Глава 2 Смерть матери и мистический амулет

Самым большим желанием матери была женитьба старшего брата. «Ах, когда я увижу лицо жены Ананты, для меня это будет раем на земле!» – Я часто слышал, как мать этими словами выражает сильное чувство семейной преемственности, характерное для Индии.

Во время помолвки Ананты мне было одиннадцать лет. Мать находилась в Калькутте, с радостью наблюдая за приготовлениями к свадьбе. Отец и я оставались в нашем доме в Барейли, в Северной Индии, куда отца перевели из Лахора через два года.

Прежде я был свидетелем пышных брачных церемоний двух старших сестер – Ромы и Умы, но для Ананты, как старшего сына, планы были разработаны с особой тщательностью. Мать то и дело радушно принимала многочисленных родственников, ежедневно прибывавших в Калькутту из дальних мест. Она размещала их с удобствами в большом недавно приобретенном доме по Амхерст стрит, 50. Все было готово: деликатесы для банкета, яркий трон, на котором брата должны были перенести к дому невесты, ряды красочных огней, картонные мамонты, слоны и верблюды, английский, шотландский и индийский оркестры, церемониймейстеры, жрецы для древних торжественных церемоний и ритуалов.

Отец и я, в праздничном настроении, предполагали присоединиться к семье во время церемоний. Однако незадолго до этого торжеcтвенного дня возникло видение, подвергшее меня в отчаяние.

Моя мать.

Ученица Лахири Махасайя

Это было в Барейли, в полночь. Я и отец спали на веранде нашего дома, когда меня разбудило странное трепетание сетки от москитов над постелью. Тонкие занавески раздвинулись, и я увидел любимый образ матери.

«Разбуди отца! – голос ее был подобен шороху. – Садитесь на первый поезд в четыре часа утра. Если хотите меня увидеть, поторопитесь в Калькутту!» – Фигура двойника исчезла.

– Отец, отец! Мать умирает! – мой ужасающий крик мгновенно разбудил его. Я с рыданиями пробормотал роковые вести.

– Не обращай внимания на эти галлюцинации. – Отец проявил характерное для него отрицательное отношение к новой ситуации. – У твоей матери отличное здоровье. Если поступят какие-нибудь дурные вести, мы выедем завтра.

– Ты никогда не простишь себе того, что не отправился сейчас! – Страдание заставило меня горько добавить: – И я никогда не прощу!

Грустное утро принесло точное известие: «Мать опасно больна, свадьба откладывается, приезжайте немедленно».

Отец и я выехали сильно встревоженные. По пути на станции пересадки нас встретил один мой дядя. В нашу сторону с грохотом мчался поезд, увеличиваясь на глазах. От внутреннего смятения у меня возникло внезапное желание броситься на рельсы. Уже лишившись, как я чувствовал, матери, мне было безмерно трудно выносить сразу же опустевший мир. Я любил ее как самого дорогого друга на земле. Ее утешающие черные глаза были моим прибежищем в пустячных трагедиях детства. Я остановился, чтобы задать вопрос дяде:

– Она еще жива?

– Конечно, жива! – ответил он сразу, заметив на моем лице отчаяние.

Но я почти не поверил. Когда мы добрались до дома в Калькутте, нам лишь осталось предстать перед гнетущей тайной смерти. Я впал в почти безжизненное состояние. Прошли годы, прежде чем в мое сердце пришло какое-то примирение. Мои стоны, прорвавшись через самые врата небес, наконец вызвали отклик Божественной Матери. Ее слова окончательно исцелили кровоточащие раны: «Это Я храню тебя жизнь за жизнью в нежности многих матерей. Узнай в Моем взоре те черные глаза, те утраченные прекрасные глаза, что ты ищешь!»

Вскоре после кремации горячо любимой матери отец и я вернулись в Барейли. Каждый день рано утром я совершал трогательное паломничество к большому дереву шеоли, бросавшему тень на ровную лужайку перед нашим домом, покрытую зеленой и золотистой травой. В поэтические минуты я думал, что белые цветы шеоли с добровольным благоговением простираются над травяным алтарем. Слезы смешивались с росой, и при этом часто виделся странный свет иного мира, появляющегося с зарей. Меня охватывали острые приступы пылкого стремления к Богу. Я чувствую могучее влечение к Гималаям.

Один из моих двоюродных братьев сразу же после своего путешествия по святым горам навестил нас в Барейли. Я жадно внимал его рассказам о высокогорном жилище йогов и свами[¹].

– Давай сбежим в Гималаи.

Это предложение, сделанное мною однажды Дварке Прасаду, старшему сыну хозяина нашего дома в Барейли, впоследствии принесло одни неприятности. Он открыл этот план моему старшему брату, как раз приехавшему повидать отца. Вместо того, чтобы слегка подшутить над мечтою маленького мальчика, Ананта решил меня высмеять:

– Мукунда, где твое оранжевое одеяние? Без него ты не можешь быть свами!

Но меня при этих словах охватило необъяснимое возбуждение. Они вызвали ясную картину: я – монах, скитающийся по Индии. Возможно, эти слова пробудили воспоминания прошлой жизни; во всяком случае стало ясно, с какой естественной легкостью носил бы я наряд этого основанного в древности монашеского ордена. Однажды утром, болтая с Дваркой, я ощутил обрушившуюся как лавина любовь к Богу. Собеседник лишь отчасти заметил это по необычному для меня красноречию, но я радостно внимал самому себе.

Днем я сбежал в Найнитал, расположенный у подножия Гималаев. Ананта решительно отправился в погоню. Меня заставили вернуться в Барейли. Единственно доступным осталось обычное паломничество на заре к дереву шеоли. Сердце оплакивало двух моих матерей: человеческую и божественную.

Трещина в семейном укладе, оставленная смертью матери, была невосполнима. В оставшиеся почти сорок лет жизни отец никогда более не женился. Приняв на себя трудную роль отца и матери для своих маленьких детей, он стал заметно нежнее и доступнее, спокойно и проницательно решая разные семейные проблемы. После нескольких часов службы он удалялся в свою комнату, как отшельник в келью, занимаясь в сладкой безмятежности крия-йогой. Через продолжительное время после смерти матери я попытался нанять прислугу-англичанку, которая могла бы сделать жизнь отца более уютной. Но он покачал головой:

– Служение мое окончилось с уходом твоей матери. – Глаза его были исполнены вечной преданности. – Я не приму услуг какой-либо другой женщины.

Через четырнадцать месяцев после ухода матери я узнал, что она оставила мне важное послание. Ананта, находившийся у ее смертного одра, записал сказанное. Несмотря на то, что она просила открыть мне послание через год, брат с этим задержался. Скоро он должен был уехать из Барейли в Калькутту, чтобы жениться на девушке, выбранной для него матерью[²]. Однажды вечером брат подозвал меня:

– Мукунда, я вынужден передать тебе необычные вести, – в тоне Ананты слышалось смирение. – Мои опасения усилились из-за твоего стремления покинуть дом. Но, во всяком случае, ты сердишься с божественным пылом. На днях, поймав тебя на пути к Гималаям, я пришел к выводу, что более не должен откладывать осуществление своего торжественного обещания. – Брат вручил мне маленький ящичек и послание матери.

"Дорогой сынок Мукунда, пусть эти слова будут последним благословением! – писала мать. – Настал час, когда я должна рассказать о многих необычных событиях, сопутствующих твоей жизни. Еще когда ты был грудным младенцем, я первой узнала предопределенный тебе путь. В этом возрасте я принесла тебя в дом моего учителя в Бенаресе. Почти полностью скрытая группой учеников, я едва видела Лахири Махасая, сидевшего в глубокой медитации. Похлопывая тебя, я молилась, чтобы великий гуру даровал тебе благословение. Когда моя тихая благоговейная просьба усилилась, он открыл глаза и сделал мне знак приблизиться. Стоявшие впереди расступились, и я склонилась к святым стопам. Лахири Махасая взял тебя на колени, положив руку на твой лоб на манер духовного крещения, и сказал:

– Маленькая мать, твой сын будет йогом. Как духовный двигатель, множество душ направит он в Царство Божие.

От радости, что тайная молитва принята всеведущим гуру, сердце мое сильно билось. Незадолго до твоего рождения он сказал, что ты будешь следовать его путем. Позже, сын мой, когда из соседней комнаты я и твоя сестра Рома смотрели на тебя, больного, неподвижно лежащего в постели, мы, так же как и ты, видели Великий Свет. Личико было озарено, а в голосе звучала твердая решимость, когда ты сказал, что отправишься в Гималаи в поисках Бога.

Таким образом, дорогой сын, я убедилась, что путь твой находится вдали от стремлений мира. Однако самое удивительное событие в моей жизни, явившееся дальнейшим подтверждением написанного, произошло позже, именно оно побуждает меня к этому посланию со смертного одра. Это была беседа с одним мудрецом в Пенджабе. Когда мы жили в Лахоре, однажды утром в мою комнату вошел слуга со словами:

– Госпожа, пришел какой-то странный садху[³].

Эти простые слова тронули меня до глубины души. Сейчас же выйдя поклониться посетителю и склонившись к его стопам, я почувствовала, что передо мной поистине божий человек.

– Мать, – сказал он, – великие учителя хотят, чтобы ты знала, что твое пребывание на земле будет весьма недолгим, следующая болезнь окажется последней[⁴].

Наступило молчание, во время которого я не ощутила никакой тревоги, но лишь вибрацию великого покоя. Наконец он снова обратился ко мне:

– Тебе суждено быть хранительницей некоего серебряного амулета. Я не дам его тебе сегодня; для того, чтобы подтвердить истинность моих слов, он сам собой материализуется в твоих руках завтра во время медитации. На смертном одре ты должна поручить своему старшему сыну Ананте хранить этот амулет в течение года, а затем передать твоему второму сыну. Мукунда узнает его значение от великих учителей. Он должен получить его к тому времени, когда будет готов оставить все мирские упования и начать энергичные искания Бога. Через несколько лет, сослужив свою службу, амулет исчезнет. Если даже его хранить в самом тайном месте, он вернется туда, откуда пришел.

Я предложила святому милостыню[⁵] и склонилась перед ним в великом почтении. Не приняв предложенное, он удалился с благословением. На следующий вечер, когда я, сложив руки, сидела в медитации, между моими ладонями материализовался серебряный амулет точно так, как предсказал садху. Он дал знать о себе холодным, гладким прикосновением. Я ревниво хранил его более двух лет, а теперь передаю на хранение Ананте.

Не горюй обо мне, так как я передана моим великим гуру в руки Бесконечного. Прощай, дитя мое, Космическая Мать защитит тебя".

При виде амулета свет озарения сошел на меня, многие дремлющие воспоминания пробудились. Круглый и по-старинному причудливый, он был покрыт санскритскими письменами. Я понял, что он пришел от учителей из прошлых жизней, которые незримо направляли мои стопы. Действительно, в нем был некий отдаленный смысл, однако полную сущность амулета раскрыть невозможно[⁶].

Как он в конце концов исчез при глубоко несчастных обстоятельствах и как утрата амулета стала предвестником обретения мною гуру, я расскажу в другой главе.

Но маленький мальчик, которому помешали осуществить попытку достичь Гималаев, ежедневно уносился вдаль на крыльях своего амулета.

Глава 2 (сноски)

[1]. Свами – от санскритского корня сва означает: тот, кто един со своим Я. Применяется к членам индийского ордена монахов. Официально значение этого титула соответствует титулу преподобный (см. главу 24).

(обратно)

[2]. Индийский обычай, по которому родители выбирают для своего ребенка спутника жизни, выдержал испытание временем. Индийские браки, глубоко уходящие своими корнями в религиозные представления, являются, по большей части, счастливыми.

(обратно)

[3]. Садху – отшельник, анахорет, тот, кто посвятил себя аскезе и духовной практике.

(обратно)

[4]. Эти слова показали, что мать тайно знала о непродолжительности своей жизни. Наконец до меня дошло, почему мать настаивала на ускорении женитьбы Ананты. Хотя она и умерла до свадьбы, ее естественным материнским желанием было участие в брачных церемониях.

(обратно)

[5]. Обычный знак уважения к садху.

(обратно)

[6]. Амулет – это предмет, имеющий астральное происхождение. Структурно рассеиваясь, такие объекты в конце концов исчезают с нашей земли (см.главу 43).

Мантры – древние священные заклинания – были написаны на амулете. Возможности звука и человеческого голоса нигде не изучали так глубоко, как в Индии. Вибрация Аум, распространяющаяся по всей вселенной («Слово» или «голос многих вод» из библии), имеет три проявления: творение, хранение и разрушение – Тайтирья Упанишада 1.8. Всякий раз, когда человек произносит слово, он приводит в действие одно из этих трех значений Аум. Здесь и кроется причина закона, определенная священными писаниями, по которому человек должен говорить правду.

Мантры, написанные на санскрите, при правильном их произношении, обладают вибрациями духовно благотворных потенций. Идеально сложенный санскритский алфавит состоит из 50 букв, каждая из которых имеет неизменное устойчивое произношение.

Джордж Бернард Шоу написал мудрый и, конечно, остроумный очерк о фонетической неадекватности английского алфавита, основанного на латыни, в котором 26 букв безуспешно борются за право на звук. С обычной безжалостностью господин Шоу убеждает принять новый алфавит с 43 буквами (см. его предисловие к Чудесному рождению языка, Philosophical Library, N.Y.). Такой алфавит приблизительно равнялся бы фонетическому совершенству санскрита, где использование 50 букв исключает неправильное произношение.

Изучение письмен, обнаруженных в долине Инда, привело к тому, что ряд ученых отказался от существующей в настоящее время теории, что Индия «заимствовала» санскритский алфавит из семитских источников. Недавно рядом с Мохенджо-Даро и Хараппой были произведены раскопки нескольких больших индийских городов, предоставляющие доказательства большой культуры, которая «должна была иметь длительную предшествующую историю на почве Индии, унося нас в век, о котором можно лишь смутно догадываться» (Сэр Джон Маршалл, Мохенджо-Даро и цивилизация Инда, 1931г.).

Если индуистская теория о весьма глубокой древности существования цивилизованного человека на этой планете верна, то становится возможным объяснить, почему наиболее древний язык в мире – санскрит – является также и наиболее совершенным (см. сноску в гл.10). «Санскрит, – сказал сэр Вильям Джоунз, основатель Азиатского Общества, – какой бы древний он ни был, имеет замечательную структуру: более совершенный, чем греческий, более обширный, чем латынь, и более утонченный, чем тот и другой».

"Со времени возрождения классического обучения, – утверждает Американская энциклопедия, – в истории культуры не было более важного события, чем открытие санскрита западными учеными во второй половине восемнадцатого века. Лингвистическая наука, сравнительная грамматика, сравнительная мифология, наука о религии... либо обязаны самим своим существованием открытию санскрита, либо его изучение оказало на них глубокое влияние".

(обратно)

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: