Накопление научного капитала

Борьба за научный капитал, этот особый род социального капитала, который обеспечивает власть над конституирующими механизмами поля, и который может быть конвертирован в другие виды капитала, основными своими характеристиками обязана тому факту, что производители стремятся (тем больше, чем более автономно поле) иметь в качестве возможных заказчиков лишь своих конкурентов. Это означает, что в поле с высокой степенью автономии отдельный производитель может достичь признания ценности своей продукции («репутация», «престиж», «авторитет», «компетентность» и т.д.) лишь через других производителей, которые, будучи одновременно конкурентами, менее всего расположены к тому, чтобы признать коллегу, не обсуждая и не экзаменуя его. Прежде всегоde facto: только ученые, вовлеченные в одну и ту же игру, обладают средствами, позволяющими символически овладеть научным произведением и оценить его достоинства. Но также и de jure: тот, кто обращается к внешнему по отношению к полю авторитету, может себя лишь скомпрометировать^[8][8] (научное поле, будучи чрезвычайно похожим в этом отношении на артистическое поле с высокой степенью автономии, своей спецификой обязано, в частности, тому факту, что конкуренты не могут ограничиваться дистанцированием от уже признанных предшественников, но вынуждены, чтобы не отстать и не оказаться «дисквалифицированными», интегрировать вклад предшественников в конструкцию — отличную и отличающую — которая оставляет этих предшественников позади).

Борьба, в которую каждый из агентов должен быть вовлечен для того, чтобы иметь возможность самому устанавливать цену своей продукции и свой собственный авторитет легитимного производителя, всегда имеет целью достижение власти, позволяющей навязать определение науки (иными словами, вычленение поля проблем, методов и теорий, которые могут быть определены как научные), наиболее отвечающее его специфическим интересам, т.е. наилучшим образом подходящее для того, чтобы позволить ему занять полностью легитимную доминирующую позицию, обеспечивающую в иерархии научных ценностей самую высокую позицию тем научным способностям, которыми он обладает лично или институционально (например, в качестве держателя определенного вида культурного капитала, бывшего ученика особого учебного заведения, члена определенной научной институции и т.д.) ^[9][9].

Так, дебаты о приоритетах в открытиях довольно часто противопоставляют того, кто открыл доселе неизвестный новый феномен часто в форме простой аномалии или исключения из существующих теорий, тому, кто превратил его в новый научный факт, включив в теоретическую конструкцию, несводимую к простым первичным данным. Эти политические споры о праве собственности в науке, которые одновременно являются научными дебатами о смысле того, что было открыто, а также эпистемологическими спорами о природе научного открытия, в действительности противопоставляют в лице отдельных своих представителей два принципа иерархизации научных практик. Один принцип отдает первенство наблюдению и эксперименту и, следовательно, соответствующим диспозициям и способностям, другой — отдает предпочтение теории и соответствующим научным «интересам», и этот спор продолжает постоянно находиться в центре эпистемологической мысли.

Таким образом, определение цели научной борьбы является составной частью целей научной борьбы, а доминирующими становятся те, кому удалось навязать такое определение науки, согласно которому наиболее полноценное занятие наукой состоит в том, чтобы иметь, быть и делать то, что они имеют, чем они являются, или что они делают. Мимоходом заметим, что communis doctorio opinio, как говорила схоластика, есть всего лишь официальная фикция, в которой нет ничего фиктивного, поскольку символическая эффективность, которую сообщает ей ее легитимность позволяет выполнять функцию подобную той, которую либеральная идеология сообщила понятию общественное мнение. Официальная наука вовсе не является тем, чем ее чаще всего представляет социология науки, т.е. системой норм и ценностей, которую «научное сообщество», этакая недифференцированная группа, навязывает и внушает всем своим членам, поскольку на революционную аномалию способны лишь неудачники научной социализации^[10][10]. Такое «дюркгеймовское» видение научного поля являет собой лишь преобразованное представление о научном универсуме, которое держатели научного порядка заинтересованы навязать, и в первую очередь — своим конкурентам.

Примеры такого «функционализма» можно найти повсеместно, даже у такого автора, как Кун, который в своей теории научной эволюции все же отводит место конфликту: «Сообщество специалистов (в науке) всегда будет делать все возможное для того, чтобы тщательно и скрупулезно преумножать накопление данных, к которым оно может обращаться»^[11][11]. Поскольку «функция», согласно «функционализму» американской школы, является не чем иным, как «интересом» доминирующих (в том или ином поле, или интересом доминирующего класса — в поле борьбы классов), т.е. интересом, который доминирующие получают от укрепления системы, соответствующей их интересам (или функцией, которую выполняет система для этого особого класса агентов), достаточно обойти молчанием интересы (иными словами дифференциальные функции), представляя «научное сообщество» как субъект практик, чтобы впасть в «функционализм».

Именно потому, что определение целей борьбы является целью борьбы — даже в таких науках, где, как математика, внешний консенсус относительно целей очень высок — приходится без конца сталкиваться с антиномиями легитимности. (Только так можно понять тот страстный интерес, который исследователи в области социальных наук испытывают к естественным наукам: целью их стремления навязать — с помощью эпистемологии или социологии науки — легитимное определение самой легитимной формы науки, т.е. науки о природе, является определение принципов оценки их собственной практики). В научном поле, как и в поле взаимоотношений классов, не существует инстанции, легитимирующей инстанции легитимации; легитимность требований легитимности зависит от относительной силы групп, чьи интересы эти требования выражают: в той мере, в какой само определение критериев суждения и принципов иерархизации являются целью борьбы, никто не может быть хорошим судьей, поскольку нет такого судьи, который не был бы судьей в своем же деле.

Совершенно очевидна наивность метода «судей», к которому обычно прибегает социологическая традиция для того, чтобы определить иерархии, характерные для определенного поля (иерархия агентов или институций — университеты в США, иерархия проблем, сфер, методов, сама иерархия полей и т.п.). Та же наивная философия объективизма заставляет обращаться к «международным экспертам». Как если бы положение иностранных наблюдателей освобождало их от необходимости принимать решения и защищало от предвзятых мнений в ситуации, когда в экономику идеологических обменов включено такое множество транснациональных обществ, и как если бы их «научный» анализ состояния науки мог бы быть чем-то иным, кроме как научно замаскированным оправданием особого состояния науки или научных институций, к которым эти эксперты причастны. Далее будет показано, что социологии науки крайне редко удается избежать такой стратегии экспертизы как навязывание легитимности, подготавливающее завоевание рынка^[12][12].

Следовательно, научный авторитет является особым типом капитала, который, при соблюдении некоторых условий, может накапливаться, передаваться и даже конвертироваться в другие типы капитала. Можно воспользоваться описанием, данным Фредом Рифом, процесса накопления научного капитала и форм, которые принимает его конверсия. Рассматривается особый случай поля современной физики, где владение научным капиталом способствует накоплению дополнительного капитала и потому «успешная» научная карьера представляется как постоянный процесс накопления, в котором начальный капитал, выраженный тем или иным дипломом, играет определяющую роль. «Начиная с «high school» будущий ученый осознает роль соперничества и престижа в своем будущем успехе. Он должен постараться получить самые высокие оценки, чтобы быть принятым в «college», а затем — в «graduate school». Он понимает, что получить образование в признанном «college» имеет для него решающее значение (...). Наконец, он должен завоевать уважение своих профессоров, чтобы заполучить рекомендательные письма, которые помогут ему при поступлении в «college», при получении стипендии, премий. (...). Когда же он приступит к поискам работы, его положение будет намного более выгодным, если до этого он учился в известном учебном заведении и работал с известным ученым. В любом случае главное для него, чтобы самые именитые лица согласились дать ему благоприятные отзывы о его работе (...). Доступ к более высоким ступеням высшего образования зависит от тех же условий. Университет вновь потребует рекомендательных писем от ученых со стороны, он может также созвать приемную комиссию, прежде чем принять решение о назначении кого-либо на должность штатного преподавателя». Этот процесс продолжается и при вступлении в административные должности, в правительственные комиссии и так далее. Ученый должен иметь также хорошую репутацию среди коллег для того, чтобы получать исследовательские фонды, привлекать к работе хороших студентов, обеспечивать себя грантами и стипендиями, приглашениями и консультациями, знаками отличия (таковы, например, Нобелевская премия, National Academy of Science).

Социально обеспеченное и гарантированное признание (посредством целой системы специфических знаков отличия, которыми группа коллег-конкурентов наделяет каждого из своих членов), является производной от дистанцирующей ценности его продукции и от коллективно признанной оригинальности (согласно теории информации) того вклада, который он внес в уже накопленные научные ресурсы. Тот факт, что капитал авторитета, приобретаемый благодаря сделанному открытию, становится монополией того, кто сделал это открытие первым, или, по крайней мере, первым сообщил о нем и обеспечил его признание, объясняет важность вопросов приоритета и ту частоту, с которой они понимаются. Если первое открытие подписывается несколькими именами, то престиж, сообщаемый каждому имени, соответственно уменьшается. Тот, кто совершил открытие несколькими неделями или месяцами позже другого, напрасно потратил свои усилия, поскольку его работа становится никому не интересным дублированием уже признанной работы (этим объясняется поспешность, с которой некоторые стараются поскорее опубликовать свои материалы, опасаясь что их опередят^[13][13]. Концепция visibility, которой часто пользуются американские авторы (речь идет, как это часто бывает, о расхожем термине среди университетских профессоров), хорошо объясняет дифференцирующую, дистанцирующую ценность этого особого рода социального капитала: накопить капитал означает «сделать себе имя», имя собственное (а для некоторых, имя в прямом смысле слова), имя известное и признанное, знак, по которому сразу можно определить его носителя, выделяя его как некую форму, заметную на недифференцированном, темном (obscur) фоне, в котором растворено все общее (отсюда безусловная важность для большинства школьных таксономий перцептивных метафор, где оппозиция между блестящим и невежественным (obscur), выступает в качестве парадигмы)^[14][14]. Логика различения действует в полной мере в случае коллективного авторства, когда подписи в качестве таковых ограничивают различительную ценность каждого из подписывающих. Именно так можно понять совокупность наблюдений Хариета А. Цукермана^[15][15] по поводу «моделей расположения имен авторов научных статей» как продукта стратегий, нацеленных на минимизацию потери дистанцирующей ценности, которая навязывается необходимостью нового разделения научного труда. Так, чтобы объяснить, что имена лауреатов Нобелевской премии ставятся на первое место не чаще, чем другие, как можно было бы ожидать, учитывая, что порядок перечисления авторов обычно определяется степенью важности их вклада в работу, нет необходимости ссылаться на аристократическую мораль «благородство обязывает». Достаточно предположить, что заметность имени в ряду других есть производная в первую очередь от относительной заметности имени, определенной местом, которое имя занимает в ряду других, а во вторую очередь — от внутренне присущей ему заметности, которая вытекает из факта, что будучи уже известным, имя легче узнается и запоминается (это один из механизмов, в соответствии с которым — и в данном случае также — капитал идет к капиталу), чтобы понять что склонность уступать первое место другим именам возрастает по мере того, как возрастает наличный капитал, а, следовательно, символическая выгода, автоматически обеспечиваемая его владельцу, независимо от места, на котором стоит его имя^[16][16]. Рынок научной продукции имеет свои законы, которые не имеют ничего общего с моралью. Для того, чтобы избежать соблазна и не ввести в науку о науке под разными «учеными» словами то, что агенты называют иногда «ценностями» или «традициями» «научного сообщества», следует уметь различать в качестве таковых стратегии, которые в универсуме, заинтересованном в не заинтересованности, стремятся скрывать стратегии.

Эти стратегии второго порядка, посредством которых можно встроиться в порядок, преобразуя подчиненность законам (которая является условием удовлетворения интересов) в избирательное следование нормам, позволяют совмещать удовлетворение хорошо понятого интереса и выгоду, почти всегда сопутствующие акциям без иного видимого обоснования, кроме простого и свободного от интересов уважения порядка.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: