ПРИНЦИПИАЛЬНАЯ ТОПОГРАФИЯ

Наверное, до сих пор еще не ясно, каким образом я туда попала. Это должно было значить нечто большее, чем просто выдавленный прыщ. Я еще не упоминала о том, что того врача, который буквально через пятнадцать минут решил сбагрить меня, я никогда до того не видала. Ну, может через двадцать ми­нут. Что было во мне такого сумасшедшего, что хватило неполных полчаса, чтобы какой-то первый встречный - поперечный врач отослал меня в сумасшедший дом? Вообще-то, он меня обманул: говорил, что на пару недель, тем временем, они превратились почти что в два года. Мне было восемнадцать лет.

Я сама подписала согласие на прием в больницу. Пришлось, потому что я была уже совершенно­летняя. На выбор у меня было либо это, либо судебное постановление, хотя больница никогда бы не полу­чила судебного постановления против меня. Только я об этом, конечно же, не знала, поэтому подписала согласие.

Я не представляла опасности для окружающих. Или представляла опасность для самой себя? По­нятно, эти пятьдесят таблеток аспирина, но это я уже объясняла. Они были метафоричными. Я всего лишь желала избавиться от некоего свойства собственного характера. С помощью аспирина я произвела на себе определенного рода аборт. На какое-то время это подействовало. Потом перестало действовать, но потом у меня уже не было сил и желания предпринимать вторую попытку.

А теперь взглянем на его точку зрения. Был тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год. Даже в той жизни, которую он вел, жизни профессионалов, которая катилась где-то в спокойных предместьях, изда­лека от разросшихся сорняков, внезапно появляется странное, чуждое обратное течение. Течение из того, иного мира - дрейфующего без руля и без ветрил, опьяненной вселенной безымянной молодежи - сильный рывок которой выбивал из равновесия. Воспользовавшись его языком, это течение можно было бы назвать «чувством угрозы». Вы только гляньте, что вытворяют эти дети? Входит вдруг одна такая в кабинет, одетая в юбку величиной с носовой платок, с прыщами на лице и отвечает неохотными моносложиями. «Понятное дело, накуренная или наколотая» - приходит он к выводу. Глядит на карточку с поспешно нака­рябанным именем. Не знакомился ли я, случаем, с ее родителями? На какой-нибудь вечеринке, года два назад? Или это было на встрече сотрудников Гарварда или Массачузетского Технологического Института? Туфли, правда, рваные, зато пальтецо куплено в приличном магазине. Сволочной мир (так выразилась бы Лиза). Ведь не может же он, вот так попросту, с чистой совестью, отослать меня назад, в сорняки - чтобы там я стала обломком плота, несомого на волне некими антисоциальными течениями, которые, раз за ра­зом, и выкидывают в его кабинет такие как я как раз образчики. Это такая вот превентивная медицина.

Неприятна ли я для него? Несколько лет назад я прочитала, что одна пациентка обвинила его в сек­суальных домогательствах. Только в те времена было много подобного рода афер, обвинять врачей стало даже модным. А может в то утро он просто встал с левой ноги? И я тоже? И он понятия не имел, что со мной делать? А может, что более правдоподобно, он просто защищал таким макаром собственную зад­ницу?

Мою точку зрения объяснить сложнее. Я сама туда поехала. Сама вошла в его кабинет, а потом уселась в такси, поднялась по каменным ступеням в администрацию больницы МакЛин и, если все пра­вильно помню, где-то четверть часа спокойно ждала на каком-то стуле, чтобы потом подписаться под до­кументом, благодаря которому добровольно лишила себя свободы.

Понятное дело, нечто подобное не может произойти без некоторых вступительных условий.

В моем случае таким начальным условием была проблема с восприятием узоров. Восточные ковры, напольные и кафельные плитки, оконные занавески и тому подобные вещи. Самыми паршивыми были супермаркеты, где полы в проходах между полками всегда были выложены гипнотическим шахмат­ным узором. Когда я приглядывалась к подобным вещам, то всегда видела нечто большее, чем просто узоры. Это звучит так, будто у меня были зрительные галлюцинации, только их у меня как раз и не было. Я прекрасно знала, что то, на что я гляжу, это всего лишь пол или оконная занавеска. Только каждый узор, казалось, нес в себе какие-то потенциальные представления, которые всесокрушающими рядами нена­долго вторгались в мою жизнь. Это могли быть: лес, птичьи стаи или даже мой собственный рисунок из второго класса начальной школы. Что ж, передо мной и вправду был обыкновенный ковер или что-то дру­гое, но эти краткие проблески «иных вещей» появлялись на самом деле и забирали у меня массу энергии. Моя действительность сужалась все сильнее.

Что-то нехорошее происходило и с моим восприятием людей. Когда я глядела на чье-нибудь лицо, частенько мне не удавалось никоим образом его прочитать. Когда начинаешь внимательно изучать черты чьего-нибудь лица, оно сразу же приобретает особое выражение: оказывается, оно гладкое и выра­зительное или же пухлое и обвисшее, либо же все пропахано морщинами, а то жирное и скользкое. Лица были противоположностью моих проблем с узорами. Вместо того, чтобы видеть в лицах множество значе­ний, я не видала в них ничего.

Но ведь при этом я не впадала в безумие, не бросалась в омуты Страны Чудес. Моим несчастьем - а может и спасением - было то, что я прекрасно понимала проблему фальшивого восприятия реальности. Я никогда не верила в то, что видят мои глаза, либо что мне казалось, будто они видят. Более того, я пра­вильно узнавала и понимала любое свое новое и странное поведение.

Сейчас ты чувствуешь, говорила я себе, отторженной от людей, не такой, как они, и потому именно переносишь на них всю собственную злость и чувство дискомфорта. Глядя на чье-нибудь лицо, ты видишь размазанное пятно, поскольку тебя саму беспокоит, что и твое собственное лицо - это точно такое же размазанное пятно.

Эта вот ясность и помогала мне вести себя нормально, что, в свою очередь, заставляло задать ин­тересующие меня вопросы. Так что, каждый, кто видел то же, что и я, притворяется, будто видит нечто иное? Или же безумие - это всего лишь проблема отказа от притворства? А если некоторые не видели того, что с ними происходит? Слепые они, или как? Вот такие вот проблемы не давали мне покоя.

Что-то было содрано, покров или скорлупа, задачей которой было защищать нас. Вот только у меня не было уверенности, был ли этот покров чем-то, что должен был закрывать меня лично или же та­ким, что должен был бы закрывать каждую вещь на свете. Собственно, это не имело никакого значения; даже если оно и должно было существовать, там его уже не было.

Так вот каким было мое принципиальное вступительное условие; все могло быть чем-то другим. С моментом приема подобного понимания родилась мысль, что, в таком случае, я безумна, или, по крайней мере, меня можно посчитать безумной. Как могла я отрицать это со всей уверенностью, раз не могла быть уверенной, не является ли занавеска на окне, к примеру, горной цепью?

Тем не менее, следует признать, я прекрасно знала, что с ума не сошла.

Это не узоры, а другое начальное условие нарушило существующее внутри меня равновесие: со­стояние вечного противоречия. Моей амбицией всегда было отрицание. Весь мой мир, заполненный или опустевший, провоцировал исключительно к отрицанию. Когда мне нужно было подниматься, я оставалась в постели; когда следовало говорить - молчала; когда меня ожидало какое-то удовольствие - я его избе­гала. Мой голод, моя жажда, мое одиночество, моя скука и мой страх были тем арсеналом с оружием, к которому я обращалась против собственного страшного врага: окружающего мира. Понятно, что мое ору­жие не имело для мира никакого значения, а меня оно постоянно замучивало. Но страдания давали мне мрачное удовлетворение. Они доказывали, что я существую. Казалось, что когда я говорю «нет», то лжет все мое естество.

Так что причина быть закрытой была слишком искусительной, чтобы ей сопротивляться. Дать себя закрыть было слишком большим «нет» - самым большим «нет» по ту сторону самоубийства.

Извращенное понимание. Но за этой извращенностью крылось сознание того, что я не сумасшед­шая, и что меня не станут вечно держать под ключом в сумасшедшем доме.

БОЛЬНИЦА МакЛин Страница ....... F-90

№ 22 201 Фамилия КЕЙСЕН СЮЗАННА Н.

ПРИКЛАДНАЯ ТОПОГРАФИЯ

Две двери, закрываемые на ключ, а между ними полутораметровое пространство, в котором следовало обождать, пока медсестра закроет на ключ первую дверь и только потом откроет вторую.

Здесь же, за двойными дверями, были три телефонные будки, затем пара палат-одиночек, гостиная и кухня, в которой одновременно и ели. Такое расположение весьма хорошо действует на гостей.

Но достаточно было повернуть за гостиной в боковой коридор, чтобы все это впечатление лоп­нуло.

Длинный, длиннющий коридор: даже слишком длинный. С одной стороны семь или восемь палат на двоих, а напротив дежурная комната медсестер, конференц-зал и ванная с небольшим бассейном для гидротерапии. Лунатики налево, персонал направо. Душевые и туалеты тоже находились по правой сто­роне, как будто персонал оставил себе привилегии надзирать над нашими самыми интимными действиями.

Потом доска объявлений, а на ней двадцать с лишком наших фамилий, написанных зеленым ме­лом, а рядом с ними свободное место, куда, в случае выхода за пределы отделения, записывалось - белым мелом - время выхода, время возвращения и место выхода. Доска висела прямой напротив дежурки мед­сестер. Если кому запрещалось покидать комнату, рядом с его фамилией появлялось написанное зеленым мелом слово «запрещено». О приеме новой пациентки мы знали заранее, еще до того, как она сама появля­лась в коридоре, за день до этого ее фамилия появлялась на доске. Фамилии выписавшихся и умерших па­циенток еще какое-то время оставались на доске, как бы в выражение молчаливого почтения.

В самом конце чудовищного коридора находилась чудовищная же рекреационная комната с теле­визором. Мы ее любили. Во всяком случае, мы любили ее больше гостиной. Там всегда царил балаган, было шумно, все было затянуто сигаретным дымом - но, что самое главное, рекреационная находилась на левой, лунатичной стороне коридора. С нашей точки зрения гостиная принадлежала персоналу. Мы час­тенько выносили предложение, чтобы общие собрания проводить не там, а в рекреационной, только ни­чего не добились.

За рекреационной находился еще один поворот, а уже за ним пара отдельных палат, одна двойная, туалет и изолятор.

Изолятор был величиной со среднюю туалетную в обычном пригородном домике. Единственным окном здесь было отверстие в двери, затянутое сеткой так, чтобы кто-нибудь снаружи мог подсмотреть, что ты собираешься вытворить внутри. В принципе, особо там ничего наделать и нельзя было. Единствен­ной мебелью в изоляторе был пустой матрас, положенный на зеленом линолеуме. Стенки были немного пошарпаными и выщербленными, как будто бы кто-то грыз их зубами и царапал ногтями. Изолятор был задуман как звуконепроницаемое помещение, но таким не был.

Можно было зайти в изолятор, закрыть за собой дверь и выкричаться. Когда тебе это надоедало, можно было открыть дверь и выйти. Вопли в коридоре или же в рекреационной воспринимались как «выходящее за рамки» поведение и никогда не встречалось с пониманием. А вот в изоляторе можно было визжать сколько душе угодно, и все было нормально.

Можно было устно попросить, чтобы тебя «закрыли в изоляторе на ключ». Правда, мало кто из па­циенток такую просьбу выражал. Потом следовало обязательно попросить, чтобы тебя выпустили в отде­ление. В этом случае медсестра заглядывала через сетку и оценивала, а может ли пациентка уже выйти. Это немножко походило на подсматривание на поднимающееся тесто через закопченное окошечко на дверце духовки.

В изоляторе имелся собственный этикет. Если двери не были закрыты на ключ, любой мог прийти и составить тебе компанию. Медсестра имела право воспрепятствовать воплям и пытаться узнать их при­чину. Туда мог зайти стукнутый пациент и поорать вместе с тобой. Потому-то и была придумана вся штука с «просьбой закрыть на ключ». За мгновение пребывания наедине следовало платить собственной свобо­дой.

Но прежде всего изолятор был тем местом, в котором те, у которых совершенно поехала крыша, проходили карантин. И это как раз и было его предназначением. В качестве группы мы сохраняли некий постоянный уровень шума и некий постоянный уровень собственного несчастья. Если кто переходил эти уровни дольше, чем на пару часов, тот попадал в изолятор. В противном случае, как размышлял больнич­ный персонал, уровень нашей шизанутости значительно увеличился бы, что грозило полной потерей кон­троля над нами. Никаких объективных критериев относительно решения о помещении в изолятор не суще­ствовало. Решение всегда было относительным, касалось каждого индивидуально, точно так же, как и во­прос о переходе в следующий класс школы.

Изолятор был весьма действенным средством. Проведя там целый день или целую ночь, не имея абсолютно никакого дела, большинство народу успокаивалось. А если нет - такого переводили в отделение максимальной безопасности.

Все эти наши закрываемые на ключ двери, наши стальные сетки на окнах, наша кухня с пластико­выми ножами и вилками, запираемая в отсутствие медсестры, наши двери в туалеты без крючков - все это было еще ничего. Отделение максимальной безопасности - это был уже совершенно иной мир.

ВСТУПЛЕНИЕ К МОРОЖЕНОМУ

Больница располагалась за городом, на холме, совершенно так, как в фильмах про сумасшедших. Наша больница была очень знаменитая, здесь пребывали многие известные поэты и музыканты. Собст­венно говоря, даже неизвестно, то ли это больница специализировалась на поэтах и музыкантах, то ли сами поэты с музыкантами специализировались на шизанутости.

Самым знаменитым пациентом был Рэй Чарлз. Мы никогда не теряли надежды, что в один пре­красный день он вернется в больницу, и из окна отделения для проходящих курс лечения алкашей споет нам свои серенады. Но он так и не вернулся.

За то у нас имелась семейка Тейлоров. Правда, еще до того, как я появилась в отделении, Джеймс уже получил направление в следующую больницу, зато оставались Кейт и Ливингстон. Посему, в отсутст­вие Рэя Чарлза, именно их блюзовое бренчание песни «Северная Каролина» вводило нас в слезливую пе­чаль - а когда ты испытываешь печаль, то очень желаешь того, чтобы услыхать собственную печаль, пре­вращенную в звуки.

Во время моего пребывания здесь не было Роберта Лоуэлла, зато некоторое время со мной в больнице МакЛин пребывала Сильвия Плат.

Ну что такого в этих ритмах, куплетах и каденциях, что приводят собственных творцов к безумию?

Вокруг больницы тянулись обширные пространства, засаженные красивыми растениями и деревья­ми. Все они были ухоженные и идеально чистые, в том числе и потому, что нам нельзя было выходить на прогулки. Но иногда нас все же выводили туда группами на великий пир - на мороженое.

Группа обладала структурой атома: в самом центре ядро, то есть, тесно сбившаяся кучка шизиков, а вокруг него покрикивающие и нервно бегающие медсестры-электроны, ответственные за нашу безопас­ность. Либо, если кто желает, за безопасность обитателей городка Бельмонт.

Обитатели городка Бельмонт жили на уровне. Большинство из них занимало неплохо оплачивае­мые должности инженеров и различного покроя технократов на строительстве шоссе номер сто двадцать восемь - «Текнолоджи Хайвэй» - многолетней городской инвестиции. Важным обитателем города был еще Берчер. Общество Джона Берча[2]* находилось приблизительно на таком же расстоянии к востоку от центра города, как наша больница к западу. Оба этих заведения, с нашей точки зрения, взаимно дополняли друг друга - хотя, смею предположить, берчисты имели совершенно иное мнение по данному вопросу. В лю­бом случае, они окружали городок с двух сторон. Инженеры это осознавали и заботились о том, чтобы во время нашего похода на мороженое не приглядываться к нам слишком нахально.

Слова о том, что мы передвигались с группой медсестер, совершенно не объясняет всего кон­текста ситуации. Дело в том, что существовала очень сложная система «привилегий», которая ясно опре­деляла, сколько медсестер должно было сопровождать каждую пациентку, и кто первым мог покинуть тер­риторию больницы.

Система начиналась с отсутствия каких-либо привилегий: рестрикция, запрет выхода в отделение. Подобная ситуация довольно часто случалась с Лизой, хотя иногда ее допускали ко второй ступени: два на одного. Это означало, что Лиза даже могла покидать отделение, правда, самое большее, в кафетерий или на терапевтические занятия, но под надзором двух медсестер. Несмотря на большое число медсестер в нашем отделении, привилегия два на одного чаще всего означала отсутствие каких-либо привилегий, то есть, запрет выхода в отделение. Ведь редко удавалось найти двух медсестер, у которых в настоящий мо­мент не было каких-либо занятий, которые взяли бы Лизу под локотки и затащили в кухню на обед. Сле­дующая ступень - это один на один; в этом случае медсестру и пациентку сцепляли словно сиамских сес­тер. Привилегия один на один была обязательной для некоторых пациенток даже на территории отделения; выглядело это так, как будто бы у такой пациентки имелся слуга, паж или нечистая совесть - это уже зави­село от назначенной медсестры. При системе «один на один» отвратительная медсестра могла представ­лять серьезную проблему, но к счастью пары связывались на длительные периоды, так что у медсестры появлялась возможность понять свою подопечную.

Изменения степеней привилегий были воистину византийскими. Системы один на двоих (одна медсестра на двоих пациенток) уже создавали группу, полный состав котрой создавали три, четыре па­циентки и одна медсестра. Хорошее поведение в группе могло премироваться тем, что называлось приви­легией выхода по делу. Это означало обязанность позвонить старшей медсестре сразу же после прибытия на место, куда тебе было разрешено выйти; это было необходимо затем, чтобы сообщить ей, что до цели уже добрался. Затем следовало позвонить сразу же перед тем, как отправиться в обратный путь, чтобы медсестра смогла подсчитать время возвращения и воспрепятствовать возможному побегу. Другой приви­легией был так называемый взаимный эскорт - когда две пациентки, скажем так, не совсем стукнутые, вы­ходили на совместную прогулку. И наконец, на самой вершине находилась привилегия открытого про­странства, означающая лишь то, что пациентка имела возможность самостоятельно прогуливаться по тер­ритории больницы.

Когда все эти последовательные станции пути на Голгофу исполнялись на территории больницы, за ее границами этот хоровод начинался по новой. Некто, кто в больнице подчинялся правилу взаимного эскорта, на время путешествия во внешний мир мог рассчитывать, скорее всего, только лишь на группу.

Посему, когда мы со свитой медсестер направлялись в кафе-мороженое Бэйли на Площадь Уэверли, структура атомов нашей молекулы была гораздо сложнее, чем это могло показаться инженерским женам, сидящим за окнами с чашечками кофе и вежливо притворяющимся, что нас не видят.

С нами не было Лизы. После третьего побега Лиза никогда уже не вышла за систему «один на один». Система «один на один» относилась так же и к Полли, но не затем, чтобы поддерживать над нею надзор, но лишь для того, чтобы гарантировать ей чувство безопасности. Полли охотно с этим соглаша­лась. Я с Джорджиной должны были ходить в группе, но, поскольку кроме нас мало кто относился к при­вилегии группы, мы, собственно, подчинялись системе «один на двоих». Подобной системе подчинялись еще Синтия и девушка Мартиана, в связи с чем можно было бы подумать, будто бы я с Джорджиной шиза­нуты в той же самой степени, что и они. Но это было неправдой, и иногда даже неприятно обижало нас. У Дэзи была привилегия полностью открытого пространства, как на территории больницы, так и вне ее. Ни­кто из нас так и не смог понять: почему.

Шесть пациенток, три медсестры.

Это была десяти- или же пятнадцатиминутная прогулка вниз по склону холма, вдоль ряда розовых кустов и величественных деревьев нашей прелестной больницы. По мере удаления от отделения мед­сестры все сильнее начинали нервничать. К тому моменту, когда мы уже добирались до улицы, они молча стискивали губы и окружали нас тесным кольцом, приняв мину вечного безразличия, означавшую прибли­зительно следующее: «Я вовсе даже и не медсестра, эскортирующая шестерых лунатичек в кафе-мороже­ное Бэйли».

Но ведь они были такими медсестрами, а мы были теми самыми шестерыми лунатичками, поэтому мы и вели себя как лунатички.

Нет, мы не творили чего-то особенного. Совсем наоборот, каждая из нас вела себя точно то же и делала то же самое, что и в отделении; плакала, жаловалась, погыркивала или презрительно бурчала себе под нос. Дэзи раздавала всем пинки, а Джорджина всем жаловалась на то, что она вовсе и не шизанутая как Синтия и девушка Мартиана.

- Ведите себя нормально, - все время напоминали нам медсестры.

Иногда, пытаясь нас успокоить, они щипались или, словно Дэзи, пихали локтями под ребра. Мы вовсе не протестовали, а они не сердились на то, что мы остаемся самими собой. В конце концов, только это у нас и оставалось: правда. И медсестры прекрасно об этом знали.

МОРОЖЕНОЕ

Был чудный весенний день. Подобные дни приносят людям надежду: приятный ветерок, в воздухе тон­кие запахи, бьющие от теплой земли. Самоубийственная аура. Неделю тому назад Дэзи покончила с собой. Ско­рее всего кто-то посчитал, что нам следует немного развеяться. Без Дэзи наша численность уменьшилась: пять пациенток на три медсестры.

Мы направлялись вниз по склону холма, проходили мимо магнолий, уже постепенно теряющих свои цветки, на которых розовость переходила в коричневатую гниль на концах лепестков. Мы прошли мимо засох­ших нарциссов, затем рядом с лавровыми деревцами с липкими листьями, которые могли украсить наши виски или же отравить нас. В тот день медсестры были на улице не такими нервными, как обычно. Возможно это ве­сенняя горячка вызвала то, что они проявляли больше беззаботности, а может просто почувствовали себя уве­ренней в связи с улучшившимися количественными пропорциями.

Полы в кафе-мороженом Бэйли вызывали во мне уже известное беспокойство. Они представляли собой черно-белый шахматный узор, сложенный из крупных плиток, побольше тех, которые я видела в супермаркетах. Если бы я всматривалась исключительно в белые плитки, все, возможно, было бы и не так плохо; только ведь нельзя было не видеть других - черных. Этот контраст мне дико мешал. В кафе-мороженом Бэйли я всегда чувст­вовала раздражение. Полы говорили мне: «да», «нет», «то», «это», «вверх», «вниз», «день», «ночь» - то есть, выра­жала все сомнения и противоположности, которые в самой жизни были совершенно невыносимыми, так что не было необходимости акцентировать еще и на полу.

Нас обслуживал какой-то новый паренек. К стойке мы подвалили всей кучей.

- Восемь порций в вафельных стаканчиках, - сделала заказ одна из медсестер.

- Ну конечно, пожалуйста, - ответил паренек, беря стаканчики. У него было симпатичная, прыщеватая мордашка.

Понадобилось какое-то время, пока все не выбрали себе мороженое с любимым вкусом. Это всегда за­бирало массу времени.

- Мятное на палочке, - потребовала девушка Мартиана.

- Будет достаточно, если ты скажешь просто: мятное, - поправила ее Джорджина.

- Мятное на хуечке.

- Господи, да как ты можешь... - ужаснулась Джорджина.

- Мятное на пиздюшке.

На сей раз девица Мартиана получила от медсестры напоминание в форме пинка под ребра.

Больше никто не требовал мятного мороженого, наибольшим успехом пользовалось шоколадное. Но этой весной у Бэйли появилась новинка: персиковая мельба. Я заказала ее для себя.

- С орешками?[3] - спросил парнишка.

Все мы переглянулись, скорчив гримасы. Сказать ему пару теплых и ласковых? Медсестры затаили ды­хание. За окошком чирикали весенние птички.

- И без орешков обойдемся, - бросила наконец Джорджина.

ПРОВЕРКА

Проверка каждые пять минут, проверка каждые пятнадцать минут, проверка каждые полчаса. Некото­рые медсестры, открывая двери, громко предупреждали: «Проверка!» Щелк, поворот дверной ручки; шшш - шо­рох открываемой двери; «проверка!», шшш - шорох закрываемой двери; щелк - поворот дверной ручки. Проверка каждые пять минут - слишком мало времени, чтобы принять душ, выпить чашку кофе или прочесть три страницы в книжке.

Когда через несколько лет появились электронные цифровые часы, они напомнили мне те самые ухо­дящие пятиминутки между двумя проверками. Точно таким же образом убивали они время; медленно, отрезая секунды одну за другой, выбрасывая их кратким писком в мусорную корзину, а в конце концов сообщали, что время уже истекло. Щелк, шшш, «проверка!», шшш, щелк: еще пяток минут жизни пошло коту под хвост. И сле­дующие пять минут, проведенные в том же самом месте.

Через какое-то время меня перевели на получасовую проверку, но Джорджина оставалась на пятнадца­тиминутках, посему, пока мы занимали совместную палату, перевод не играл для меня ровно никакого значения - щелк, шшш, «проверка!», шшш, щелк.

Это было одной из причин, в связи с которой мы предпочитали торчать в коридоре, напротив дежурки медсестер. Дежурной достаточно было высунуть голову и зыркнуть на нас внимательным взором, совершенно не мешая нам.

Иногда у медсестер хватало наглости спросить, где кто находится. Щелк, шшш, «проверка!»:

- Полли не видели?

- Совершенно не собираюсь пахать вместо тебя, - ворчала Джорджина.

Шшш, щелк.

Но, не успеешь оглянуться, а они уже снова: щелк, шшш, «проверка!», шшш, щелк.

Это никогда не кончалось, даже по вечерам, проверки укладывали нас спать, были нашей колыбельной, нашим метрономом, нашим пульсом. Они были всей нашей жизнью, отмеряемой ненамного больше, чем пресло­вутой чайной ложечкой. Или же столовой ложкой? Ложка жизни, две ложки жизни. Старая, помятая, выщерб­ленная, жестяная ложка, до краев заполненная чем-то, что должно бы быть сладким, но на самом деле, перепол­ненным горечью, чем-то, что минуло и ушло, и чего мы даже не успели испробовать - нашей жизнью.

ОСТРЫЕ ОРУДИЯ

Маникюрные ножнички. Пилочка для ногтей. Бритвенный станок. Перочинный ножичек (полученный от отца на одиннадцатый день рождения). Заколка для волос (та самая, которую получила после экзаменов на аттестат зрелости, с двумя маленькими розовыми жемчужинками). Золотые серьги Джорджины (да вы смеетесь! Погляди, вот тут, сзади, - медсестра показывает на серьге заостренный изгиб, - видишь, вот тут острое). Поясок. (Мой поясок? Да что тут происходит?! Всему виной пряжка; ее удлиненным, металлическим язычком можно себе выколоть глаз.) Нож. Ну ладно, ножи исключаются. Но почему вилки и ложки? Ножи, вилки и ложки.

Во время еды мы пользовались пластмассовыми приборами. Пребывание в больнице было одним, ни­когда не заканчивающимся пикником.

Когда древний, затвердевший бифштекс режется пластиковым ножом, а отрезанный кусок накладыва­ется на пластиковую вилку (затупленные зубцы вилки никогда не накалывали мясо, так что приходилось поль­зоваться ею как ложкой), тогда и вправду любая еда приобретает иной вкус.

Как-то не сумели вовремя привезти пластиковые столовые приборы, и нам пришлось во время еды пользоваться картонными ложками, ножами и вилками. Ты когда-нибудь ел что-либо картонной вилкой? Так что представь себе, какой у еды вкус; на языке постоянно чувствуешь грубые ворсинки картона, еду запихиваешь в рот, а картон выплевываешь.

А бритье ног?!

Например, подходишь к дежурке.

- Хочу побрить себе ноги.

- Минутку.

- Но я как раз сейчас собираюсь идти купаться и хочу побрить себе ноги.

- Подожди, мне нужно проверить твою карточку.

- У меня имеется разрешение на бритье ног. Под присмотром.

- Погоди, погоди, сейчас проверю. - Она крутится, что-то там перелистывает, читает. - Все в порядке. Еще минуточку.

- Я уже иду в ванную.

Наконец-то в ванне - ванне величиной с плавательный бассейн, олимпийский плавательный бассейн, глубокой и длиннющей, установленной на ножках в форме крокодильих лап - щелк, шшш, «проверка!»...

- Эй, так как там с моим бритвенным станком?

- Я только проверяю.

- Но ведь я хочу побрить себе ноги.

Шшш, щелк.

Еще немножко горячей воды. Да, эти бассейны для гидротерапии очень классные и удобные.

Щелк, шшш - на сей раз это мой бритвенный станок и моя надзирательница.

- Держи свой станок.

Она подает мне его и садится на стуле рядом с ванной. Мне уже восемнадцать лет. Ей - двадцать два. Она внимательно присматривается к тому, как я выбриваю себе ноги.

В нашем отделении куча волосатых ног. Первые феминистки.

ВТОРАЯ ЛИЗА

Как-то раз в отделение приняли другую Лизу. Чтобы отличить ее от нашей Лизы, мы обращались к ней полным именем и фамилией - Лиза Коди. Наша Лиза осталась просто Лизой, словно принцесса.

Наши Лизы подружились. Их любимейшими занятиями были телефонные разговоры.

Три телефонные будки, расположенные рядом с двойной дверью, были единственным местом, гаранти­рующим нам хотя бы чуточку личной жизни. Мы могли войти вовнутрь и плотно задвинуть за собой раздвижные двери. Даже самая шизанутая среди нас могла в любой момент усесться рядом с аппаратом, взять в руки трубку и вести разговоры - правда, исключительно сама с собою. Дело в том, что после снятия трубки производилось автоматическое соединение с дежуркой. У медсестер имелся список телефонов, по которым каждой из нас раз­решалось звонить.

Говорить нужно было, приблизительно, следующее:

- Алло! Это Джорджина (или же Синтия, или Полли), я хочу связаться с номером пятьсот пятьдесят пять сорок два семьдесят.

- Этого номера в твоем списке нет, - отвечала дежурная.

И связь на этом прерывалась.

Но оставалась запыленная и тихая телефонная будка со своей старомодной, черной трубкой с изогнутой спинкой.

Когда Лизы вели телефонные разговоры, они заходили в две будки, закрывали за собой двери и орали в трубки. Если отвечала дежурная, Лиза вопила; «Разблокировать линию!» - и они свободно продолжали свою беседу. Иногда они осыпали друг друга ругательствами, но чаще всего кричали о планах на целый день.

- Ну что, заскочим на обед в кафетерий? - вопила Лиза Коди.

Но нашей Лизе не разрешалось покидать отделение, посему она орала приблизительно следующее:

- И тебе охота жрать эти помои в компашке целой банды психопатов?

- А как тебе кажется, ты сама какая?

- А я социопатка! - с гордостью заявляла Лиза.

Лизе Коди диагноз еще не поставили.

У Синтии имелась депрессия, у Полли и Джорджины - шизофрения, у меня - расстройства характера, которые иногда определялись как личностные расстройства. Когда мне поставили диагноз, для меня он не зву­чал слишком серьезно, но через какое-то время начал звучать более зловеще, чем случаи других пациенток. Я представляла собственный характер вроде сорочки или жестяной кастрюльки, которые были произведены с де­фектом и теперь сделались просто бесполезными.

Лизе Коди диагноз поставили только лишь через месяц от даты ее приема к нам. Тоже социопатка. Лиза Коди была этим ужасно довольна, поскольку во всем желала быть похожей на Лизу. Вот только Лизе это это не нравилось, которая до сих пор была единственной социопаткой в нашем отделении.

- Нас исключительно мало, - объясняла она мне как-то, - и в большинстве своем мы мужчины.

Когда Лиза Коди уже узнала собственный диагноз, наша Лиза начала доставлять все больше неприят­ностей.

- Твое поведение переходит нормы, - указывали ей медсестры.

Но мы то знали в чем тут дело - наша Лиза пыталась доказать, что Лиза Коди вовсе не социопатка.

В течение целой недели Лиза прятала под языком получаемые снотворные таблетки, собирала их в ук­ромном местечке, а затем заглотала их все разом. Целые сутки она ходила совершенно дурная. Лизе Коди удалось собрать всего лишь четыре таблетки, а когда их заглотала, все выблевала. В шесть тридцать утра, во время пере­сменки медсестер, наша Лиза загасила сигарету у себя на предплечье. В тот же самый день после полудня Лиза Коди выжгла себе на запястье тоненькую черточку и целых двадцать минут держала руку под струей холодной воды.

Обе Лизы постоянно вели между собой биографические споры. Не известно откуда, но наша Лиза уз­нала, что Лиза Коди родилась в Гринвиче в штате Коннектикут.

- Гри-и-инвич, в Конне-е-ектикуте? - издевалась она. - Да там еще ни один социопат не рождался. Ты у нас пионерка, так?

Амфа, кока, героин, гаш - все это Лиза уже перепробовала. Лиза Коди уверяла нас, что тоже кололась. Она подкатывала рукав и показывала всем следы от уколов: едва видимые царапинки вдоль вен, как будто дав­ным-давно, может с год тому назад, случайно наткнулась на куст шиповника.

- Тоже мне, наркеша садовая, - подначивала ее Лиза. - Свистишь ты, вот и все.

- А чего ты хочешь? Наркоман - он наркоман и есть, разве не так? - оправдывалась Лиза Коди.

Наша Лиза закатала рукав по локоть и подсунула руку Лизе Коди под самый нос. От ладони вверх тяну­лись затвердевшие, бледно-розовые, деформированные утолщения, самые настоящие шрамы.

- Видала, тетка? Вот это дорожки, - говорила Лиза. - А ты со своими цыпками можешь заткнуться.

Лиза Коди была побеждена, только не в ее обычае было капитулировать легко. Все так же во время об­щих собраний она садилась рядом с нашей Лизой, все так же запиралась в телефонной будке, ожидая соединения, которое никогда не могло быть реализовано.

- Я должна избавиться от нее, - как-то раз сказала Лиза.

- Ты подлая, - заявила Полли.

- Сука блядская, - процедила Лиза.

- Это кто же? - отозвалась Синтия, защитница Полли.

Только Лизе не захотелось уточнять.

Когда однажды вечером медсестры вышли в темный коридор, чтобы зажечь лампы, благодаря которым наше отделение купалось в розовом свете будто какой-нибудь дешевый луна-парк, они обнаружили, что нет ни единой лампочки. Нет, они не были разбиты, их попросту не было.

Мы знали, кто это сделал. Вопрос заключался в другом: где она их спрятала? В темноте поиски было вести сложно: исчезли даже лампочки из комнат.

- У Лизы душа истинного художника, - таинственно произнесла Джорджина.

- Вы не болтайте, а давайте ищите, - приказала старшая медсестра. - Все ищем лампочки.

Лиза пересидела охоту на лампочки в рекреационной комнате у телевизора.

Лампочки обнаружила Лиза Коди, точно так, как наша Лиза и предполагала. Сама Лиза Коди, скорее всего, запланировала, что принимать участия в поисках не станет, а просто переждет ее в своем любимом мес­течке, напоминавшем ей ее любимые деньки, то есть - в телефонной будке. Наверняка при отодвигании раз­движных дверей она чувствовала сопротивление, должна была его почувствовать, потому что внутри будки ле­жали десятки лампочек. Только Лиза Коди не имела привычки поддаваться, так что и в данном случае решила проявить подобную неуступчивость, которую проявляла в спорах с Лизой. Чудовищный грохот и звон толченого стекла мгновенно привели нас к телефонной будке.

- Они разбились, - только и сказала Лиза Коди.

Мы все расспрашивали Лизу, каким чудом она запихала столько лампочек в закрытую будку, а она отве­тила лишь следующее:

- У меня длинные и худые руки.

Через пару дней Лиза Коди исчезла. Где-то между нашим отделением и кафетерием она крутнулась, и только ее и видели. Ее так и не нашли, хотя поиски длились более недели.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: