Групповой портрет с дамой (Gruppenbild mit dame)

Роман (1971)

Лени Пфайфер, урожденная Груйтен, немка. Ей сорок восемь лет, она все еще красива — а в молодости была истинной красавицей:

блондинка, с прекрасной статной фигурой. Не работает, живет почти что в нищете; ее, возможно, выселят из квартиры, вернее, из дома, который некогда принадлежал ей и который она по легкомыслию по­теряла в годы инфляции (сейчас на дворе 1970 г., Германия уже сыта и богата). Лени — странная женщина; автору, от лица которого идет повествование, доподлинно известно, что она «непризнанный гений чувственности», но в то же время он вызнал, что Лени за всю жизнь была близка с мужчиной раз двадцать пять, не более, хотя многие мужчины и сейчас ее вожделеют. Любит танцевать, часто танцует полуголая или совсем нагая (в ванной); играет на фортепьяно и «до­стигла некоторого мастерства» — во всяком случае, два этюда Шу­берта играет великолепно. Из еды больше всего любит свежайшие булочки, выкуривает не больше восьми сигарет в день. И вот что еще удалось узнать автору: соседи считают Лени шлюхой, потому, очевид­но, что она им непонятна. И еще: она чуть ли не ежедневно видит на

экране телевизора Деву Марию, «всякий раз удивляясь, что Дева Мария тоже блондинка и тоже не такая уж юная». Они смотрят друг на друга и улыбаются... Лени — вдова, муж погиб на фронте. У нее есть сын двадцати пяти лет, он сейчас в тюрьме.

По-видимому, выяснив все это, автор и задался целью понять Лени, узнать о ней как можно больше, причем не от нее — она слишком молчалива и замкнута, — а от ее знакомых, друзей и даже врагов. Так он и начал писать этот портрет десятков людей, в том числе тех, кто вовсе не знает Лени, но может рассказать о людях, не­когда для нее важных.

Одна из двух близких подруг героини, Маргарет, сейчас лежит в больнице, умирая от какой-то страшной венерической болезни. (Автор утверждает, что она куда менее чувственна, чем Лени, но просто не могла отказать в близости ни одному мужчине.) От нее мы узнаем, например, что Лени лечила слюной и наложением рук и своего сына, и его отца — единственного мужчину, которого она по-настоящему любила. Маргарет же дает первые сведения о человеке, оказавшем сильнейшее влияние на Лени, когда она, еще подростком, жила и училась при монастыре. Это монахиня, сестра Рахиль Гинцбург, существо совершенно феерическое. Она проходила курс в трех лучших университетах Германии, была доктором биологии и эндо­кринологии; ее много раз арестовывали еще во время первой миро­вой войны — за пацифизм; христианство приняла тридцати лет (в 1922 г.)... И представьте себе, эта высокоученая женщина не имела права преподавать, она служила уборщицей при туалетах в монастыр­ском интернате и, против всех правил приличия, учила девиц судить об их здоровье по калу и моче. Она видела их насквозь и воистину учила их жизни. Лени навещала ее и годы спустя, когда сестру Рахиль изолировали от мира, заперли в монастырском подвале.

Почему, за что? Да потому, что общий фон группового портре­та — флаг со свастикой. Ведь Лени было всего одиннадцать лет, когда наци пришли к власти, и все развитие героини прошло под знаком свастики, как и все события вокруг нее. Так вот, с самого начала своего владычества наци объявили католическую церковь вторым вра­гом Германии после евреев, а сестра Рахиль была и католичкой, и ев­рейкой. Потому начальство ордена отстранило ее от преподавания и спрятало под фартуком уборщицы, а затем — за дверью подвала: ее спасали от гибели. Но после смерти сестры Рахили, как бы опровер­гая «коричневую» реальность Германии, реальность войны, арестов,

расстрелов, Доносов, на могиле монахини сами собой вырастают розы. И цветут вопреки всему. Тело хоронят на другом месте — розы цветут и там. Ее кремируют — розы вырастают там, где нет земли, где один камень, и цветут...

Да, странные чудеса сопутствуют Лени Пфайфер... Маленькое чудо происходит и с самим автором, когда он приезжает в Рим, чтобы уз­нать побольше о сестре Рахили. В главной резиденции ордена он зна­комится с очаровательной и высокоученой монахиней, она расска­зывает ему историю с розами — и вскоре покидает монастырь, чтобы стать подругой автора. Так-то вот. Но увы, для самой Лени чу­деса, даже светлые, всегда имеют скверный конец — но об этом чуть позже, сначала зададимся вопросом: кто, кроме Рахили, взращивал эту странную женщину? Отец, Губерт Груйтен — есть и его портрет. Простой рабочий «выбился в люди», основал строительную фирму и стал стремительно богатеть, строя укрепления для гитлеровцев. Не очень понятно, ради чего он наживал деньги — все равно «бросал их кипами, пачками», как говорит другой свидетель. В 1943 г. учинил совсем непонятное: основал фиктивную фирму, с фиктивными оборо­тами и служащими. Когда дело раскрылось, его едва не казнили — приговорили к пожизненному заключению с конфискацией имущест­ва. (Интереснейшая подробность: разоблачили его потому, что в списках русских рабочих-военнопленных оказались имена Раскольникова, Чичикова, Пушкина, Гоголя, Толстого...) Правда, Груйтен пус­тился в эту эскаладу после гибели сына Генриха, служившего в оккупационной армии в Дании. Генриха расстреляли вместе с его двоюродным братом Эрхардом: юноши пытались продать какому-то датчанину пушку; это был протест — продавали за пять марок.

А Лени... Она потеряла брата, перед которым преклонялась, и же­ниха — она любила Эрхарда. Может быть, из-за этой двойной поте­ри и пошла кувырком ее жизнь. Может быть, потому она и вышла внезапно замуж за человека совершенно ничтожного (он погиб через три дня после свадьбы; автор тем не менее дает очень подробный его портрет).

Сверх всех несчастий после осуждения отца Лени перестала быть богатой наследницей, иее послали отбывать трудовую повинность.

Снова маленькое чудо: благодаря какому-то высокому покрови­тельству она попала не на военное предприятие, а в садоводство — плести венки; венков в те годы требовалось много. Лени оказалась та­лантливой плетельщицей, и владелец садоводства Пельцер не мог на

нее нарадоваться. А кроме тоги, влюбился в нее — как большинство ее знакомых мужчин.

И туда же, в садоводство, приводили на работу военнопленного лейтенанта Красной Армии Бориса Львовича Колтовского. Лени полюбила его с первого взгляда, и он конечноже не устоял перед юной белокурой красавицей. Узнай власти об этом романе, обоих бы каз­нили, но благодаря очередному чуду на влюбленных никто не донес.

Автор приложил огромные усилия, чтобы выяснить, каким это об­разом русский офицер избежал концлагеря «со смертностью 1:1» и был переведен в лагерь «с чрезвычайно низкой смертностью 1:5,8»? И сверх того, из этого лагеря его не посылали, как всех, тушить горя­щие дома или разбирать завалы после бомбежек, а отправляли плести венки... Оказалось, что отец Бориса, дипломат и разведчик, служа до войны в Германии, завел знакомство с неким «высокопоставленным лицом», обладавшим огромным влиянием и до, и после, и во время войны. Когда Борис попал в плен, его отец ухитрился сообщить об этом знакомцу, и тот сложнейшим путем нашел Бориса среди сотен тысяч пленных, перевел его — не сразу, шаг за шагом, — в «хоро­ший» лагерь и пристроил на легкую работу.

Возможно, из-за контакта с «лицом» Колтовского-старшего ото­звали из его резидентуры в Германии и расстреляли. Да, таков уж рефрен этого повествования: расстрелян, погиб, посажен, расстре­лян...

...Они могли любить друг друга только днем — на ночь Бориса уводили в лагерь, — и только во время воздушных налетов, когда по­лагалось укрываться в бомбоубежище. Тогда Лени и Борис уходили на соседнее кладбище, в большой склеп, и там, под грохот бомб и свист осколков, они и зачали сына. (По ночам, дома, — рассказывает Мар­гарет, — Лени ворчала: «Почему они не летают днем? Когдаже опять прилетят среди дня?»)

Опасная эта связь продолжалась до конца войны, причем Лени проявила несвойственную ей хитрость и изворотливость: сначала нашла фиктивного отца будущему ребенку, потом всеже сумела за­регистрировать дитя как Колтовского; самому Борису заготовила не­мецкую солдатскую книжку — на тот момент, когда уйдут наци и появятся американцы. Они пришли в марте, и четыре месяца Лени с Борисом прожили в нормальном доме, вместе, и вместе лелеяли ре­бенка и пели ему песни.

Борис не захотел сознаться, что он русский, и оказался прав: скоро русских «погрузили в вагоны и отправили на родину, к отцу всех народов Сталину». Но уже в июне его арестовал американский патруль, и Бориса послали — как немецкого солдата — на шахты в Лотарингию. Лени исколесила на велосипеде весь север Германии и в ноябре нашла его наконец — на кладбище: в шахте произошла ката­строфа, и Борис погиб.

В сущности, здесь конец истории Лени Пфайфер; как мы знаем, жизнь ее продолжается, но жизнь эта словно определяется теми, дав­ними, месяцами, проведенными рядом с Борисом. Даже то, что ее пытаются выселить из квартиры, в какой-то мере с этим связано. И то, что ее сын, родившийся в день чудовищной многочасовой бом­бежки, угодил в тюрьму за мошенничество, тоже соотносится с лю­бовью Лени к Борису, хотя и не вполне ясным образом. Да, жизнь продолжается. Однажды Мехмед, турок-мусорщик, стал на коленях просить Лени о любви, и она сдалась — по-видимому, из-за того, что не может вынести, когда человек стоит на коленях. Теперь она снова ждет ребенка, и ее не волнует то, что у Мехмеда в Турции остались жена и дети.

«Нужно и впредь стараться ехать в земной карете, запряженной небесными конями» — вот последние слова, услышанные от нее ав­тором.

В. С. Кулагина-Ярцева

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: