жизнь и свободу заслужил.

Так именно, вседневно, ежегодно,

Трудясь, борясь, опасностью шутя,

Пускай живут муж, старец и дитя.

Народ свободный на земле свободной

Увидеть я б хотел в такие дни.

Тогда бы мог воскликнуть я: "Мгновенье!

О, как прекрасно ты, повремени!

Воплощены следы моих борений,

И не сотрутся никогда они".

И, это торжество предвосхищая,

Я высший миг сейчас переживаю.

 

Этот гениальный предсмертный монолог обретенного пути возвращает нас к

сцене в ночь перед пасхой из первой части трагедии, когда Фауст, умиленный

народным ликованием, отказывается испить чашу с ядом. И здесь, перед

смертью, Фауста охватывает то же чувство единения с народом, но уже не

смутное, а до конца ясное. Теперь он знает, что единственная искомая форма

этого единения - коллективный труд над общим, каждому одинаково нужным

делом.

Пусть задача эта безмерно велика, требует безмерных усилий, - каждый

миг этого осмысленного, освященного великой целью труда достоян

возвеличения. Фауст произносит роковое слово. Мефистофель вправе считать его

отказом от дальнейшего стремления к бесконечной цели. Он вправе прервать

жизнь Фауста согласно их старинному договору. Фауст падает. Но по сути он не

побежден, ибо его упоение мигом не куплено ценою отказа от бесконечного

совершенствования человечества и человека. Настоящее и будущее здесь

сливаются в некоем высшем единстве; "две души" Фауста, созерцательная и

действенная, воссоединяются. "В начале было дело". Оно-то и привело Фауста к

познанию высшей цели человеческого развития. Тяга к отрицанию, которую Фауст

разделял с Мефистофелем, обретает наконец необходимый противовес в

положительном общественном идеале. Вот почему Фауст все же удостоивается

того апофеоза, которым Гете заканчивает свою трагедию, обрядив его в пышное

великолепие традиционной церковной символики.

В монументальный финал трагедии вплетается и тема Маргариты. Но теперь

образ "одной из грешниц, прежде называвшейся Гретхен", уже сливается с

образом девы Марии, здесь понимаемый как "вечно женственное", как символ

рождения и смерти, как начало, обновляющее человечество и передающее его

лучшие стремления и мечты из рода в род, от поколения к поколению. Матери -

строительницы грядущего людского счастья.

Но почему Фауст в миг своего высшего прозрения выведен слепцом? Вряд ли

кто-либо сочтет это обстоятельство пустой случайностью.

А потому, что Гете был величайшим реалистом и никому не хотел внушить,

что грандиозное видение Фауста где-то на земле уже стало реальностью. То,

что открывается незрячим глазам Фауста, - это не настоящее, это - будущее.

Фауст видит неизбежный путь развития окружающей его действительности. Но это

видение будущего не лежит на поверхности, воспринимается не чувственно -

глазами, а ясновидящим разумом. Перед Фаустом копошатся лемуры,

символизирующие те "тормозящие силы истории... которые не позволяют миру

добраться до цели так быстро, как он думает и надеется", как выразился

однажды Гете. Эти "демоны торможения" не осушают болота, а роют могилу

Фаусту. Но на этом поле будут работать свободные люди, это болото будет

осушено, это море исторического "зла" будет оттеснено плотиной. В этом -

нерушимая правда прозрения Фауста, нерушимая правда его пути, правда

всемирно-исторической драмы Гете о грядущей социальной судьбе человечества.

Мефистофель, делавший ставку на "конечность" Фаустовой жизни,

оказывается посрамленным, ибо Фаусту, по мысли Гете, удается жить жизнью

всего человечества, включая грядущие поколения.

И приходится удивляться, как Гете сумел провести в такой чистоте и

отчетливости идею "Фауста" сквозь свою полную компромиссов жизнь и столь же

компромиссное творчество.

Большинство буржуазных литературоведов не любили вникать в конечный

смысл "фаустовской идеи", нередко даже полемизировали с ней. Так, известный

немецкий филолог Фридрих Гундольф считал, что развязка "Фауста" уж очень не

по-гетевски элементарна, а Герман Тюрк попытался вложить в финал трагедии

смысл, прямо противоположный замыслу великого поэта. Согласно его концепции

Фауст в пятом акте попросту впадает в детство, утрачивает - вместе с упадком

физических и духовных сил - "свою способность сверхчеловека" возвышаться над

исторической действительностью и устремляться к "бесконечному"; Фауст

удовлетворяется "земными целями", "политикой" (это слово Тюрк всегда

произносит с презрением) и фактически оказывается побежденным. Но то ли

господь бог, то ли Гете снисходительно принимает во внимание былое усердие

героя и его старческий маразм, а потому Фауст все же удостаивается апофеоза.

К сожалению, и эта теория произвела чрезвычайную сенсацию в некоторых ученых

кругах, чему, впрочем, не приходится удивляться: ведь она препарировала Гете

для реакционной пропаганды.

Другое дело, что идея "Фауста", при всей ее недвусмысленности, местами

выражается поэтом в форме нарочито затемненной (особенно в сценах "Сон в

Вальпургиеву ночь", "Классическая Вальпургиева ночь" и в финальной сцене

апофеоза). Выводы, к которым, подчинившись логике своего творения, приходит

Гете - "непокорный, насмешливый... гений", - были столь сокрушительно

радикальны, что не могли не смутить в нем "филистера". А потому он решался

высказывать их лишь вполголоса, намеками. С саркастической улыбкой

Мефистофеля подносил он "добрым немцам" свои внешне благонадежные, по сути

же взрывчатые идеи. Такая абстрактная иносказательность мысли не могла не

нанести заметного художественного ущерба его трагедии, одновременно снижая и

общественное ее значение. Тем самым даже и здесь, в произведении, где Гете

торжествует свою наивысшую победу над "немецким убожеством", время от

времени проявляется действие этого убожества.

"Фауст" - поэтическая и вместе с тем философская энциклопедия духовной

культуры примечательного отрезка времени - кануна первой буржуазной

французской революции и, далее, эпохи революции и наполеоновских войн. Это

позволило некоторым комментаторам сопоставлять драматическую поэму Гете с

философской системой Гегеля, представляющей собою своеобразный итог примерно

того же исторического периода.

Но суть этих двух обобщений опыта единой исторической эпохи глубоко

различна. Гегель видел смысл своего времени прежде всего в подведении

"окончательного итога" мировой истории. Тем самым в его системе голос

трусливого немецкого бюргерства слился с голосом мировой реакции, требующим

обуздания народных масс в их неудержимом порыве к полному раскрепощению. Эта

тенденция, самый дух такой философии итога глубоко чужд "фаустовской идее",

гетевской философии обретенного пути.

Великий оптимизм, заложенный в "Фаусте", присущая Гете безграничная

вера в лучшее будущее человечества - вот что делает великого немецкого поэта

особенно дорогим всем тем, кто строит сегодня новую, демократическую

Германию. И этот же глубокий, жизнеутверждающий гуманизм делает "величайшего

немца" столь близким нам, советским людям.

 

Ник. Вильмонт

 

 

ФАУСТ

 

 

Трагедия

 

 

ПОСВЯЩЕНИЕ

 

 

Вы снова здесь, изменчивые тени,

Меня тревожившие с давних пор,

Найдется ль наконец вам воплощенье,

Или остыл мой молодой задор?

Но вы, как дым, надвинулись, виденья,

Туманом мне застлавши кругозор.

Ловлю дыханье ваше грудью всею

И возле вас душою молодею.

Вы воскресили прошлого картины,

Былые дни, былые вечера.

Вдали всплывает сказкою старинной

Любви и дружбы первая пора.

Пронизанный до самой сердцевины

Тоской тех лет и жаждою добра,

Я всех, кто жил в тот полдень лучезарный

Опять припоминаю благодарно.

Им, не услышать следующих песен,

Кому я предыдущие читал.

Распался круг, который был так тесен,

Шум первых одобрений отзвучал.

Непосвященных голос легковесен,

И, признаюсь, мне страшно их похвал,

А прежние ценители и судьи

Рассеялись, кто где, среди безлюдья.

И я прикован силой небывалой

К тем образам, нахлынувшим извне.

Эоловою арфой прорыдало

Начало строф, родившихся вчерне.

Я в трепете, томленье миновало,

Я слезы лью, и тает лед во мне.

Насущное отходит вдаль, а давность,

Приблизившись, приобретает явность.

 

 

ТЕАТРАЛЬНОЕ ВСТУПЛЕНИЕ

 

 

Директор театра, поэт и комический актер.

 

Директор

 

Вы оба, средь несчастий всех

Меня дарившие удачей,

Здесь, с труппою моей бродячей,

Какой мне прочите успех?

Мой зритель в большинстве неименитый,

И нам опора в жизни - большинство.

Столбы помоста врыты, доски сбиты,

И каждый ждет от нас невесть чего.

Все подымают брови в ожиданье,

Заранее готовя дань признанья.

Я всех их знаю и зажечь берусь,

Но в первый раз объят такой тревогой.

Хотя у них не избалован вкус,

Они прочли неисчислимо много.

Чтоб сразу показать липом товар,

Новинку надо ввесть в репертуар,

Что может быть приятней многолюдства,

Когда к театру ломится народ

И, в ревности дойдя до безрассудства,

Как двери райские, штурмует вход?

Нет четырех, а ловкие проныры,

Локтями в давке пробивая путь,

Как к пекарю за хлебом, прут к кассиру

И рады шею за билет свернуть.

Волшебник и виновник их наплыва,

Поэт, сверши сегодня это диво.

 

Поэт

 

Не говори мне о толпе, повинной

В том, что пред ней нас оторопь берет.

Она засасывает, как трясина,

Закручивает, как водоворот.

Нет, уведи меня на те вершины,

Куда сосредоточенность зовет,

Туда, где божьей созданы рукою

Обитель грез, святилище покоя.

Что те места твоей душе навеют,

Пускай не рвется сразу на уста.

Мечту тщеславье светское рассеет,

Пятой своей растопчет суета.

Пусть мысль твоя, когда она созреет,

Предстанет нам законченно чиста.

Наружный блеск рассчитан на мгновенье,

А правда переходит в поколенья.

 

Комический актер

 

Довольно про потомство мне долбили.

Когда б потомству я дарил усилья,

Кто потешал бы нашу молодежь?

В согласье с веком быть не так уж мелко.

Восторги поколенья - не безделка,

На улице их не найдешь.

Тот, кто к капризам публики не глух,

Относится к ней без предубежденья.

Чем шире наших слушателей круг,

Тем заразительнее впечатленье.

С талантом человеку не пропасть.

Соедините только в каждой роли

Воображенье, чувство, ум и страсть

И юмора достаточную долю.

 

Директор

 

А главное, гоните действий ход

Живей, за эпизодом эпизод.

Подробностей побольше в их развитье,

Чтоб завладеть вниманием зевак,

И вы их победили, вы царите,

Вы самый нужный человек, вы маг.

Чтобы хороший сбор доставить пьесе,

Ей требуется сборный и состав.

И всякий, выбрав что-нибудь из смеси,

Уйдет домой, спасибо вам сказав.

Засуйте всякой всячины в кормежку:

Немножко жизни, выдумки немножко,

Вам удается этот вид рагу.

Толпа и так все превратит в окрошку,

Я дать совет вам лучший не могу.

 

Поэт

 

Кропанье пошлостей - большое зло.

Вы этого совсем не сознаете.

Бездарных проходимцев ремесло,

Как вижу я, у вас в большом почете.

 

Директор

 

Меня упрек ваш, к счастью, миновал.

В расчете на столярный матерьял

Вы подходящий инструмент берете.

Задумались ли вы в своей работе,

Кому предназначается ваш труд?

Одни со скуки на спектакль идут,

Другие, пообедав до отвала,

А третьи, ощущая сильный зуд

Блеснуть сужденьем, взятым из журнала.

Как шляются толпой по маскарадам

Из любопытства, на один момент,

К нам ходят дамы щегольнуть нарядом

Без платы за ангажемент.

Собою упоенный небожитель,

Спуститесь вниз на землю с облаков!

Поближе присмотритесь, кто ваш зритель?

Он равнодушен, груб и бестолков.

Он из театра бросится к рулетке

Или в объятья ветреной кокетки.

А если так, я не шутя дивлюсь,

К чему без пользы мучить бедных муз?

Валите в кучу, поверху скользя,

Что подвернется, для разнообразья.

Избытком мысли поразить нельзя,

Так удивите недостатком связи.

Но что случилось с вами? Вы в экстазе?

 

Поэт

 

Ступай, другого поищи раба!

Но над поэтом власть твоя слаба,

Чтоб он свои священные права

Из-за тебя смешал преступно с грязью.

Чем сердце трогают его слова?

Благодаря ли только громкой фразе?

Созвучный миру строй души его -

Вот этой тайной власти существо.

Когда природа крутит жизни пряжу

И вертится времен веретено,

Ей все равно, идет ли нитка глаже,

Или с задоринками волокно.

Кто придает, выравнивая прялку,

Тогда разгон и плавность колесу?

Кто вносит в шум разрозненности жалкой

Аккорда благозвучье и красу?

Кто с бурею сближает чувств смятенье?

Кто грусть роднит с закатом у реки?

Чьей волею цветущее растенье

На любящих роняет лепестки?

Кто подвиги венчает? Кто защита

Богам под сенью олимпийских рощ?

Что это? - Человеческая мощь,

В поэте выступившая открыто.

 

Комический актер

 

Воспользуйтесь же ей по назначенью.

Займитесь вашим делом вдохновенья

Так, как ведут любовные дела.

Как их ведут? Случайно, спрохвала.

Дружат, вздыхают, дуются, - минута,

Другая, и готовы путы.

Размолвка, объясненье, - повод дан,

Вам отступленья нет, у вас роман.

Представьте нам такую точно драму.

Из гущи жизни загребайте прямо.

Не каждый сознает, чем он живет.

Кто это схватит, тот нас увлечет.

В заквашенную небылицу

Подбросьте истины крупицу,

И будет дешев и сердит

Напиток ваш и всех прельстит.

Тогда-то цвет отборной молодежи

Придет смотреть на ваше откровенье

И будет черпать с благодарной, дрожью,

Что подойдет ему под настроенье.

Не сможет глаз ничей остаться сух.

Все будут слушать, затаивши дух.

И плакать и смеяться, не замедлив,

Сумеет тот, кто юн и желторот.

Кто вырос, тот угрюм и привередлив,

Кому еще расти, тот все поймет.

 

Поэт

 

Тогда верни мне возраст дивный,

Когда все было впереди

И вереницей беспрерывной

Теснились песни из груди.

В тумане мир лежал впервые,

И, чуду радуясь во всем,

Срывал цветы я полевые,

Повсюду, росшие кругом.

Когда я нищ был и богат,

Жив правдой и неправде рад.

Верни мне дух неукрощенный,

Дни муки и блаженства дни,

Жар ненависти, пыл влюбленный,

Дни юности моей верни!

 

Комический актер

 

Ах, друг мой, молодость тебе нужна,

Когда ты падаешь в бою, слабея;

Когда спасти не может седина

И вешаются девочки на шею;

Когда на состязанье беговом

Ты должен первым добежать до цели;

Когда на шумном пире молодом

Ты ночь проводишь в танцах и веселье

Но руку в струны лиры запустить,

С которой неразлучен ты все время,

И не утратить изложенья нить

В тобой самим свободно взятой теме,

Как раз тут в пользу зрелые лета,

А изреченье, будто старец хилый

К концу впадает в детство, - клевета,

Но все мы дети до самой могилы.

 

Директор

 

Довольно болтовни салонной.

Не нам любезности плести.

Чем зря отвешивать поклоны,

Могли б мы к путному прийти.

Кто ждет в бездействии наитий,

Прождет их до скончанья дней.

В поэзии греметь хотите?

По-свойски расправляйтесь с ней.

Я вам сказал, что нам во благо.

Вы и варите вашу брагу.

Без разговоров за котел!

День проморгали, день прошел, -

Упущенного не вернете.

Ловите на ходу, в работе

Удобный случай за хохол.

Смотрите, на немецкой сцене

Резвятся кто во что горазд.

Скажите, - бутафор вам даст

Все нужные приспособленья.

Потребуется верхний свет, -

Вы жгите сколько вам угодно.

В стихии огненной и водной

И прочих недостатка нет.

В дощатом этом - балагане

Вы можете, как в мирозданье,

Пройдя все ярусы подряд,

Сойти с небес сквозь землю в ад.

 

 

ПРОЛОГ НА НЕБЕ

 

 

Господь, небесное воинство, потом Мефистофель.

Три архангела.

 

Рафаил

 

В пространстве, хором сфер объятом,

Свой голос солнце подает,

Свершая с громовым раскатом

Предписанный круговорот.

Дивятся ангелы господни,

Окинув взором весь предел.

Как в первый день, так и сегодня

Безмерна слава божьих дел.

 

Гавриил

 

И с непонятной быстротою

Внизу вращается земля,

На ночь со страшной темнотою

И светлый полдень круг деля.

И море пеной волн одето,

И в камни пеной бьет прибой,

И камни с морем мчит планета

По кругу вечно за собой.

 

Михаил

 

И бури, все попутно руша

И все обломками покрыв,

То в вольном море, то на суше

Безумствуют наперерыв.

И молния сбегает змеем,

И дали застилает дым.

Но мы, господь, благоговеем

Пред дивным промыслом твоим.

 

Все втроем

 

Мы, ангелы твои господни,

Окинув взором весь предел,

Поем, как в первый день, сегодня

Хвалу величью божьих дел.

 

Мефистофель

 

К тебе попал я, боже, на прием,

Чтоб доложить о нашем положенье.

Вот почему я в обществе твоем

И всех, кто состоит тут в услуженье.

Но если б я произносил тирады,

Как ангелов высокопарный лик,

Тебя бы насмешил я до упаду,

Когда бы ты смеяться не отвык.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.