Борьба за монополию на научную компетентность

Бурдье П.

Поле науки

(S/Λ’2002. Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской Академии наук. ¾ М.: Институт экспериментальной социологии, СПб.: Алетейя, 2002. )

В ряде предыдущих работ была предпринята попытка описать закономерности функционирования полей символического производства (интеллектуального и художественного поля, религиозного поля, поля высокой моды и т.д.). В данной статье предполагается рассмотреть, как эти законы проявляют себя в особом пространстве, а именно, в поле научного производства. Точнее, предстоит установить, при каком условии (т.е. в каких социальных условиях) порождающие механизмы — наподобие тех, которые во всяком поле определяют, будет ли входящий в поле принят или исключен из него, а также конкуренцию между различными производителями — обеспечивают появление относительно независимых от социальных условий их производства социальных продуктов, каковыми являются научные истины. Иначе говоря, эта логика сама по себе есть порождение истории, и именно в истории следует искать основание парадоксального развития насквозь исторического мышления, которое, однако, полностью к истории не сводится.

Социология науки основывается на постулате, что истина продукта — даже если речь идет о таком сугубо специфическом продукте как научная истина — заключена в особом роде социальных условий производства, а точнее, в определенном состоянии структуры и функционировании научного поля. «Чистый» универсум самой «чистой» науки является таким же социальным полем, как и любое другое, со свойственным ему соотношением сил и монополиями, борьбой и стратегиями, интересами и прибылями, однако в этом поле все эти инварианты облекаются в специфическую форму.^[1]

Борьба за монополию на научную компетентность

Научное поле как система объективных отношений между достигнутыми (в предшествующей борьбе) позициями является местом (т.е. игровым пространством) конкурентной борьбы, специфической ставкой в которой является монополия на научный авторитет, определяемый как техническая способность и — одновременно — как социальная власть, или, если угодно, монополия на научную компетенцию, понимаемую как социально закрепленная за определенным индивидом способность легитимно (т.е. полномочно и авторитетно) говорить и действовать от имени науки.

Во избежание возможных недоразумений, сделаем два коротких замечания. С одной стороны, не следует сводить объективные отношения, конституируемые полем, к совокупности интеракций в соответствии с интеракционизмом, т.е. к совокупности стратегий, которые на самом деле определяются полем, как это будет показано ниже^[1][1]. С другой стороны, необходимо уточнить, что означает «социальное признание»: в дальнейшем будет показано, что группа, которая обеспечивает это признание, постоянно стремится ограничиваться совокупностью ученых, т.е. конкурентов, по мере того, как возрастают накопленные научные ресурсы и, соответственно, автономия поля.

Сказать, что поле есть место борьбы ¾ значит не только разорвать с примиренческим образом «научного сообщества», как его описывает научная агиография и часто вслед за ней социология науки, т.е. разорвать с идеей своего рода «царства целей», которое как будто бы не признает иных законов, кроме закона чистой и абсолютной конкурентной борьбы идей, безошибочно направляемой внутренней силой истинной идеи. Это значит также утверждать, что само функционирование научного поля производит и предполагает специфическую форму интереса (научная практика может выступать как «незаинтересованная» лишь относительно других интересов, производимых и требуемых другими полями).

Рассуждения о научном интересе и научном авторитете (или компетенции) позволяют отмежеваться от различений, которые в скрытом виде неотступно сопровождают все рассуждения о науке. Так, попытаться вычленить в научной компетенции (или авторитете) то, что является чисто социальным представлением, символической властью, обеспеченной целым «аппаратом» (в паскалевском смысле) эмблем и знаков, и то, что является сугубо техническими свойствами, означает попасть в ловушку, свойственную всякой компетентности, этому социальному мышлению, которое легитимирует себя, представляясь чисто техническим мышлением (что можно видеть на примере технократического использования понятия компетентности)^[2][2]. Действительно, «августейший аппарат», которым окружено то, что в прошлом веке называлось «способностями», а сегодня — «компетентностью»: красные мантии, отделанные горностаем, сутаны и квадратные шапочки судей и докторов вчерашних дней, школьные дипломы и научные знаки отличия сегодняшних ученых, этот «столь достоверный часовой механизм», как говорил Паскаль, ¾ вся эта социальная фикция, в которой нет ничего социально фиктивного, преображает социальное восприятие чисто технической способности. Вот почему на суждения по поводу научных способностей студента или ученого на всех этапах его обучения всегда накладывается знание той позиции, которую он занимает в установленных иерархиях (иерархия Гранд Эколь во Франции или, например, иерархия университетов в США).

Поскольку все практики ориентированы на достижение научного авторитета (престиж, признание, известность и т.д.), т.е. на внутренне двойственные цели, то, то что обычно называют «интересом» к той или иной научной деятельности (дисциплине, методу и т.д.) всегда имеет две стороны; то же самое можно сказать о стратегиях, направленных на удовлетворение этого интереса.

Анализ, который попытается выделить исключительно «политическое» измерение в конфликтах за доминирование в научном поле, будет принципиально неверен, как и противоположная — более частая — тенденция рассматривать научные конфликты в «чистых», сугубо интеллектуальных категориях. Например, борьба, которая противопоставляет сегодня специалистов, за получение кредитов и научного инструментария, никогда не сводится к простой борьбе за чисто «политическую» власть: те, кто возглавляют крупнейшие научные бюрократии, могут заставить воспринимать свою победу как победу науки только в том случае, если они продемонстрируют свою способность навязать такое определение науки, согласно которому «правильно» заниматься наукой означает пользоваться услугами крупной научной бюрократии, располагать кредитами, мощным техническим оборудованием, многочисленной рабочей силой. Эти бюрократии превращают процедуры опросов общественного мнения, проводимых на основе очень многочисленных выборок, операций по статистическому анализу данных и формализации результатов в универсальную и незыблемую методологию, устанавливая, таким образом, эталон научной практики, наиболее благоприятный их личным и институциональным способностям. Точно так же эпистемологические конфликты всегда одновременно являются политическими конфликтами, поэтому исследование проблемы власти в научном поле могло бы вполне ограничиться лишь вопросами эпистемологического типа.

Из строгого определения научного поля как объективного пространства игры, где задействованы специфические ставки, следует, что было бы напрасно проводить разграничение между сугубо научными и сугубо социальными определениями практик, которые обычно переопределяются. Следует процитировать описание Фреда Рифа, который практически помимо своей воли показывает, насколько искусственно и даже невозможно различение внутреннего и внешнего интереса по отношению к тому, что представляется важным для отдельного исследователя и что представляется важным для других исследователей: «Исследователь стремится проводить исследования, которые он считает важными. Но внутреннее удовлетворение и интерес не являются единственными мотивами. Это становится очевидным, если посмотреть, что происходит, когда исследователь обнаруживает, что результаты, которые он ожидал получить сам, уже опубликованы другим исследователем. Как правило, он бывает потрясен, хотя внутренний интерес к его работе не должен был бы никак пострадать. Дело в том, что его работа должна быть не только интересна ему самому, но она также должна быть важна для других»^[3][3]. Важным и интересным считается то, что имеет шансы быть признанным как важное и интересное другими, т.е. представить того, кто это производит, важным и интересным в глазах других (следовало бы заново проанализировать эту диалектику и условия, в которых она действует, но не как простой кружок взаимного легитимирования, а с точки зрения выгоды, которую приносит эффект научного накопления).

Чтобы не впасть в идеалистическую философию, которая приписывает науке способность развиваться в соответствии с имманентной ей логикой (как это делает Кун, когда он утверждает, что «научные революции» происходят лишь тогда, когда исчерпаны все «парадигмы»), следует предположить, что инвестиции организуются в соответствии с предвосхищением — сознательным или неосознанным — средних шансов на извлечение прибыли (которые различаются в свою очередь в зависимости от наличного капитала). Так, стремление исследователей сосредоточиться на проблемах, которые представляются им самыми важными (потому, например, что именно в качестве таковых они были сформулированы производителями, наделенными высокой степенью легитимности), объясняется тем, что вклад или открытие в этих вопросах могут в принципе принести более существенную символическую выгоду. Развернувшееся таким образом активное соперничество с большой долей вероятности может привести к снижению среднего уровня материальной и/или символической выгоды и, тем самым, к переключению части исследователей на другие, менее престижные объекты, вокруг которых соперничество не столь велико и которые, следовательно, способны принести по крайней мере столь же существенную выгоду^[4][4].

Различие, которое проводит Мертон (говоря о социальных науках) между «социальными» конфликтами (касательно «размещения интеллектуальных ресурсов между разными видами социологического труда» или «роли, предписываемой социологу») и «интеллектуальными» конфликтами, «строго сформулированными оппозициями между социологическими идеями»^[5][5], само по себе конституирует социальную и одновременно интеллектуальную стратегию, которая стремится установить поле легитимных для обсуждения объектов. В этом различии следует видеть одну из тех стратегий, с помощью которых официальная американская социология стремиться обеспечить себе академическую респектабельность и установить размежевание между научным и ненаучным, что позволяет накладывать запрет — как нарушение правил научного приличия — на всякий вопрос, который мог бы поставить под сомнение основание этой респектабельности^[6][6].

Подлинная наука о науке может формироваться лишь при условии решительного отказа от абстрактной оппозиции (которую можно обнаружить повсюду, например, в истории искусств) между имманентным или внутренним анализом, чем, собственно, и занимается эпистемология и что отражает логику, в соответствии с которой наука порождает свои собственные проблемы, и внешним анализом, который соотносит ее проблемы с социальными условиями их возникновения. Именно научное поле, будучи местом политической борьбы за научное доминирование, предписывает каждому исследователю, в зависимости от занимаемой им позиции, политические и, одновременно, научные проблемы и методы, эти научные стратегии, которые, по причине того, что они определяют себя — формально или объективно — относительно системы политических и научных позиций, конституирующих научное поле, являются в то же время политическими стратегиями. Нет такого научного «выбора», будь то выбор области исследований, применяемых методов, печатного органа для публикации, или выбор, описанный Хагстромом^[7][7], между поспешной публикацией частично выверенных результатов и поздней публикацией полностью контролируемых результатов, который не был бы — хотя бы в одном из своих аспектов — в котором, конечно, труднее всего признаться и который труднее всего распознать — политической стратегией вложения, направленной – во всяком случае объективно – на извлечение максимальной чисто научной прибыли, т.е. признания, полученного со стороны коллег-конкурентов.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: