Женская проза без кавычек

Прежде всего, критика фиксирует тот факт, что женской литературы стало много. Говорят о женской экспансии, женском десанте, женском взрыве, бабьем бунте в литературе.

Может, дамбу соорудить. Женская поэзия во всероссийском бумажном наводнении пошла косяком...<появилось много женских поэтических имен и все разные >, и у всех лиц - ресницы разной длины [49] .

В критическом обиходе появляется даже слово «гендер»:

Авторский гендер в современной русской прозе изучен слабо. Но, по крайней мере, ясно, что присутствие женщины в нашей литературе – факт непреложный. Навскидку, в пределах русской прозы 90-х: Горланова, Петрушевская, Василенко, Рубина, Улицкая, обе Толстых, Полянская, Галкина, Щербакова, Муравьева, Славникова, Токарева, Чайковская, обе Садур, Латынина, Рыбакова, Васюченко, Калашникова, Богуславская, Васильева, Палей, Арбатова, Маринина... И это еще не все, кого можно вспомнить. Пестрый ландшафт [50] .

За последнее десятилетие в российской прозе <...> появилось необычно много ярких женских имен, – пишет О. Славникова и замечает, что «возникновение женской прозы «если, не проанализирова<но>, то, по крайней мере, отмечен<но> всеми не ленивыми критиками [51] .

Понятия женская проза, поэзия, литература раскавычиваются, становятся «трюизмом», чем-то уже не нуждающимся в пояснениях.

«Естественно и закономерно рассматривать книгу Нины Габриэлян в русле женской прозы, стоящей перед решением возможно и неразрешимой задачи: необходимости обретения своего женского языка» [52] .

Критики пытаются отделить женскую прозу от жанра женского любовного романа или противопоставить женской литературе – дамскую «житейская дамская беллетристика» [53] ), бабскую («сопливую, бездарную, противную, неприятную» [54] ). Эти последние должны оттянуть на себя все иронические упреки в дилетантизме, второсортности и пр. и пр. (Заметим, в скобках, что, если бы мы попробовали определить параллельными эпитетами мужскую культурную продукцию «второй свежести», которую анализирует, например, О. Славникова в статье «Я самый обаятельный и привлекательный: беспристрастные заметки о мужской прозе» [55] ), то эти определения – джентльменская беллетристика, мужицкая проза – звучали бы скорее комплементарно, подтверждая сексистские интенции языка).

Однако вернемся к феномену женской литературы. Что означает этот факт признания ее существования? Что это – легализация, легитимация? Значит ли это, что «темный континент», о котором писала Сиксу, открыт? Если да, то что думают об этом открывшейся взору новой земле критические колумбы?

Появление феномена женской прозы оценивается и объясняется по-разному. Так Л. Костюков считает, что это своего рода лейбл, ярлык, наклеив который, в эпоху политкорректности можно продать турецкий ширпотреб по цене фирменной одежды.

Женская проза возникла не как явление, а как тактический прием для лучшей атаки издательств и журналов, как, например, молодая узбекская проза юношей, не знавших узбекского, или международная организация женщин-логиков, не имеющих, впрочем, отношения к женской логике [56] .

Но, трактуя женскую прозу как артефакт, коммерческую уловку, Л. Костюков все же анализирует ее свойства, главным из которых, по мнению критика, является антиэкстремальность: в ней все смягчено, сглажено. Всегда читатель помнит, что имеет дело с опытом женщины. «Мужчина здесь присутствует в той степени, в какой охватывается женским взглядом» (естественно предполагается, что взгляд написанной мужчинами прозы – общечеловечен и о ней нельзя сказать, что женщина в ней присутствует в той степени, в которой охватывается мужским взглядом!)

Идеологическая основа женской литературы, по словам рецензента, выражается народной максимой

«все фигня по сравнению с пчелами, а пчелы тоже фигня», «где роль пчел играют, само собой, межполовые отношения. То есть политика, экономика, культура, воспитание детей, строительство дома, возделывание огорода, Бердяев, Киркегор и т.д. как бы вообще не существуют или существуют лишь как повод знакомства мальчика с девочкой <...> Можно долго говорить об ущербности этого мировоззрения в философском и нравственном отношении, но оно оказывается весьма и весьма конструктивным зрительно, операторски» <...>. Очевидно одно – не эмблематично, а в сущности утратив мужскую природу, проза в преломлении Виктории Фоминой утратила и культурные корни. Получилось, что все гражданские, философские и нравственные чаяния и метания русской литературы имели пол и этот пол был мужским. Глубинный смысл прозы Фоминой так же легко найдет отзвук в любой культуре (румынской, конголезской, тибетской), как ее героиня пересекает границы в новой Европе [57] .

Два момента хотелось бы прокомментировать. Один – знакомый и описанный выше припев: это написано плохо не потому, что плохо написано, а потому, что написано женщиной. Критик в рецензии постоянно размышляет не о конкретном феномене – тексте Фоминой, а вообще о свойствах женственности и женской литературы.

Второй момент – более современный и интересный – речь о крахе, если хотите, логоцентризма – модели литературы больших философских идей, которая отождествляется с культурой вообще и национальной культурной традицией.

Никита Елисеев в статье «Хозяйка литературы и Лев Толстой» вспоминает в связи с вышеобозначенной тревожной, с его точки зрения, ситуацией В. Набокова:

Злой Набоков предупреждал редактора «Современных записок» Марка Вишняка: «Берегитесь! У вас печатается слишком много женщин – верный признак провинциализации литературы <...> «современная русская литература просто обречена на провинциальность и на деловитое в ней хозяйничанье женщины. Провинция – пространство, где литература может отдохнуть. Великая русская литература устала. Ее мышцы расслабились. <...> Милые дамы, я ведь не против, вы - хозяйки дома уставшей русской литературы. Выражайтесь как угодно и сколько угодно премируйтесь, но только Льва Толстого не трогайте. Пожалуйста. [58]

Мне уже приходилось писать о связи категорий женского и провинциального [59] . Актуализация понятия провинциального, как заметил А. Белоусов, связана с имперским мышлением: напряженная дихотомия между абсолютным центром (столицей) и окраиной (провинцией) характерна, прежде всего, для центростремительных, имперских культур [60] .

В приведенных выше цитатах можно ясно видеть, что «торжество» женского («провинциального») в литературе маркируется как знак гибели Великой Литературы, Великого канона (имперского).

В статье Михаила Золотоносова «Победа женского и закат мужского» также развивается подобная тема.

Литературный год завершается как женский <....> и это самый печальный и тревожный симптом. Я не противник женской литературы как таковой, но считаю, что инновационным является мужское начало, а женское – консервирующим, повторяющим». <...>,... это и есть суть женского творчества: повторение, натаскивание отовсюду и консервация <...> Упадок «мужской литературы» означает упадок литературы вообще. <...> Мужское инновационное начало затухает [61] .

На смену ему приходит «женский литературный автоматизм, не нуждающийся в чем-то новом», конкуренцию которому не могут составить, по мысли Золотоносова, формы суррогатной мужественности – суррогатный мачизм который репрезентируется матом, или дурашливая и бесталанная подростковость.

В этих критических отзывах ясно выражена мысль о том, что появление женской прозы как культурного феномена – это симптом, знак кризиса, и распада. Речь идет о кризисе культурной и национальной идентичности – о гибели богов: умирает (или убивается женской рукой?) настоящая русская литература – литература великих идей и метаповествований, абсолютного центра и абсолютной истинности (обратите внимание, какие культуры называет Костюков, говоря об общепонятности женской прозы: «румынская, конголезская, тибетская». Конечно, здесь чувствуется имперское презрение к их «малости», маргинальности, та же идея «провинциальности»). Все происходящее воспринимается как конец света, и вина за гибель национального культурного мира проецируется на женщину.

Связь между выходом женской прозы на авансцену и кризисом национальной и культурной идентичности фиксируют почти все. В. Иваницкий связывает это и с более глубинным этнокультурным сдвигом – смертью фольклора, где, в отличие от письменной культуры, женщина была «и хранительница, и полноправный автор, и потребитель наравне со всеми, а в определенной степени – центральный персонаж» [62] .<...> «Со смертью фольклора у женщин в известном смысле развязались руки в области письменности. «Молчать» больше стало не из чего» [63] Иваницкий считает, что в 1994-1995 году создалась ситуация, когда женский взрыв, наконец, состоялся, добрался до критической массы. Тема легализовалась. И... И взрыва не произошло.! Уместно говорить о не-взрыве» [64] . Женская литература потеряла шанс стать рупором новой женственности, «женской вселенной, то есть феминистской модели мира», прежде всего потому, что она «проиграла» своего читателя/читательницу. «Потенциальный объект «расколдовывания феминистской критики, объект просвещения и раскрепощения чрезвычайно быстро превратился у нас в любительницу мелодрам, пожирательниц латиноамериканских сериалов и слащаво-сентиментальных романов «женской серии» Женская литература вытеснилась пресловутым «женским романом» [65] .

Более того, по мнению Иваницкого, потенциальные читательницы женской прозы стали врагами феминизма; главным критиком феминизма в России стал не мужчина-патриарх, а традиционная женщина, которую «ученые столичные штучки своей сестрой не признали».

В отличие от всех вышеназванных, О. Славникова, которая объединяет в одном лице и писательницу и гинокритика (по Шоуволтер), не считает, что шанс упущен. В экспансии женской литературы она видит не симптом конца – не голос трубы ангелов, предрекающих Апокалипсис, а напротив – знак выздоровления и сигнал, что будущее будет, правда, подтверждая это с помощью в общем патриархатных, эссенциалистских аргументов

Почему возникновение женской прозы <...> противоречит концу литературы? Потому что женщина никогда не идет на нежилое место. В женской генетической программе не заложено быть расходным материалом эволюции. В экстремальной ситуации, когда мужчина обязан погибнуть, женщина обязана выжить. Так природа захотела, обеспечив нашу сестру многоуровневой системой защиты – от физиологической до психологической. Отсюда мощный инстинкт самосохранения, принимаемый, например, за специфическую русскую жертвенность» [66]

В одной из последних своих статей [67] О. Славникова пишет о том, что даже пресловутый женский любовный роман, который Славникова называет «лавбургером», имеет шанс в будущем получить орден за заслуги перед литературой, так как современные авторы мейнстрима, с точки зрения критики, заражены страхом «порчи литературы посредством любовного сюжета». В результате превращения (в том числе и в женской литературе) любовного романа в антилюбовный, теряется что-то жизненно важное. И именно лавбургер по Славниковой может выполнить роль «хранилища-резервуара» литературного генного материала, который когда-то будет востребован.

Попытки увидеть в женской литературе инновативный потенциал в новой для русской литературы ситуации можно найти не только в статьях О. Славниковой.

В. Губайловский в рецензии на последние сборники Веры Павловой пишет о необычности ее поэтического слова:

Слово нужно дослушать, впитать его порами кожи, распробовать его вкус. Его нужно трогать пальцами, ощущая каждую ущербинку, каждую шероховатость, тогда оно заново наполнится смыслом, тогда оно станет поэзией [68] .

Особую осязаемость, пластичность, телесность поэзии Павловой, которую невозможно объяснить и описать с помощью традиционных оппозиций интеллект/чувство, душа/тело и т.д., критик прямо выводит из женственной природы дара Павловой.

Ее строки – это молитва не словом, а грудным молоком. Вера Павлова творит вселенную, новую, неслыханную, со своей космологией и Книгой Бытия <..>, со своей любовью, смертью, Богом. Эта вселенная – женщина. Она распускается, пускает корни и соки, пахнет, благоухает. Она слеплена из красной глины. Она живая и липкая. <...> В стихах Веры Павловой столько витальной силы, что их можно прописывать как лекарство от бесплодия, в том числе и творческого [69] .

Интересно, что в этой рецензии, прямо говорящей об исключительной инновативности женского текста, можно увидеть много внутренних, скорее всего, неосознанных перекличек с классическими текстами феминистской критики – работами Э. Сиксу и Люс Ирагарэ.

Виктор Ерофеев в своем предисловии к составленному им сборнику «Время рожать» пишет о радикальном сломе культурной ситуации в России. Именно женщины, по Ерофееву, «рожают» новую русскую культурную парадигму, черты которой – здоровье, свобода от идеологии, самоограничение «молодецкой удали», защита жизни, организация хаоса, «перекодирование страсти на жизнетворчество», расширение зоны созерцания за счет отказа от героизма и моральных экспериментов по выведению лучшей породы человека, восстановления доверия к жизни, к «искреннему слову», «замирение», «бытийственный конформизм», «забота», внимание к «тварным», «теплым» мелочам и деталям жизни, «неоконсерватизм» [70]

Приход «бабьего века» на смену «мужественной» (молодецки экстремальной) культурной модели, с точки зрения Ерофеева, – знак радикальных и позитивных изменений в русской литературной ситуации и русской культурной ментальности.

Таким образом, можно сделать вывод, что, с одной стороны, современная литературная критика, анализируя женские тексты и феномен женской литературы, продолжает следовать патриархатным заветам и «своевластно» репрессировать женский текст с помощью различных, описанных выше приемов.

Но, с другой стороны, можно видеть, что изменения все же происходят, в условиях кризиса национальной культурной идентичности зеркало треснуло, и через эти трещины брезжит неведомое Зазеркалье.

[1] Бахтин М. М. «Автор и герой в эстетической деятельности», Эстетика словесного творчества (М.: Искусство, 1979), с. 31.

[2] Сиксу Э. «Хохот Медузы», Введение в гендерные исследования, Ч. II.: Хрестоматия, под ред. С.В. Жеребкина (Харьков: ХЦГИ, 2001;Спб:Алатея, 2001), с. 801.

[3] S. S. Friedman, «Women's Autobiographical Selves: Theory and Practice», in Shari Benstock, ed., The Private Self: Theory and Practice of Women's Autobiographical Writings. (Routlege, 1988), p. 40.

[4] Кондаков И. «Нещадная последовательность русского ума» (Русская критика как феномен культуры)» Вопросы литературы, январь-февраль, 1997, с. 145.

[5] См. напр, главу «Не выходи из заветного круга!» Наставления и диагнозы» в книге: Савкина И. Провинциалки русской литературы (женская проза 30-40-х годов XIX века). (серия FrauenLiteraturGeschichte: Texte und Materialien zur russischen Frauenliteratur) (Verlag F. K. Göpfert., Wilhelmshorst, 1998), с. 25-41.

[6] См. подробную библиографию на с. 72-80 в их статье: фон Хайдебранд Р.& Винко С. «Работа с литературным каноном: Проблема гендерной дифференциации при восприятии (рецепции) и оценке литературного произведения». Пол. Гендер, Культура, вып. 2, под ред. Элизабет Шоре и Каролин Хайдер. (М.: РГГУ, 2000), с. 21-80.

[7] Annette Kolodny, «A Map for Rereading: Or, Gender and the Interpretation of Literary Texts». New Literary History, No 11, pp. 451-467.

[8] Хайдебранд Р.& ВинкоС, там же, с. 33-34.

[9] Там же, с. 34.

[10] Там же, с. 36.

[11] Там же, с. 39.

[12] Там же, с. 39-40.

[13] Я использую также (может быть, без должной последовательности и методичности) литературно-критические статьи, помещенные в Интернет-изданиях, на персональных сайтах критиков и т.п.

[14] Об этом см., напр. работу Бенджамина Сатклифф (Сатклифф Б. «Критика о современной женской прозе» Филологические науки, № 3, 2000, с. 117-131), в которой автор опирается в основном на статьи, опубликованные в феминистском журнале «Преображение». Галина Зверева в своем содержательном исследовании (Зверева Г. «Чужое, свое, другое...» феминистские и гендерные концепты в интеллектуальной культуре постсоветской России» Адам&Ева. Альманах гендерной истории, вып. 2, под ред. Л. П. Репиной., 2 (М.:ИВИ РАН, 2002), с. 238-278) рассматривает специфику теоретико-методической саморефлексии в постсоветской России на примере процесса усвоения/отторжения/трансформации концептов западного феминизма и гендерных исследований в работах философов, историков, искусствоведов, социологов, филологов.

[15] В составленной мною библиографии, куда включены рецензии, обобщающие и проблемные статьи, критические фельетоны, интервью, – около 220 наименований.

[16] Болоновская Т. «Анна Баркова, Избранное» Октябрь, № 4, 1994, с. 180-181.

[17] Лингардт А. «Бесстрашие музыки» Дружба народов, № 5, 1998, с. 210-212.

[18] Ермолин Е. «Жить и умереть в Перми» Новый мир, № 12, 1997, с. 220-227.

[19] Ровенских Т. «Переход от личности к культурному феномену: К проблеме рассмотрения женской прозы 80-90-х годов» http//: www.biophys.msu.ru/awse/confer/NLW99/084.htm .

[20] «Беременным Отелло» называет Д. Писарев в статье «Прогулка по садам российской словесности» в своем уничижающем, ироническом пересказе главную героиню повести г. Н. О. «Где же счастье?» (Писарев, Д. И. Литературная критика в трех томах, т. 2 , (Л: Худож. лит, 1981), с. 261-326.

[21] B. Heldt, Terrible Perfection: Women and Russian Literature. (Bloomington and Indianapolis: Indiana University Press, 1987), р. 16.

[22] Б/Под. «Жарж Санд (Madame Dudevant)» Библиотека для чтения, т. 59, 1843, с. 1-23.

[23] Пересказ – один из способов описания и анализа произведения, где очевидно совершается его редукция (см.: Павлов, А. «Пересказ и его рецептивные возможности в «Лекциях по русской литературе» Владимира Набокова» Критика и семиотика, вып. 5, 2002, с. 109-119), но вопрос в том, какая и с какой целью. Конечно, редуцирующий, ирнонический, уничижительный пересказ применяется не только к женским текстам, но я буду говорить ниже о специфических способах, которые использует подобный пересказ, когда речь идет именно о женском творчестве.

[24] Фрейд З. Остроумие и его отношение к бессознательному (Спб.: Университет. кн.; М.: АСТ, 1997 (гл. Тенденции остроумия).

[25] Боренстайн Э. «Женоубийцы. Жертвоприношение женщины и мужское товарищество в ранней советской прозе» Континент, № 108 (2), апрель-июнь, 2000, с. 306.

[26] http:// www.gazeta.ru/2001/12/07/bukerstalzer.shtml);_

[27] http//:www. chaspik.spb.ru/cgi-bin/index.cgi?level=51-20001&rub=7&stat=2 (Час пик)

[28] Ремизова М. «По обе стороны большого каньона». Литературная учеба, № 3, 1996, с. 63.

[29] Ремизова М. «Grandes Dames прошедшего сезона. Заметки о литературных премиях» Континент, №112 (2), апрель-июнь 2002, с. 405.

[30] Ремизова, М. «Вагенетика, или Женские стратегии в получении грантов» Новый мир, 20002, №4. С. 156-161.

[31] Там же, с. 161.

[32] Загурская Н. «Между Медузой и Сиреной: к вопросу о женской гениальности» http://www .russ.ru/culture/20020305_zag.html (Русский журнал, 5 марта 20002.)

[33] Сиксу, Э., там же, с. 819.

[34] Выражение А. Григорьева по поводу В. Белинского: Григорьев А.: Литературная критика. (М.: Худож. лит, 1967), с. 269.

[35] D. Greene, «Praskov’ia Bakunina and the Poetess’s Dilemma», in Русские писательницы и литературный процесс в конце XVIII-первой трети XIX вв. Cост. М.Ш. Файнштейн. (Verlag F.K. Göpfert,Wilhelmshorst, 1995), pp. 43-57.

[36] Интересно заметить, что уже в 40-е годы XIX в. Александра Зражевская, которую, на мой взгляд, можно назвать первой представительницей русской феминистской критики, в своем тексте "Женщина – поэт и автор" (Москвитянин, ч. V, № 9, 1842, с. 42-80) с удивительной дерзостью покушается на формы языкового сексизма: она во множестве изобретает и использует слова грамматического женского рода для обозначения творческих специальностей: поэтка, стихотворица, авторица, авторища. Возможно, если бы у нее нашлись последователи, и эти неологизмы стали употребляться часто, то к сегодняшнему дню они воспринимались бы не как дикие новоизобретения, а как слова общеупотребительной лексики.

[37] Куклин Л. «Негромкое мужество». Нева, № 5, 1999, с. 194.

[38] Дмитриев Д. «Живые портреты» Наталии Бианки». Новый мир, №9, 1999, с. 217.

[39] Шеваров Д. «Откровение помыслов» Новый мир, , № 7, 1999, с. 211.

[40] Ермолин, Е. «Улица, фонарь, аптека» Дружба народов, № 7, 2000, с. 211-216.

[41] Отчасти то, что я сказала выше, отметила и оппонент Ермолина в анализе прозы Вишневецкой О. Славникова в статье «Вышел критик из тумана..», прямо следующей в журнале за ермолинской. «Упрекать ее повесть и шире – всю остальную прозу – в косвенности, в недостаточной артикуляции таких существенных вещей, как философия, метафизика, религия и социальность, значит не понимать, как эта проза устроена. А дело в том, что проза Вишневецкой, при всей ее многоуровневости, не – иерархична <...> Смысл есть, просто не надо его искать отдельно от текста» (Дружба народов, № 7, 2000, с. 217-221).

[42] Костюков Л. «Я вам пишу – чего же боле...» Дружба народов, № 8, 2000, с. 208.

[43] Корнилов Вл.: «В женщинах крепче заряд...» Дружба народов, № 3, 1996, с. 184-188.

[44] Абашев В. «Между телом и текстом. (В. Павлова Небесное животное Стихи)» Новый мир, № 7, 1998, с. 218.

[45] Сиксу, Э., там же, с. 810.

[46] Загурская. Н., там же.

[47] J. Russ, How to Suppress Women’s Writing (Austin, 1983).

[48] См.: Василенко С. «Новые амазонки». Об истории первой литературной женской писательской группы перестроечного времени», in Christine Engel and Renate Reck, hrsg., Frauen in der Kultur: Tendenzen in Mittel- und Osteurope nach der Wende (Innsburck: Inst. für Sprachwiss, 2000). S. 31-41.

[49] Шарков О. «Тьма низких истин (Екатерина Полянская Бубенцы. СПб, 1998)» Нева, № 2, 1999, с. 195.

[50] Ермолин Е, там же, с. 211.

[51] Славникова О. «Таблетка от головы». Октябрь, № 3, 2000, с.173.

[52] Михайлова М. «Кто же наш Хозяин?» Октябрь, № 3, 2002, с. 181.

[53] Славникова О. «Rendez-vous в конце миллениума». Новый мир, № 2, 2002, с. 152.

[54] «Женская проза и бабская проза – две разные вещи» http://prokopcick.narod.ru/convent/bastion2.html(25.09.20001).

[55] Славникова О.«Я самый обаятельный и привлекательный: беспристрастные заметки о мужской прозе» Новый мир, №4, 1998, с. 202 – 206.

[56] Костюков, Л., там же, с. 208.

[57] Там же ,с .29.

[58] Елисеев Н., там же.

[59] I. Savkina, «Das Provinzielle als das Andere in der russischen Frauenliteratur, in C. Parnell, hrgb., Ich und der/die Andere in der russischen Literatur.: Zum Problem von Identität und Alterität in den Selbst- und Fremdbildern des 20. Jahrhunderts, (Frankfurt am MainBerlin et al., Peter Lang, 2002). S. 51-65.

[60] Белоусов А. «Художественная топонимия российской провинции: к интерпретации романа Город N” Первые Добычинские чтения.( Дуагавпилс, 1991), с. 8-15.

[61] Золотоносов М. «Победа женского и закат мужского» http://www.idelo.ru/210/11.html.

[62] Иваницкий В. Г «От женской литературы – к «женскому роману» (парабола самоопределения современной женской литературы)» Общественные науки и современность, № 4, 2000, с. 154.

[63] Там же, с. 155

[64] Там же, с. 162

[65] Там же, с. 162.

[66] Славникова, О. Таблетка от головы... , с. 173)

[67] Славникова, О. Rendez-vous в конце миллениума, с. 148-159.

[68] Губайловский Вл. «Отрицая Платона» Новый мир, , № 5, 2001, с. 203.

[69] Там же, с. 205-206.

[70] Ерофеев В. «Время рожать» Время рожать (Россия. начало XXI века. Лучшие молодые писатели, (М.: Полкова-Деконт+, 2001), с. 5-20.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: