Год, зима. Аэропорт в Женеве

Мэллори сидела в зале прилета. Последний раз она разговаривала с Натаном три дня назад, а сегодня готовится отметить в одиночестве свой двадцатый день рождения — в шести тысячах километров от дома. Просила его не прилетать: билет на самолет Нью-Йорк — Женева стоил очень дорого, а у него не было денег. Конечно, она могла бы дать ему денег, но он бы не взял. И все же Мэллори пришла встретить рейс швейцарской авиакомпании — так, на всякий случай… Дрожала от возбуждения, внимательно разглядывая первых пассажиров, выходивших из самолета.

Несколько месяцев назад она считала, что окончательно справилась со своей болезнью, но снова сорвалась. И даже встреча с Натаном после долгой разлуки не помогла ей — слишком много испытаний для зарождающейся любви: враждебность родителей, социальный барьер, разлука… Снова стала худеть и весила уже сорок килограммов.

Вначале ей удавалось скрывать потерю веса от родителей и от Натана; приезжая домой на каникулы, она поддерживала видимость хорошего самочувствия. Но мать вскоре заметила перемены, и родители поступили как обычно: избегая полумер, нашли радикальное и, по их мнению, безошибочное решение.

Так девушка попала в швейцарскую клинику, очень дорогое заведение, специализирующееся на патологиях психики подростков. Вот уже три месяца Мэллори находилась в этом чертовом доме отдыха; если судить объективно, лечение пошло ей на пользу: она начала нормально питаться и отчасти восстановила здоровье. По все равно каждый день ей приходилось вести непрекращающуюся борьбу с разрушительной силой, которая жила в ней самой.

Врачи объяснили, что отказ от пищи вызван страданием, причины которого она должна для начала определить, если действительно хочет выздороветь. По было ли это действительно страдание? Можно, конечно, и таким образом смотреть на вещи. У нее не было ни трудного детства, ни травмы, но некое туманное чувство поселилось в ней с детства и со временем становилось все настойчивее.

Оно могло захватить Мэллори в любое время и в любом месте, например посреди улицы, когда она ходила с подругами по самым шикарным магазинам города. Достаточно ей было пройти мимо бомжей, которые спали, постелив картон прямо на снегу, — и каждый раз с ней происходило одно и то же. Никто, казалось, не обращал на них внимания, никто их не замечал, но она-то, Мэллори, видела эти красные от мороза лица, незаметные для других. Неудивительно, что никого в ее окружении не интересовали такие вот «пустяки». Она прекрасно понимала, что принадлежит к привилегированному обществу, и страдала от невыносимого чувства вины перед этой нищетой.

Последние пассажиры проходили таможенный контроль и спускались по эскалатору. Мэллори скрестила пальцы… Она снова начала есть, но в основном сделала это для него: ее отношения с Натаном — пристань ее жизни, хрустальный шар счастья, который она хотела сохранить любой ценой.

Когда девушка уже потеряла надежду, Натан вдруг появился на верхних ступеньках эскалатора. Это, конечно же, он — в бейсболке «Янкиз» и голубом пуловере, который Мэллори подарила ему на день рождения. Не подозревает, что его ждут, не смотрит по сторонам. Она не сразу подает ему знак, ждет, когда он подойдет к ленточному конвейеру за багажом. Потом решается окликнуть.

Натан оборачивается, он удивлен и счастлив. Бросает свою сумку, идет к ней и пылко целует. Она падает в его объятия, наслаждаясь драгоценными мгновениями встречи; нежно прячет голову на его плече, вдыхая его запах, как пьянящий аромат духов. Ей так спокойно в его объятиях. Она закрывает глаза, и на минуту ей кажется, что вернулось детство, когда не было тревог и трудностей.

— Я знала, что ты найдешь меня даже на краю света, — шутит Мэллори, целуя Натана.

Он смотрит ей в глаза и произносит торжественным тоном:

— Я бы пошел за тобой дальше… дальше, чем на край света.

И в этот миг она уверена: он — ее судьба и всегда будет с ней.

— Я не слышал, как ты подошла, — пробормотал Натан, открывая глаза.

Мэллори поставила чашку горячего кофе на столик.

— Я положила твои брюки в сушилку, скоро сможешь одеться.

— Спасибо.

Они вели себя неестественно, словно два бывших любовника, которых развели превратности судьбы.

— Что это за сумки? — Натан указал на два дорожных баула, стоявших у входа.

— Меня попросили принять участие в конференции перед Социальным форумом в Порту-Алегри. Я сначала отказалась из-за Бонни, но ты забрал ее раньше и я…

— Как, ты едешь в Бразилию?

— Всего на три-четыре дня, вернусь к Рождеству.

Мэллори открыла одну из сумок:

— Вот, возьми, надень, а то простудишься. — И протянула ему выглаженную майку. — Вещь старая, подумаю, тебе еще будет впору.

Он развернул майку — та самая, которая была на нем вечером, когда они впервые занимались любовью. Это было так давно…

— Я не знал, что ты ее сохранила.

Смутившись, она взяла с дивана шаль и завернулась в нее.

— Брр… и правда не жарко… — И вздрогнула. Потом исчезла на несколько секунд и вернулась с бутылкой текилы в руке.

— Вот одно из самых приятных средств согреться. Впервые за долгое время он увидел улыбку на ее лице, и эта улыбка была адресована ему.

— A tu salud![21] Так сказала бы Бонни.

— A tu salud! — ответил Натан.

Они чокнулись и, как требовал обычай, выпили залпом. Мэллори потянула к себе край одеяла, села рядом на диван, положила голову Натану на плечо и закрыла глаза.

— Давно мы не разговаривали, правда?

Дождь все шел, струи воды хлестали по окнам, оставляя длинные дорожки на стеклах.

— Скажи, что тебя беспокоит?

— Ничего, — соврал Натан.

Он решил не рассказывать ей о Вестниках — эта история слишком фантастична, на грани безумия. Пожалуй, Мэллори примет его за сумасшедшего и станет волноваться за Бонни, которую он доверил Гудричу.

Но она настаивала:

— Кажется, не слишком все прекрасно. Чего ты боишься?

На этот раз он не соврал:

— Потерять тебя.

Мэллори разочарованно пожала плечами:

— Думаю, мы уже потеряли друг друга.

— Можно терять человека по-разному.

Она смахнула локон с лица.

— Что ты имеешь в виду?

Натан ответил вопросом на вопрос:

— Как мы докатились до этого, Мэллори?

— Ты сам прекрасно знаешь.

Он смотрел в сторону.

— Если бы Шон не умер…

Мэллори нервно ответила:

— Оставь Шона в покос! Ты изменился, Натан. Ты перестал быть человеком, которого я любила. Вот и все.

— Любовь не проходит просто так.

— Я не сказала, что перестала любить тебя. Я сказала, что ты перестал быть тем, кого я любила.

— Ты знаешь меня с восьми лет! Конечно, я изменился. Все меняются.

— Не делай вид, что не понимаешь: вся твоя жизнь стала вращаться вокруг работы. Ты не обращал на меня внимания!

— Я должен был работать! — попытался он оправдаться.

— Гордость для тебя была важнее собственной семьи. Ты все время соревновался с моим отцом.

— Джеффри сам хотел этого. И не забывай о том, как твоя семья относилась к моей матери.

— Но я — не моя семья, а ты не подумал обо мне. Ты так отдалился от меня, Натан. Тебе всегда было мало — ты искал идеального счастья.

Он попробовал объяснить:

— Но я хотел, чтобы мы были счастливы. Ты, дети…

— Натан, но мы и так были счастливы. Чего ты еще хотел? Еще больше денег? Зачем? Чтобы купить третью машину, потом четвертую? Чтобы играть в этот чертов гольф в шикарном клубе?

— Я хотел быть достойным тебя. Хотел показать, что у меня получилось добиться успеха.

Мэллори пришла в ярость:

— А, вот оно! Показать, какой он успешный, — великое стремление Натана Дель Амико!

— Ты не можешь понять. Там, где я родился…

Она не дала ему договорить:

— Я прекрасно знаю, где ты родился и как тебе было трудно. — Она чеканила каждое слово. — Но жизнь — не соревнование и не война, и ты не обязан каждую минуту подтверждать свои достижения. — И резко поднялась с дивана.

— Мэллори!

Он хотел ее остановить, но она осталась глуха к его призыву и скрылась в противоположном конце комнаты. Чтобы успокоиться, зажгла маленькие свечи — их было много, пламя металось под высоким стеклянным колпаком… Натан подошел к ней, хотел было положить руки ей на плечи. Она резко отстранилась.

— Вот, посмотри! — И бросила ему номер «Нью-Йорк таймс».

Даже когда Мэллори стала жить в Калифорнии, она продолжала выписывать нью-йоркские газеты, к которым привыкла еще со студенческих пор.

Он поймал газету на лету и прочитал заголовки на первой полосе:

«Огайо. Подросток, вооруженный пистолетом, убил трех человек в своем лицее».

«Чили. Извержение вулкана повлечет за собой гибель людей».

«Африка. Сотни тысяч беженцев вышли на дороги в районе Великих Озер».

«Ближний Восток. Новый конфликт после теракта».

Через несколько секунд Мэллори грустно спросила:

— Какой смысл у жизни, если ты не можешь разделить ее с кем-то?

Глаза ее влажно сверкнули, она пристально посмотрела на него.

— Что для тебя было важнее в жизни, чем любовь, которую ты мог разделить с нами?

Натан молчал, и она продолжила:

— Мне не нужен был безупречный мужчина. Ты мог бы признать свои слабости, хотя бы передо мной. Ты мог бы довериться мне…

Эти слова означали: «Ты меня так разочаровал». Натан смотрел на Мэллори расширенными от гнева глазами. Все, что она сказала, — правда, но тем не менее он не заслуживал тою, чтобы его одного обвиняли во всех грехах.

— А знаешь, я сохранил обручальное кольцо. — Он показал ей безымянный пален. — Я сохранил кольцо, а ты идешь с этим ничтожеством обедать в наш ресторан!

Он размахивал кольцом перед лицом Мэллори, как адвокат, предъявляющий судьям решающее вещественное доказательство. Но ведь это не выступление в суде и стоял он не перед судьями, а перед женщиной, которую любил. А Мэллори смотрела на него так, будто хотела сказать: «Не нужно недооценивать меня». И вдруг достала из-под водолазки маленькую цепочку, на конце которой висело кольцо из белого золота.

— Я тоже сохранила свое обручальное кольцо, Натан Дель Амико, но это ничего не значит. — Слезы сверкнули у нее в глазах, но она все же продолжала: — И раз уж ты заговорил о Венсе, знай — у нас с ним нет ничего общего. — Потом добавила, пожав плечами: — Ну, если ты еще не понял, что я манипулирую этим болваном, так это потому, что ты не слишком проницателен.

— Я теряю проницательность, когда речь идет о тебе.

— Я пользуюсь им. Тут нечем гордиться, но я его использую. У этого типа огромное состояние, и если можно сделать так, чтобы он отдавал часть средств на помощь обездоленным, я готова ходить с ним во все рестораны мира.

— Это довольно цинично, — заметил Натан.

Мэллори грустно усмехнулась:

— «Цинизм и наглость — опора бизнеса»: ваши слова, господин великий адвокат, не так ли?

Она достала из кармана пакет бумажных салфеток и вытерла глаза. Натан больше не решался подходить к ней — боялся, что снова оттолкнет. Молча приблизился к окну, открыл его и вдохнул свежий воздух. Тяжелые облака плыли теперь на север.

— Дождь почти кончился, — произнес он, чтобы хоть как-то разрядить обстановку.

— Мне наплевать на дождь! — отрезала она.

Натан повернулся к ней: щеки у нее впали, кожа стала бледной, почти прозрачной… Ему хотелось сказать, что она всегда была и будет на первом месте в его жизни, но он лишь произнес:

— Я все это знаю, Мэллори.

— Что знаешь?

— Все, о чем ты мне только что говорила. Счастье не сводится к материальному благополучию. Счастье в том, чтобы разделять радости и неприятности, делить крышу над головой и жизнь… Теперь я знаю.

Она беспомощно развела руками и смущенно улыбнулась, глядя на него уже снисходительнее. Когда он был таким, она всегда вспоминала маленького мальчика, перед которым не могла устоять. Хватит с нее, довольно упреков… Мэллори прижалась к его груди. «Я ведь знала, что после смерти Шона работа стала для него единственным прибежищем, куда он прятался в своем страдании. Я не должна винить его». И не винила, лишь сожалела, что они не сумели сплотиться в своем горе. Закрыла глаза и думала о том, что он еще не ушел, а она уже знает — через несколько часов почувствует горечь от его отсутствия.

Для биологов большая часть такого чувства, как любовь, сводится к взаимодействию молекул и химических соединений в мозге, — это оно вызывает желание и привязанность. Если так и есть на самом деле, то этот процесс происходил с Мэллори каждый раз, когда Натан был рядом. Пусть бы это мгновение длилось вечно… И все же она сделает невероятное усилие, чтобы оторваться от него. Пока еще не время.

— Тебе пора ехать, иначе пропустишь последний самолет. — И она отстранилась.

Натан стоял у порога, не решаясь уйти. Такси у дома, водитель ждет уже минут пять. Как объяснить ей, что, возможно, это их последняя встреча? Не повторится прощальная улыбка, не вернется миг, когда их тела соприкоснутся…

— Если со мной что-нибудь случится, я хочу, чтобы ты…

— Не говори ерунды, — перебила она его.

— Это не ерунда, Мэллори, представь, что…

— Говорю тебе — мы увидимся снова. Нат! Я тебе это обещаю.

Мэллори никогда не обманывала его, и он очень хотел верить ей, даже сегодня. Она поцеловала свою ладонь, потом нежно погладила его по щеке.

Натан уже садился в машину, но не выдержал и обернулся еще раз, чтобы посмотреть на Мэллори. Взглядом человека, который боится навсегда потерять ту, которую обожал. Прощальный крик души, которой повезло найти свою половинку…

Мэллори смотрела, как машина растворяется в прозрачном после дождя воздухе. Потом взяла в руку кольцо, висевшее на цепочке, изо всех сил сжала его и прочла про себя как заклинание:

Крепка, как смерть, любовь наша.

Большие волы бессильны потушить любовь,

И реки не запьют ее.

21

Если у меня появился ребенок, то тем самым я как бы говорю: я родился, познал жизнь и убедился, что она настолько хороша, что заслуживает повторения.

Милан Кундера

Декабря

— Que hora es?[22] — спросила Бонни, протирая глаза, — она только что встала.

— Угадай!

Из Сан-Диего Натан вернулся шестичасовым рейсом и забрал дочь, крепко спавшую на диване в кабинете Гудрича. «Она поздно уснула, — объяснил доктор, — из-за грозы наш рейс задержали». Натан взял Бонни на руки, и они поехали в «Сан-Ремо». Спать он уложил ее в восемь утра, когда солнце уже поднялось.

Бонни недоверчиво посмотрела на кухонные часы.

— Уже три часа дня?

— Ну да, малышка. Ты долго спала.

— Я не малышка, — возразила девочка, зевая.

— Конечно, малышка! — Натан усадил ее на высокий табурет перед чашкой с ароматным шоколадом. — Ты моя малышка.

— Впервые в жизни так поздно встаю, — весело прощебетала Бонни и взяла рогалик, посыпанный кунжутом.

Натан с нежностью смотрел на дочь. Время, проведенное с ней, было для него утешением. Вчера она была веселой, сияющей, не как в предыдущие каникулы — тогда постоянно грустила. Последствия шока, вызванного разводом родителей, понемногу проходили: девочка поняла наконец, что развод не отдалил ее ни от отца, ни от матери.

Натан очень беспокоился за дочь: сумеет ли она выдержать новое испытание, самое трудное за всю ее еще недолгую жизнь? Существует ли способ подготовить ребенка к смерти одного из родителей? Он предпочел прогнать мрачные мысли и насладиться общением с Бонни.

— Мы можем пойти за новогодней елкой. — Натан подумал, что ребенку это доставит удовольствие.

— Конечно! И купим много всяких украшений: шары, звезды и… гирлянды, которые мигают в темноте.

— А потом зайдем в супермаркет, купим продукты и приготовим вкусный ужин.

— А мы сделаем черные тальятелле с чернилами каракатицы, папа?

Это было любимое блюдо Бонни с тех пор, как она совсем маленькой попробовала его в ресторане, куда они ходили втроем.

— Разумеется! И супердесерт. Хочешь, приготовим большой, вкусный десерт?

— Конечно! — Девочка запрыгала от радости.

— Чего бы ты хотела?

— Тыквенный пирог! — Бонни ни секунды не колебалась.

— Это десерт на День благодарения. Ты не хочешь того, что едят на Рождество?

Она отрицательно замотала головой:

— Не-ет… я люблю тыквенный пирог, потому что он очень сочный и в нем мною маскарпоне!

— Тогда завтракай поскорее.

— Я больше не хочу! — Бонни встала из-за стола и забралась к отцу на колени.

Натан крепко обнял ее, потом растер маленькие голые ножки ладонью.

— Ты холодная как ледышка… Быстро иди и оденься потеплее!

Найти знаменитые черные тальятелле оказалось делом непростым — им пришлось поехать в «Дин и Делюка». За несколько дней до Рождества роскошный бакалейный магазин района Сохо был переполнен людьми. Тем, кто очень спешил сделать покупки, Натан с Бонни уступали дорогу — сами-то не торопились.

На Бродвее Бонни долго разглядывала ели, расставленные продавцом прямо на улице. Наконец выбрала маленькую елочку, и Натан погрузил ее в багажник машины. Потом они остановились у магазина на Третьей авеню: здесь, по мнению Натана, продавались лучшие в городе фрукты и овощи. Купили отличную тыкву и рыбный суп в стакане, привезенный из Франции, со странным названием «Суп а-ля сетуаз». К вечеру вернулись домой, готовые окунуться в кулинарное священнодейство.

Едва успев снять пальто с капюшоном, Бонни сразу принялась выкладывать на стол продукты: песочное тесто, тыкну, апельсины, ванильный сахар, ликер из горького миндаля, маскарпоне…

— Ты поможешь мне? — спросила она отца, улыбаясь.

— Иду-иду!

Натан посмотрел на дочь, и сердце его сжалось: как сказать ей, чтобы не боялась будущего?.. Даже когда его не станет, он все равно будет наблюдать за Бонни и защищать ее.

Но что он сам об этом знает! Может быть, все происходит не так. Он был почти уверен, что не превратится в ангела-хранителя, чья миссия ограждать дочь от дурных поступков. Натан боялся оставить свою малышку лицом к лицу с мерзостью и циничностью этого мира. Он подошел к столу. В фартуке в три раза больше нее самой, Бонни открыла книгу рецептов на первой странице и терпеливо ждала его указаний.

— За работу!

Натан раскатал тесто скалкой и выложил в форму; потом накрыл пергаментной бумагой, насыпал фасоль и поставил в духовку. Тем временем Бонни освобождала тыкву от семечек и волокон. Он помог ей мелко нарезать мякоть, она осторожно добавила несколько капель ликера и, очень довольная, улыбнулась отцу. Натан поставил блюдо на огонь и воспользовался паузой, чтобы задать вопрос:

— Ты помнишь, когда умер Шон?

— Конечно. — Бонни смотрела ему прямо в глаза.

Натан заметил тень грусти, омрачившую ее красивое личико, хотя она и старалась оставаться спокойной. Тем не менее он продолжал:

— Ты тогда была совсем маленькая.

— Мне было четыре года, — уточнила девочка.

— Чтобы объяснить тебе, что произошло, мы с мамой сказали: «Шон на небе».

Она кивнула.

— Сначала ты задавала много вопросов. Часто спрашивала меня, холодно ли на небе; тебе хотелось знать, как твой младший братишка будет кушать и сможешь ли ты когда-нибудь повидаться с ним.

— Я помню.

— Ну хорошо… не знаю, лучший ли способ мы выбрали, чтобы объяснить тебе, что такое смерть…

— Люди не улетают на небо, когда умирают?

— Честно говоря, никто этого не знает, дорогая.

Бонни немного помолчала, что-то припоминая.

— Моя подруга Сара говорит: когда люди умирают, они отправляются в рай или в ад.

— Никто не знает этого наверняка, — повторил Натан и тут же понял, что такой ответ не удовлетворил Бонни.

— Давай поищем в энциклопедии? — живо предложила она. — Мама мне всегда говорит: если чего-то не знаешь, поищи в энциклопедии.

— Даже энциклопедия тут не поможет — это тайна.

Тут пискнула духовка; Натан вынул испеченный пирог и убрал фасоль. Вопреки ожиданию, Бонни не предложила свою помощь.

— Давай, Бонни, ты мне нужна! Приготовим начинку для пирога. Помнишь, как нужно разбивать яйца, — я тебе уже показывал? Быстро, быстро!

Девочка принялась за дело: разбила яйца, взбила их с сахаром; все у нее прекрасно получилось, и через пять минут она, улыбаясь, воскликнула:

— Посмотри — все пенится!

— Да, нужно добавить тыкву, апельсиновый сок и маскарпоне.

Они поделили обязанности: Натан выдавил сок из апельсина, а девочка закладывала кусочки тыквы в кухонный комбайн. Между делом Бонни захотела попробовать — пюре оставило у нее над губой тоненькую полоску оранжевых усиков.

Натан пошел за фотоаппаратом, они по очереди снимали друг друга. Потом он поднял аппарат одной рукой над головами, и они прижались щеками друг к другу.

— Раз, два, три — чи-и-из!

Еще одно приятное воспоминание. Натан позволил дочери выложить начинку в готовый корж и помог поставить форму в духовку. Бонни присела на корточки перед стеклянной дверцей — посмотреть, как запекается пирог; ее так захватило это зрелище, будто она смотрела самую чудесную телепередачу.

— М-м-м… будет вкусно! Долго ждать?

— Сорок минут, дорогая.

Она выпрямилась, посмотрела на Натана, будто решаясь на что-то, и наконец заговорила:

— Бабушка не любит, когда я ее спрашиваю о смерти. Говорит, что я слишком мала и это приносит несчастье.

— Глупости, дорогая. Просто взрослые боятся разговаривать о смерти с детьми.

— Почему?

— Чтобы не напугать их; хотя, если не говорить об этом, еще страшнее. Люди всегда боятся того, что им не знакомо.

— А какая она, смерть? — спросила Бонни.

Натан немного подумал:

— Прежде всего — смерть неизбежна.

— Это значит, что она обязательно придет?

— Да, малышка, все умирают.

— И даже Лара Крофт?

— Лары Крофт не существует, ты это прекрасно знаешь.

— А Иисус?

— Ты не Иисус.

— Это правда, — согласилась девочка, и улыбка озарила ее лицо.

— Далее… смерть необратима.

Бонни попыталась повторить новое слово, смысла которого не понимала.

— Непобратима?

— Необратима, дорогая. Это означает, что, если человек умирает однажды, он уже не сможет ожить.

— Жа-аль. — Бонни искренне огорчилась.

— Да, — признал Натан, — жаль. Но не волнуйся, ты не умрешь сегодня. И завтра не умрешь, и послезавтра.

— А когда же я умру?

Натан пожалел, что начал этот разговор. Бонни смотрела на него огромными глазами, будто ждала, что он раскроет ей тайну будущего.

— Когда будешь очень-очень старенькой.

— С морщинами?

— Да, с морщинами, сединой и волосками на подбородке.

Услышав последнее замечание, Бонни улыбнулась, но тут же стала серьезной.

— А ты и мама? Когда умрете вы?

— Не беспокойся, тоже не сегодня. Но если я умру, ты не должна сильно грустить.

Бонни как-то озадаченно посмотрела на отца:

— Если ты умрешь, я не должна грустить? — Она будто услышала поразительную глупость.

— Нет, конечно же, ты можешь грустить, — поправился он, — но не должна о чем-то сожалеть и в чем-то себя винить, понимаешь? Это произойдет не из-за тебя. Я очень горжусь тобой, и мама тоже гордится. Ты не жалей, что слишком мало времени проводила со мной. Лучше скажи себе: мы много чего делали вместе и у нас осталось много хороших воспоминаний.

— Ты так чувствовал, когда умерла твоя мама?

Вопрос Бонни привел его в замешательство.

— Не совсем, но я старался. И никогда не бойся открыть свои чувства тем, кого любишь.

— Хорошо. — Девочка не совсем понимала, что он хотел этим сказать.

— Чтобы пережить смерть близкого человека, ты должна быть рядом с теми, кто тебя любит. Именно они поддержат тебя.

— Нужно, чтобы я приходила к вам — к тебе и маме?

— Да, — ответил Натан, — ты всегда сможешь прийти к нам, если тебе будет страшно или что-то будет тебя беспокоить. Даже когда станешь взрослой. У тебя замечательная мама, и она всегда успокоит тебя.

— Все же… это тяжело. — У Бонни задрожал голосок.

— Да, — согласился Натан, — тяжело. Иногда тебе будет совсем одиноко и захочется поплакать — ты и поплачь, станет легче.

— Плачут только дети. — Она уже приготовилась расплакаться.

— Нет, плачут все, уверяю тебя. Люди, которые больше не плачут, — самые несчастные существа на свете. Каждый раз, когда ты захочешь почувствовать, что я рядом, ты сможешь пойти и поговорить со мной — туда, где мы любили бывать вдвоем.

— Ты разговариваешь с Шоном?

Он решил сказать правду и почувствовал облегчение, что это ему удалось.

— Да, я разговариваю с Шоном и со своей мамой. Шон живет в моем сердце, он всегда будет моим сыном. И тебе нужно думать так же: я всегда буду твоим отцом, а мама — матерью; даже когда мы умрем… это ничего не меняет.

— Ты идешь на кладбище, когда хочешь поговорить с ними?

— Нет, я не люблю кладбища. Я иду в парк — утром, очень рано, когда там почти никого нет. Я всем говорю, что бегаю, чтобы оставаться в форме, но на самом деле я хожу на пробежки, чтобы побыть с ними. У каждого должно быть такое место. Очень важно продолжать общение, чтобы человек, которого мы любим, оставался с нами.

— Ты думаешь о них каждый день?

— Нет, — соврал Натан, — часто, но не каждый день. — И почувствовал, как холодок пробежал по рукам; потом добавил, глядя в пустоту, больше для себя самого: — Жизнь все-таки замечательная штука!

Бонни обняла его за шею; какое появляется ощущение покоя, когда они сидят вот так, прижавшись друг к другу… В глубине души Бонни не понимала родителей: они всегда говорили только хорошее друг о друге; почему же ее замечательная мама и такой внимательный отец не вместе проводят Рождество? В одном девочка не сомневалась: жизнь взрослых нечто очень сложное, не нужно в нее вмешиваться.

Ужин проходил весело, они ни разу не затронули тяжелые темы. Суп и макароны получились вкусные, а пирог Бонни назвала deliciosa[23] — сахарная глазурь, воздушная начинка…

Вечером Натан и Бонни украшали елку и слушали «Children’s Corner»[24] Клода Дебюсси — эта вещь ей очень нравилась. За окном тихо падал снег.

— Почему мама не любит Рождество?

— Она считает, что люди перестали понимать истинный смысл праздника.

Бонни удивленно посмотрела на отца.

Нужно быть аккуратнее: его дочь все-таки ребенок! Натан объяснил:

— Мама считает, что на Рождество мы должны думать в первую очередь о тех, кто страдает, а не покупать огромное количество ненужных вещей.

— Это правда? Тогда я тоже так считаю!

— Да, правда, — подтвердил Натан. — Мы здесь в тепле и безопасности, а другие люди одиноки. Очень трудно быть одному.

— Но сейчас мама одна, — заметила девочка.

— Она, наверное, с Венсом, — предположил Натан, хотя и не был уверен.

— Не думаю.

— Это тебе женская интуиция подсказывает? — Он подмигнул.

— Точно. — Бонни прикрыла одновременно оба глаза.

Она называла это двойным подмигиванием, потому что одним глазом мигать у нее не получалось. Натан поцеловал ее волосы.

Нарядив елку, они посмотрели отрывок из «Шрэка». Потом Бонни устроила большое представление: сыграла на скрипке и замечательно спела на испанском «Bessame mucho»[25] — разучила в школе. Натан, как активный слушатель, много раз вызывал исполнительницу на бис.

Настало время спать, и он уложил Бонни в постель; она попросила оставить свет в коридоре.

— Спокойной ночи, бельчонок. Я тебя очень люблю.

— Я тоже очень тебя люблю… и это непобратимо.

У него не хватило мужества исправить ошибку, он просто поцеловал ее.

Когда Натан выходил из комнаты, он вспомнил апрельский день 1995 года в родильном доме Сан-Диего — самый первый раз, когда он взял на руки свою новорожденную малышку. Взволнованный, испуганный, он не знал, что делать, глядя на младенца со сморщенным личиком, непрерывно размахивавшего крохотными ручонками.

В тот миг Натан еще не понимал, сколько места она займет в его жизни, не думал, что Бонни, эта кроха, станет для него важнее всего на свете. Не знал и того, что потеря Шона вызовет такую скорбь, — ничего не знал. Потом этот хрупкий маленький ангел открыл глаза и пристально посмотрел на него, будто давал понять, что нуждается в нем. Натан был потрясен, его переполнила бесконечная любовь. Разве есть слова, чтобы описать подобное счастье?..

22

Каждый человек одинок, и всем на всех наплевать, и наши страдания — необитаемый остров.

Альберт Коэн

Декабря

Натану предстояло сдержать обещание, данное жене, и отвезти Бонни к бабушке и дедушке на два долгих дня, хотя ему и не хотелось этого делать. Несмотря на ранний час, он позвонил Джеффри и Лизе Векслер, чтобы предупредить о приезде. Натан знал, что даже по праздникам они не позволяют себе долго спать.

Бонни вчера уснула поздно, поэтому он дождался восьми часов и только тогда разбудил ее. Через полтора часа они уже были в пути, но сначала заехали в «Старбакс» выпить по чашке горячего шоколада с амброзией.

Ехать Натан решил на внедорожнике — так безопаснее на заснеженных, скользких дорогах. Бонни, как и Мэллори, обожала этот большой автомобиль с гигантскими колесами: девочка сидела высоко от земли и представляла, что управляет космическим кораблем, совершающим полет вокруг Земли.

Около тридцати лет Векслеры проводили рождественские каникулы в горах Беркшир, на западе Массачусетса. Путь туда неблизкий, зато местность потрясающе красива; у подножий холмов ютились живописные деревеньки, типичные для Новой Англии. Натан ехал осторожно — тонкий слой снега покрывал дорогу, петлявшую среди деревьев.

Бонни поставила диск — импровизацию Кейта Джарретта на музыкальную тему из «Волшебника страны Оз» — и старательно подпевала: «Somewhere, overthe rainbow…»[26] — при этом время от времени демонстрировала отцу свое знаменитое двойное подмигивание.

Украдкой поглядывая на дочь, Натан думал о том, какая она забавная в своей огромной бейсболке, которую надела, чтобы защититься от солнечных лучей. Настоящее чудо иметь ребенка с таким легким характером. В глубине души Натан гордился, что они с Мэллори сумели так хорошо воспитать дочь. С самого ее рождения они старались проявлять твердость и объясняли девочке, что нужно уважать других, что, кроме прав, есть и обязанности. Устояли перед соблазном баловать Бонни: никаких кроссовок за двести долларов и дорогой фирменной одежды.

Когда Натан снова посмотрел на дочь, та, убаюканная звуками джаза, крепко спала, прислонив голову к окну, залитому лучами солнца.

Натана беспокоило будущее: до сегодняшнего дня воспитывать Бонни было не так уж трудно, но самое сложное впереди. Однажды она попросит разрешения пойти погулять вечером, сделать пирсинг в носу или еще где-нибудь… Всегда наступает момент, когда характер ребенка портится, и самая милая маленькая девочка превращается в неблагодарного подростка, уверенного, что ее родители — старые маразматики, неспособные что-либо понять.

Мэллори останется с ней одна, лицом к лицу со всеми трудностями переходного возраста. Натана уже не будет рядом, и он не сможет ее поддержать. Ему не суждено испытать беспокойство, когда Бонни впервые не придет вечером домой; он не познакомится с первым женихом, которого она приведет; не узнает о первом ее путешествии с подругами в другой конец страны…

Отношения с Бонни порой навевали ему воспоминания о собственном детстве. Поначалу между ним и матерью было полное согласие, но потом его охватило какое-то безразличие, и он его охотно в себе взращивал, считая, что единственный шанс подняться по социальной лестнице — забыть о своем происхождении. Сыну горничной трудно завоевать Нью-Йорк!

Только недавно Натан понял, что намного больше получил от матери, чем мог себе представить: смелость и самоотверженность, способность противостоять жизненным невзгодам. Она умерла, а он так и не поблагодарил ее за этот дар. В последние годы ее жизни он уже хорошо зарабатывал — ему бы сблизиться с матерью и разделить свой успех, сказать: «Видишь, мы выпутались, ты не зря жертвовала собой — я счастлив». А он, слишком занятый собственной жизнью, ограничивался тем, что каждый месяц посылал деньги. Приезжал к ней редко, и то на миг. Произносил несколько банальных фраз — и уходил, оставив пачку долларов (каждый раз все толще), будто откупался за то, что он плохой сын.

Теперь он остро чувствовал свою вину за упущенное время, но это не единственное воспоминание, волновавшее его. Существовала еще их тайна — их двоих; об этом случае он никогда не говорил, но помнить будет всю жизнь. Это произошло летом 1977 года, в начале августа, во время каникул в Нантакете, которые он провел с Мэллори (когда он впервые поцеловал ее в губы… но это другая история). Ему было тогда тринадцать.

За год до того он успешно прошел тестирование и его приняли в Уоллес, престижную школу в Манхэттене. Школа платила половину суммы за обучение нескольким особо одаренным ученикам, но оставалась вторая половина, и ее оплачивала семья ученика. Для Элеоноры Дель Амико это были большие деньги. Натан отлично понимал, что требовал огромной жертвы от матери, тем более что деньги нужно было внести до начала семестра. Он объяснил, что это вложение в будущее — его единственная возможность не стать грузчиком или мойщиком полов.

Тем летом у Элеоноры не было ни гроша: зимой она попала на несколько дней в больницу с бронхитом, что потребовало значительных денежных затрат. В начале августа она попросила аванс у Векслеров. Но Джеффри, который упорно придерживался пуританских принципов, был категорически против. «Ну вот тебе их грязная порядочность, — сказала Натану мать, — ты спас жизнь их дочери, а они не хотят пальцем пошевелить, чтобы помочь тебе».

Именно тогда из шкатулки Лизы Векслер пропал браслет из жемчуга. Натан никогда не понимал причины подозрений, которые сразу легли на его мать и на него. Джеффри Векслер устроил допрос обоим, словно и не сомневался в их виновности; даже обыскал их, заставив стоять с поднятыми руками лицом к стене. В то время Натан еще не знал, что такое поведение противозаконно. Горничная отказывалась признать свою вину, и Джеффри перевернул всю ее комнату, открывая ящики, выворачивая чемоданы, как при обыске. Ничего не нашел и пригрозил вызвать полицию, полагая, что напугает этим Элеонору. Но та продолжала все отрицать, чуть ли не падая на колени перед хозяином: «Это не я, мистер Векслер, клянусь, я ничего не брала!»

В конце концов все завершилось увольнением. Вопреки просьбам жены, Джеффри отказался вызвать полицию и выгнал Элеонору, не выплатив жалованья. В середине лета, опозоренные, без гроша в кармане, Натан с матерью вернулись в жаркий Нью-Йорк.

Самым ужасным унижением в жизни для него было встретиться взглядом с Мэллори, когда он стоял у стены как вор. Стыд преследовал его вплоть до сегодняшнего дня, словно засев в уголке сознания. Но этот стыд стал движущей силой: Натан знал с того самого дня, что ему недостаточно высоко подняться, чтобы смыть позор. Недостаточно подойти совсем близко к желаемому — нужно больше: выиграть этот чертов процесс у Джеффри и заставить заплатить за свое унижение квартирой в «Сан-Ремо», чудесным жильем стоимостью в несколько миллионов долларов. Он отдавал себе отчет в том, что такое противостояние навредит Мэллори. Но даже перспектива обидеть женщину, которую он любил, не остановила его — порой человек готов на все, чтобы отомстить.

Однако самое страшное — что он поверил Векслеру больше, чем своей матери. Натан никогда не говорил с ней о браслете, но, поразмыслив, пришел к выводу, что она действительно его украла, и сделала это ради него. В октябре 1977 года он продолжил свое обучение в школе — все чудесным образом уладилось в последнюю минуту. Тогда он не пытался узнать, как произошло это чудо; но иногда признавал ужасную правду: его мать стала воровкой из-за него.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: