СЭР ЛАЙОНЕЛ РИЧАРД ЧАРЛЗ ГЭЙ, ПЯТЫЙ ГРАФ НЕВИЛЛ 3 глава

У каждого хирурга на протяжении его жизни бывают случаи, когда зрение, ум, руки достигают величайшей гармонии, когда деятельность мысли превращается в ряд блестящих озарений, когда мелочи окружающего совершенно исчезают и остается лишь одно — поединок знания и одаренности с тупым идиотизмом стоящей здесь же рядом смерти.

Наука не любит слова «вдохновенье», как, впрочем, не любит его и истинное искусство. Но никто не станет отрицать это особое, ни с чем не сравнимое состояние собранности и в то же время отрешенности, это счастливое напряжение знающего разума и высочайший подъем сил человека в минуты, когда он вершит дело своей жизни…

Она стояла тут, рядом, — та, которую изображают с косою в руках, слепая, бессмысленная, отвратительная своим кретиническим упрямством; ее голос слышался Володе в сдержанно предупреждающих словах наркотизатора; это она сделала таким синевато-белым еще недавно розовое маленькое ухо, это она вытворяла всякие фокусы с пульсом; это она хихикала, когда Володино лицо заливало потом, когда вдруг неожиданно стал сдавать движок и принесли свечи; это она пакостно обрадовалась и возликовала, когда доктор Шапиро сделал неловкое движение и чуть не привел все Володины усилия к катастрофе.

Но майор медицинской службы Устименко знал ее повадки, знал ее силы, знал ее хитрости, так же как знал и понимал свои силы и возможности. И в общем, не один он стоял тут, возле операционного стола, — с ним нынче были, хоть он и не понимал этого и не думал вовсе об этом, и Николай Евгеньевич Богословский, и вечная ругательница Ашхен Ованесовна, и Бакунина, и Постников, и Полунин, и те, которых он никогда не видел, но знал как верных и добрых наставников: Спасокукоцкий, и Бурденко, и Джанелидзе, и Вишневский…

Они были здесь все вместе — живые и ушедшие, это был военный совет при нем, при рядовом враче Устименке, но сражением командовал он. И, как настоящий полководец, Володя не только вел в бой свои войска, свои уже побеждающие армии, но вел их с учетом всех обходных возможностей противника, всех могущих последовать ударов в тыл, клещей, котлов и коварнейших неожиданностей. Он не только видел, но и при помощи своего военного совета предвидел — и вот наконец наступило то мгновение, когда он больше мог не задумываться о сложных и хитрых планах противника.

Маленькое ухо вновь порозовело, пульс стал ровным, дыхание — спокойным и глубоким. Отвратительная старуха с пустыми глазницами и ржавой косой ничем не поживилась этой ночью в подземной хирургии. Операция кончилась. Сестра Кондошина сказала измученным голосом:

— Это что-то невероятное, Владимир Афанасьевич. Сам Джанелидзе…

— Он мне, между прочим, здорово помог сегодня — ваш Джанелидзе, — тихо прервал Кондошину Устименко.

Он сидел на табуретке, позабыв снять марлевую повязку со рта, плохо соображая, совершенно пустой, как ему казалось. И внутри у него все дрожало от страшной усталости.

Вот в это мгновение он и узнал Варю.

Дыхание ее было спокойным, она еще не пришла в себя. Запекшиеся, искусанные губы ее вздрагивали. И в глазах застыло непонимающее выражение.

— Боже мой! — едва слышно произнес Володя. — Боже мой!

Неизвестно, откуда взялись у него эти слова. Но он вовсе не был потрясен. Он был просто удивлен, и ничего больше. Он был слишком пуст сейчас, слишком много сил ушло у него на борьбу за жизнь этого тяжело раненного «бойца», собственно для Вари не осталось ничего…

— Это ваша… знакомая? — спросила Вересова.

— Да, — неохотно ответил он.

— Она была тут в марте, — неприязненно сказала Вера Николаевна. — Я, кажется, забыла вам передать.

— В марте? — спросил Володя. — Еще в марте?

— Ну да, сразу после моего назначения. Но ведь вас многие спрашивают… Может же случиться… Виновата, убейте! Или посадите на гауптвахту.

Ее красивые спокойные глаза смотрели насмешливо, рот улыбался. Даже сейчас у нее были накрашены губы. И маленький завиток виднелся из-под косынки. Володя отвернулся.

«Еще в марте, — сказал он сам себе. — Значит, до того, как я был на „Светлом“ у Родиона Мефодиевича. Вот когда она меня нашла…»

Шапиро работал на левом столе, Вера — на правом. Володя думал, сгорбившись на табуретке. Вересова оперировала так же, как Уорд. Что-то у них было общее. Самоуверенность? — удивился своей догадке Устименко.

— Шить! — приказала она.

— Вы бы вышли, Владимир Афанасьевич! — посоветовал Шапиро. — На вас лица нет…

Вера тоже порекомендовала ему идти отдыхать, но он остался. Такое уж у него было правило — даже если тяжелых раненых и не случалось. Ашхен так его учила, а это подземная хирургия все равно оставалась ее хирургией.

Только в восьмом часу утра он закурил у скалы, на лавочке. Было очень сыро и мозгло, и тут, у скалы, его словно ударило: Варя! Варвара Степанова! Она есть, она жива, она его искала. И теперь он ее, кажется, вытащил. Ее — Варю!

Вне себя от счастья, рывком он взбежал по осклизлым от дождей ступенькам и распахнул тяжелую, набухшую дверь к себе в землянку. Здесь у стола, в позе несколько картинной и в то же время властной, развалился подполковник в расстегнутом кителе, со сверкающей орденами и медалями грудью — наливал себе в стакан немецкий трофейный ром. Желтый реглан висел у него на одном плече, замшевые перчатки валялись на полу, кожаный кисет на табуретке, и весь этот беспорядок тоже показался Володе организованным, специальным стилем.

— Ты Устименко? — небрежно, но и ласково спросил подполковник.

— Я, — чего-то страшась и не понимая, чего именно, ответил Володя. — Я Устименко.

— Козырев, Кирилл Аркадьевич, — сказал подполковник и протянул сухую, очень сильную руку. — Будем знакомы. Подранило тут у меня одну барышню, потребовала непременно к тебе везти, вот привез. Ты что — вроде Куприянов или Ахутин?

Володя молчал, неприязненно и угрюмо вглядываясь в красивое, хоть и немолодое лицо подполковника. И вдруг вспомнился ему Родион Мефодиевич, когда помянул он там, в кают-компании «Светлого», Варю, вспомнилось, как словно бы тень мелькнула на его чисто выбритом, обветренном лице при Барином имени. Что это было тогда? Этот самый Козырев?

— Прооперировал ты ее благополучно, вернее нормально, чтобы судьбу не искушать, такое подберем определение, — продолжал подполковник, наливая в кружку, наверное для Володи, ром. — Мне моя разведка донесла, я тебе, друг, покаюсь, у Козырева везде свои люди есть. Так вот, на данном этапе все согласно кондиции, а дальше как?

— Что — как? — с трудом выдавил из себя Устименко.

— Как дальше моя эта самая девушка, техник-лейтенант? Прогнозы каковы, согласно твоей науке? Я тебе откровенно скажу, товарищ военврач, она мне, эта Варя, не вдаваясь в подробности, самый близкий человек. Ближе нет, в остальном разберешься, не ребенок. Война есть война, все мы люди, что же касается до неувязок, то кто судьи?

Володя по-прежнему молчал. Что-то трудное, болезненное мелькнуло в его широко раскрытых, как бы удивленных глазах и пропало. Но Козырев ничего не заметил. Он подбирал слова покрасивее и наконец подобрал те, которые показались ему самыми удачными:

— Жар-птица она мне. Ясно? А неясно — выпей ром: паршивый, да ведь ты ничего, сквалыга, не поднесешь. Так и мотается подполковник Козырев со своей выпивкой и закуской по добрым людям…

Он задумался, стер пальцем слезу и, дернув плечом, произнес:

— Прости! Что называется — скупая, мужская. Поверь, военврач, нелегко мне. Вот выпил: побило людей в батальоне, теперь с кого спросят? С подполковника Козырева. А сапер ошибается раз в жизни.

Я — сапер, ошибся, судите…

— Зря с таким шумом дорогу пробиваете! — негромко и враждебно сказал Володя. — Тоже геройство! Тут мы уже давно удивляемся, как это вам безнаказанно сходит…

Он вовсе не хотел говорить сейчас о том, что слышал давеча ночью в операционной от раненых, но подполковник с его картинной «скупой, мужской» слезой и «жар-птицей» вызвал в нем такое острое чувство горькой ненависти, что он не выдержал и сорвался. Козырев же вдруг воспринял Володины слова как дружескую укоризну и согласился:

— Это ты мудро! Это правильно! Точнее точного сказал, в самое яблоко. Но я, милый мой военврач, человек, понимаешь ли, большого риска, еще в финскую этим риском авторитет приобрел. И, как видишь, не на словах…

Особым образом Козырев шевельнулся — так что ордена и медали его одновременно и зазвенели и слегка озарились блеском огоньков свечи.

— Отмечен! Ну, а тут не подфартило! И надо же, как раз Варвара моя там застряла. Не надо было ее посылать, но, с другой стороны, как не пошлешь, когда в части наши взаимоотношения хорошо и даже слишком хорошо известны. Рассуди своей умной головой, войди в положение, каково мне? Да еще и она сама требует, ее, видишь ли, долг зовет. Следовательно, откажешь — и сразу найдутся товарищи, которые развал политико-морального состояния пришьют.

Еще хлебнув, он вдруг осведомился:

— Итак, будет она жить?

— Не знаю! — угрюмо ответил Володя.

— Может, кого потолковее сюда доставить? — кривя лицо, обидно спросил Козырев. — Ежели сам ты еще ничего не знаешь? У меня знакомства имеются в медицинском мире… Я к Харламову ее доставить в состоянии…

— Ну, валяйте, везите, — поднимаясь, сказал Устименко. — Только немедленно, а я спать лягу, потому что мне работать вскоре надо…

Ему необходимо было остаться сейчас наедине с самим собой. Он больше не мог слышать этот сиповатый, самодовольный голос, не мог видеть плещущийся в стакане ром. У него не осталось совершенно никаких сил ни на что…

Бесконечно долго собирался Козырев — казалось, он никогда не уйдет. А в дверях велел строго и пьяновато:

— Попрошу для моей раненой условия создать соответствующие.

— У нас для всех раненых условия одинаковые! — глухо ответил Володя.

И лег.

Но сил не оставалось даже на то, чтобы заснуть. Чиркнув спичкой, он зажег свечу, вылил в кружку остатки рома и, обжигаясь, выпил все до дна. Потом с удивлением почувствовал, что плачет…

По ногам тянуло холодом, да и вообще было холодно — печурка давно простыла, но Устименко ничего не замечал. Рот его кривился, плача он кусал губы и бормотал, задыхаясь:

— Боже мой, боже мой! Жар-птица! Что же ты, Варюха, с ума сошла, что ли?

Потом он все-таки заснул, но спал недолго, часа два. А проснувшись, с омерзением взглянул на немецкую бутылку, на кружку, из которой пил ром, побрился, обтерся снегом, пришил чистый подворотничок и, вызвав Шапиро и Вересову, пошел с обходом к своим раненым.

Странным взглядом — долгим, пристальным и неспокойным, словно бы проверяющим — посмотрела на него Варвара, когда увиделись они в это утро. Нора полою халата вытерла Володе чистую табуретку. Вера Николаевна, зевнув у низкого входа, сказала, что уйдет — «совершенно нынче не спала». Голос у нее был злой, даже срывался. Дальше — за самодельной занавеской — раненые играли в шахматы, кто-то чувствительным голосом пел «Синий платочек». Еще глубже — в самом конце подземной хирургии — на одной ноте ругался замученный страданиями матрос Голубенков, и было слышно, как Шапиро его ласково утешает.

Устименко сел.

Варвара все смотрела на него, не отрываясь.

Потом в глазах ее словно вскипели крупные слезы, и тихим голосом она сказала какое-то слово, которое Володя не расслышал.

— Что? — спросил он, наклонившись к ней.

— Нашла, — быстро повторила она, — нашла! Не понимаешь? Тебя нашла.

«Нет, врет подполковник! — со страстным желанием, чтобы это было именно так, подумал Володя. — Врет! Все врет, опереточный красавец, жар-птица, пошляк!»

Он взял ее запястье в свою большую прохладную руку. И, считая пульс, едва удержался от того, чтобы не прижать к своим губам ее милую широкую ладошку. Он считал пульс и не был врачом в эти минуты. Он даже плохо соображал. И начальством он не был и хирургом, с ним сейчас происходило то, что давным-давно испытывал он на пароходе «Унчанский герой», когда ехал на практику к Богословскому, бормоча ночью на палубе: «Рыжая, я же тебя люблю, люблю, люблю!» И, как тогда, в то уже неповторимое, далекое время, он корил себя, и клялся, что в последний раз все так глупо случилось, и никак не мог наглядеться в ее распахнутые навстречу его взгляду глаза.

— Ну? — как всегда понимая его внутреннюю жизнь, спросила она. — Какой же у меня пульс, Володечка?

Володя не знал.

И, смешавшись, покраснев, как в юношеские годы, приник губами к ее ладошке, веря и не веря, радуясь и сомневаясь, надеясь и страшась…

Потом поднялся и, буркнув: «Я сейчас», выскочил из подземной хирургии на мороз, нашел папиросы, покурил, еще подышал и вернулся степенным доктором, хирургом, начальником — обремененным важными и неотложными делами, но на кого-кого, только не на Варвару он мог производить впечатление такими штуками…

Она лежала тихая, бледненькая, лишь глаза ее смеялись: ох, как знала она его! И как трудно было ему все переиграть с самого начала, вновь взять ее руку, вновь сделать вдумчивое лицо, вновь сбиться со счета и наконец выяснить, что пульс у нее чуть частит, но хорошего наполнения, в общем нормальный.

— Может быть, со мной ничего и не было? — заговорщицким шепотом спросила Варвара. — Может быть, вы все нарочно меня забинтовали?

Устименко смотрел на нее и молчал. Ну, а если и Козырев? Какое же это имеет значение? Или имеет? Почему она сказала: «Вы все»?

Она еще улыбалась, он — нет.

— Володя! — тихо позвала она и потянула его пальцами за обшлаг халата. — Володечка, что ты?

— Я — ничего, нормально! — произнес он не торопясь.

И Варя поняла — это больше не игра. Это больше не тот Володя, который только что поцеловал ей руку. Все встало на свои места, а то, что случилось, это короткий, добрый, милый сон; И, как всякий сон, он исчез. И никогда его больше не вернуть. Может быть, лучше, чтобы этот посторонний худой трудный человек сейчас ушел? Ведь он же посторонний, не прощающий, не понимающий…

Но и такого она не могла его отпустить.

И заговорила, презирая себя, свою слабость, свое безволие, заговорила о пустяках, только бы он не уходил. Но он ушел, сказав на прощанье, что ей нельзя болтать и что ей надлежит — так и сказал: надлежит — соблюдать полный покой. Теперь он не притворялся — она понимала это: он отрубил, как тогда перед отъездом в Затирухи. И ушел не оглянувшись.

— Во второй раз, — шепотом произнесла Варя. — Во второй! Но будет еще третий, Володечка, — плача и не утирая слез, прошептала она. — Будет еще в нашей жизни третий, будет — я знаю это!

Но он не знал, что будет третий. Он никогда не думал ни о каких черных кошках, ни о каких приметах — дурных или хороших, ни о каких третьих разах. И кроме того, как всегда ему было некогда. Он уже мыл руки, а на столе готовили молоденького летчика с тяжелой раной на шее. И рваная рана, и бьющая артериальная кровь, и мгновенный бой со старухой, которая опять явилась за поживой в подземную хирургию и встала в изножье операционного стола, и протяжный вздох облегчения, который вырвался у доктора Шапиро, все это вместе отодвинуло Варвару и на несколько часов притупило острую, почти невыносимую боль. Потом были другие дела, а вечером приехал подполковник — строгий, трезвый, выбритый до синевы, в ремнях, привез «своей», как он выразился, передачу и попросил разрешения навестить.

Передачу отнесла Нора, навестить же Володя не позволил.

На следующий день Козырев опять приехал и опять не был допущен.

— Может быть, мне на вас пожаловаться? — осведомился Козырев. Мордвинову, например?

— Жалуйтесь, — разрешил Устименко.

— Слушай, майор, ты не лезь в бутылку, — завелся опять подполковник, она же мне человек не чужой…

— Это ваше дело.

— А если я и без твоего разрешения залезу?

Устименко не ответил, ушел. Часа через два Володе доложили, что «этот нахальный подполковник» подослал старшину, который «парень здорово разворотливый» и подготавливает «проникновение» подполковника к технику-лейтенанту. Старшину привели к Володе, и тот во всем повинился.

— Ладно, убирайтесь отсюда! — велел Устименко.

— А может, она и неживая уже? — испуганно тараща глаза, осведомился старшина. — Я вам, товарищ майор медицинской службы, по правде признаюсь: какие ихние дела с подполковником — нам некасаемо. А в части ее народишко уважает! Переживает за нее народишко! Она знаете какой человек?

Печально улыбаясь, Володя курил свою самокрутку: уж он-то знает, какой человек Варвара.

И велел дежурному проводить старшину к технику-лейтенанту Степановой, но не более чем на пять минут.

Старшина всунулся с некоторым треском в самый большой халат, который для него нашли, и, сделав прилежное и испуганное лицо, отправился в подземную хирургию.

А Володе Вересова, как всегда многозначительно и обещающе улыбаясь, вручила телефонограмму: майора Устименку немедленно вызывал к себе начальник санитарного управления флота.

— Ба-альшое у вас будущее, Владимир Афанасьевич, — растягивая "а" по своей манере, сказала Вера Николаевна. — Все мы живем, хлеб жуем, а вы нарасхват. То с самим Харламовым оперируете, то в госпитале для союзников, то Мордвинов вас безотлагательно требует. Я на вас, Володечка, ставлю!

— Это — как? — не понял он. Он вечно не понимал ее странных фразочек.

— Вы — та лошадка, на которую имеет смысл ставить. Понимаете? Или вы и на бегах никогда не бывали?

— Не случалось! — стариковским голосом произнес он. — Не случалось мне бывать ни на скачках, ни на бегах…

Она все смотрела на него, покусывая свои всегда влажные, полураскрытые губы, словно ожидая.

— Поедете?

— Так ведь приказ — не приглашение.

— А то бы, если бы приглашение, — не поехали бы?

— По всей вероятности, нет!

Но ей и этого было мало. Поглядевшись в его зеркальце и сделав вид, что она прибрала в его землянке — так, немножко, но все-таки «женская рука» это было ее любимое выражение, — Вересова спросила официально:

— А какие будут особые распоряжения насчет раненой Степановой?

— Никаких! — почти спокойно ответил он. — Я переговорю с доктором Шапиро.

Глава десятая

ЭЙ, НА ПАРОХОДЕ!

Воздух был прозрачный, прохладный, солоноватый, облака над почерневшим от давних пожарищ городом плыли прозрачно-розовые, и, как всегда в здешних широтах в эту пору белых ночей, Устименко путался — утро сейчас или вечер.

Возле разбомбленной гостиницы «Заполярье» на гранитных ступеньках и между колонн сонно курили американские матросы — все здоровенные, розовощекие, с повязанными на крепких шеях дамскими чулками, — пытались торговать. Возле одного — очень длинного, совсем белобрысого — пирамидкой стояли консервы: колбаса, тушенка; другой — смуглый, в оспинках деревянно постукивал огромными плитками шоколада. Несколько поодаль пьяно плакал и грозил кулаками французский матрос из Сопротивления — в берете с красным помпоном, горбоносый, растерзанный.

Устименко прошел боком, сутулясь, стесняясь блоков сигарет, чулок, чуингама, аппетитных бутербродов с ветчиной, которыми матросы тоже торговали за бешеные деньги, купив их в ресторане «Интурист» по шестьдесят копеек за штуку. И уже из дверей гостиницы Володя увидел, как рослая и худая баба-грузчица, вынув две красненькие тридцатки, протянула их за бутерброды с ветчиной и как матрос-американец ловко завернул в приготовленную бумажку свой товар. А конопатый все отбивал плитками шоколада чечетку.

«Как во сне!» — подумал Володя, поднимаясь по лестнице.

Но уличная торговля оказалась сущими пустяками по сравнению с тем, что делалось на втором этаже в двадцать девятом номере: тут просто открылся магазин, настоящий универмаг, в котором бойко и весело торговали американские матросы с транспорта «Паола». Одного из них Володя знал, он был немножко обожжен — этот рыжий детина, — и Устименко смотрел его в госпитале Уорда. И рыжий узнал своего доктора.

— Хэлло, док! — крикнул он, сверкая белыми зубами. — Мы будем делать вам, если хотите, скидку. Мы имеем все: бекон, шоколад, сигареты, сульфидин, различную муку, рис, масло, пожалуйста!

И покупателей было здесь порядочно — Устименко узнал артистов оперетты, недавно приехавших на флот. Они стояли в очереди — тихие, покорные, стыдясь проходящих по коридору офицеров.

А короткорукий толстячок, стюард с «Паолы», между тем отмеривал стаканом пшеничную муку, сахар, кофе, манную крупу. Письменный стол, покрытый простыней, перегораживал дверь в номер и заменял прилавок, дальше, в глубине комнаты, виднелись еще какие-то люди — они ворочали там ящики и тюки.

— Ну, док! — ободряюще крикнул рыжий. — Мы будем давать вам без очереди. Недорого. Ошень хороши продукт!

Он уже недурно болтал по-русски — этот рыжий бизнесмен — и даже крикнул ему вслед:

— Хэлло, док! Мы имеем прекрасны сульфидин!

Начсанупр Мордвинов, покрывшись с головой шинелью, опал на продавленном диване и долго не мог понять, зачем пришел майор Устименко. Потом выпил желтой, стоялой воды из графина, свернул махорочную самокрутку, прокашлялся и сказал:

— Думали мы, думали, Афанасий Владимирович…

— Владимир Афанасьевич, — грубовато поправил начальство Володя.

— Простите, майор. Так вот, думали мы, думали и, посоветовавшись, пришли к заключению, что вам придется пойти с караваном.

Красивое лицо начсанупра пожелтело, под черными выразительными глазами набрякли стариковские мешочки. И откашляться до конца он никак не мог.

— А что я там буду делать, в этом караване? — спросил Володя.

— Разумеется, вы не будете командовать кораблем, это я вам гарантирую. Но некоторую специфическую и точную информацию о медицинской службе и медицинском обеспечении в караванах нам иметь необходимо. Их корабельные врачи кое-что сильно преувеличивают. Затем у них бывают случаи, когда функции корабельного врача совмещаются с функциями священника, — здесь объективной информации, разумеется, не дождешься. Есть и еще одна странность, в возникновении которой хотелось бы спокойно и толково разобраться: нелепо, странно большое количество обморожений среди их моряков, в то время как среди плавсостава наших судов совершенно иные цифры.

Раздавив самокрутку в пепельнице, Мордвинов замолчал.

— Это все? — спросил Володя.

— Нет, не все…

За приоткрытыми оконными рамами, зашитыми фанерой, завыли сирены воздушной тревоги.

— Вместе с вами отправится ваш пациент — этот английский лейтенант. Наше командование получило устную просьбу мамаши вашего летчика, чтобы его доставили непременно на русском пароходе, на советском. Ситуация, так сказать, с нюансами, во избежание чего-либо — устная просьба. Но, если вдуматься, очень все просто: мы — варвары, и большевики, и вандалы, и безбожники, и еще черт знает что, но мы — эта самая леди это знает, — мы не бросим ее мальчика на тонущем транспорте. Или мы сами не придем, или ее мальчик будет с ней.

— С мальчиком дела плохи! — угрюмо произнес Володя. — Вы же, наверное, все слышали, вам Харламов рассказывал…

— Рассказывал, но я не понимаю, почему уж так плохи дела, вторичное кровотечение наступит не обязательно…

— Вот на это английские врачи и рассчитывают. А Харламов и Левин уверены, что вторичное кровотечение произойдет непременно, вопрос только в том — когда. Понимаете?

Удивительно, как Устименко не умел разговаривать с начальством.

— Хорошо, — раздражаясь, сказал Мордвинов, — но я тут, в общем, совершенно ни при чем. Речь идет о выполнении просьбы союзного командования. Мы эту просьбу считаем нужным выполнить.

И, поднявшись, он добавил, что капитан Амираджиби — командир парохода «Александр Пушкин» — в курсе дела и согласен предоставить раненому все возможные удобства.

В коридоре, возле того номера, который Володя мысленно окрестил «американским универмагом», теперь кипело сражение. Английские военные матросы обиделись на эту торговлю, разодрали мешок с мукой, ударили ящиком главу процветающей фирмы, и теперь из номера, в котором уже успели разбить электрические лампы, доносилось только истовое кряхтение дерущихся, брань и вопли. Английский и американский патрули пытались навести порядок, но и им всыпали…

— Торговать можно и нужно, — вежливо пояснил Устименке офицер, начальник английского комендантского патруля, — но необходимо понимать где, когда и чем. Не так ли?

Из «универмага» вновь донесся длинный вопль осажденных. Матросы патруля пошли, видимо, на последний приступ.

Когда Мордвинов и Устименко выходили из гостиницы, неподалеку спикировал бомбардировщик, и их слегка пихнуло взрывной волной, но так осторожно, что они этого не заметили или сделали вид друг перед другом, что не заметили. Но в ушах еще долго звенело, даже тогда, когда Володя остановился, чтобы почистить ботинки у знаменитого мальчика-айсора, засевшего навечно в развалинах бывшего Дома моряка.

— Сколько тебе, друг? — спросил Устименко, любуясь на сказочный блеск своих видавших виды флотских ботинок.

— Сто рублей, — лаконично ответил мальчик и вскинул на Володю томные, круглые, бесконечно глубокие глазенки.

— А не сошел ты с ума?

— Между прочим, я рискую жизнью, работая в этих условиях, — сухо ответил ребенок.

И пришлось заплатить!

На госпитальном крыльце сидел толстый Джек. Рядом прилежно умывался Петькин помойный кот.

— Какие новости, старина? — спросил Устименко.

— Ничего хорошего, док, — угрюмо ответил шеф. — Меня переводят в Африку, но не могу же я туда тащить это сокровище! — он кивнул на кота. А без меня кто за ним присмотрит? Вернется Петя и подумает, что я его обманул. Я же дал мальчику слово…

Далеко за скалами вновь разорвались две бомбы. Кот перестал умываться, повар почесал ему за ухом.

— Очень умный. Всегда понимает — если бомбы. И не любит. Хотите позавтракать, док?

— Нет, — из гордости сказал Володя, хоть есть ему и хотелось. — Нет, Джек, я сыт. Желаю вам счастья.

Они пожали и потрясли друг другу руки. И Устименке вдруг стало хорошо на душе.

— А, док! — сказал Невилл, когда он вошел в палату. — Зачем вы бегаете под бомбами?

— Тороплюсь к своему очень богатому пациенту! — сказал Устименко. — У меня же есть один раненый и обожженный лорд, классовый враг из двухсот семейств Англии. Потом я ему напишу счет, и он мне отвалит массу своих фунтов. Я разбогатею и открою лавочку. Вот, оказывается, в чем смысл человеческой жизни…

Невилл улыбался, но не очень весело: Володя все-таки изрядно допек его этими фунтами и частной практикой.

— А почему вы так долго не показывались?

— Война еще не кончилась, сэр Лайонел. И ваши друзья Гитлер, Геринг и Муссолини еще не повешены. Есть и другие раненые, кроме вас…

Летчик смотрел мимо Володи — куда-то в дверь.

— Я тут немножко испугался без вас, — безразличным тоном сказал он. Вчера вдруг изо рта пошла кровь…

«Вот оно!» — подумал Устименко. И велел себе: «Спокойно!»

— Это возможно! — стараясь говорить как можно естественнее, произнес он. — У вас же все-таки пуля в легком, и порядочная… Она может дать и не такое кровотечение…

— Меня не надо утешать, — ровным голосом сказал Невилл. — Этот болван Уорд вчера испугался больше меня, но все-таки, несмотря на все ваши утешения, я чувствую себя хуже, чем раньше…

Володя не ответил — смотрел температурную кривую.

— Отбой воздушной тревоги! — сообщил диктор из репродуктора. — Отбой! и, сам прервав себя, заспешил: — Воздушная тревога! Воздушная…

— Очень скучно! — пожаловался пятый граф Невилл. — Мои соседи целыми днями сидят в убежище. Пока шли дожди и висели туманы — они шумели здесь, это было противно, но все-таки не так одиноко. А теперь прижились в убежище, пустили там корни: играют в карты и в кости, пьют виски и наслаждаются жизнью. Пустите меня к вашим ребятам, я знаю — рядом летчики. Один парень заходил ко мне, и мы поговорили на руках — летчики всего мира умеют объяснить друг другу руками, как он сбил или как его сбили…

Володя молчал.

— Ну, док?

— Это нельзя.

— Но почему, док?

— Потому что ваш Черчилль опять будет жаловаться нашему командованию, что для вас не созданы условия и что вас обижают.

— Неправда, док! Вы просто боитесь, что я увижу, насколько хуже кормят ваших летчиков, чем этих проходимцев? И боитесь, что я увижу эти ужасные халаты вместо пижам? И что там паршивые матрацы? Ничего, док, я все это и так знаю, а что касается до бедности, то в детстве мы с братьями играли в «голодных нищих», и это было здорово интересно.

— Здесь у нас не детские игры, — холодно произнес Володя.

— А про Уинстона вы сказали серьезно или пошутили? — спросил Лайонел.

— Совершенно серьезно.

— Я все скажу маме, а мама скажет его жене, — деловито пригрезился пятый граф Невилл. — Вы не улыбайтесь, они часто видятся.

Володю разбирал смех: такой нелепой казалась мысль, что мама этого мальчишки кому-то что-то скажет и Уинстон Черчилль распорядится прекратить безобразия, прикажет слать караваны один за другим, велит открыть второй фронт.

— Налили бы вы нам обоим виски, — попросил Невилл. — Все-таки нам, насколько мне известно, предстоит совместное путешествие! И мы выпили бы за пять футов воды под килем…

— Откуда вы знаете, что нам предстоит совместное путешествие?

— Вам полезно повидать мир! — с усмешкой сказал Лайонел. — И вам понравится морской воздух. Впрочем, если вы не желаете, я помогу вам остаться здесь… В арктических конвоях действительно обстановка нервная…

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: