Город как место и время повседневности

404 Как соотносятся теоретическое обсуждение повседневнос­ти «вообще» и городской повседневности?

404 Немецкий феноменолог Бернхард Вальденфельс, обсуждая типы понимания повседневности, о городе рассуждает в сле­дующем контексте. Различные формы деятельности, включен­ные в разные сферы жизни, подчиняются несопоставимым правилам и существуют автономно. Повседневность же — это пространство для соединения разделенного и встречи всего и вся. В этом смысле она противостоит нарастающей фрагмен­тации нашей жизни и несопоставимости логик, определяющих общение с близкими или чужими людьми. Повседневность представляет собой «место обмена и обмен мнениями». Город и есть такое место. Он проявляет суть таким образом понима­емой повседневности. Он, однако, может стать «плавильной печью» для обособленных ценностей и стилей жизни при двух условиях. Во-первых, если «ему удается противостоять тоталь­ной функционализации». Приходят на ум многочисленные в нашей стране города, в центре которых «градообразующие предприятия».

404 Города, возникавшие для выполнения един­ственной функции - беспроблемного воспроизводства про­мышленной рабочей силы для заводов, имеют небольшие шан-405-сы стать «местом обмена».

405 Во-вторых, если это большой город. Тогда город может быть «чем-то большим, нежели собранием памятников культуры, построек специального назначения и линий движения транспорта» [Валъденфельс, 1991:48—49].

405 И действительно, это жизнь больших городов легла в осно­ву всех известных нам теоретических подходов к повседневно­сти «как таковой». Британский географ Найджел Трифг не без иронии замечает: «Трудно представить ситуационистов1 в Стивенэйдже, де Серто в Катфорде или Лефевра в Льюисхэме» [Thrift, 2000:399].

¹ Ситуационисты (Situationists International) — члены революцион­ного, антибуржуазного, анархо-марксистского политического и худо­жественного движения, оформившегося в Европе в 1960-е годы. Город воплощал для ситуационистов кульминацию капиталистического от­чуждения и «колыбель революции», то есть место, в котором могут зародиться революционные движения, нацеленные на создание аль­тернативного капитализму общественного устройства.

405 Льюисхэм, к примеру, депрессивный лондон­ский жилой массив, часто именуемый «городом крэка». Ниче­го не говорящие нам названия призваны продемонстрировать неизбежность, с какой предметом классических описаний го­родской повседневности становились не просто большие города, часто столицы, но центры этих городов — Парижа, Лондона, Нью-Йорка. Вес уже написанного об этих особых пространствах таков, что, кажется, любой сиюминутный жест, а тем более взгляд исследователя из своего окна, расположен­ного в средоточии цивилизованного мира, приобретает в них особую значительность. Это города с аурой, словно приглаша­ющие зарыться в «чудесных складках изношенного каменно­го пальто», как некогда написал Беньямин о Париже. Они — сладкая, не отпускающая от себя отрава.

405 Они ошеломляют.

405 Многое из того, что Беньямин пишет об ауре произведений искусства, приложимо и к ним: эффект ауры состоит, вероят­но, в соединении качества нашего переживания и собственно культурной среды, которая это переживание делает возмож­ным.

405 Здесь индивид переживает особые игры пространства и

406 времени, сам становясь местом встречи с миром, встречи ми­молетного мгновения и вечности, мифа и рациональности, приватного и публичного, экстерьера и интерьера.

406 Если место городской повседневности — это именно боль­шие города, то как дело обстоит с ее временем? Велик соблазн вычленить в повседневности ее сиюминутные проявления и другое, «длинное» время и прослеживать одновременное про­текание разных длительност ей или темпоральностей повсед­невности. Тогда возникает проблема соединения в повседнев­ности моментов новизны, которой бомбардирует нас город (новые здания, моды, нравы), и более «медленного», «геологи­ческого» ее измерения. В литературе о повседневности я бы выделила как минимум три варианта такого соединения.

406 Это, во-первых, соединение повседневности и, так сказать, повсеночности.

406 Желание и страх — невидимая эмоциональная инфраструктура городов. Зигмунд Фрейд [см.: Фрейд, 1997), Вальтер Беньямин [см.: Benjamin, 1999), автор замечательной книги «Незримые города» итальянский прозаик Итало Кальвино [см.: Кальвино, 1997), британский географ Стив Пайл [см.: Pile, 1996] описали парадоксальные соединения между город­скими фантасмагориями и реальностями.

406 Города — переплете­ние ассоциаций, соединение парадоксов и двусмысленностей, образов, представляющих желания и скрывающих страхи.

406 Во-вторых, это воспроизводство «структур повседневнос­ти». В трудах Ферпана Броделя была всесторонне развита мысль о том, что пестрота новизны не должна заслонять от пас степень, в какой каждый из нас безотчетно воспроизводит це­лый ряд рутинных действий, уходящих во времена, когда отно­шения людей с местами их обитания только становились [см.: Бродель, 2007].

406 Бродель, как и Вальденфельс, считает, что по­вседневность (и прежде всего вещи, которые являются ее опо­рой, — еда, одежда, жилище) проявляет суть общества. Но вот незадача — эти мелочи обычно ускользают от внимания.

406 Вот почему их нужно тщательно рассмотреть, так сказать прочитать, а затем очистить от этой корки мелочей спрятанную под

407-408 ней структуру.

407 Вездесущность повседневности обыграна в оформлении Музея человека в Париже

408 Но чтение повседневности — задача поистине безбрежная: начав с одного, переходишь к другому, а закан­чиваешь «взвешиванием» мира, то есть пониманием того огромного места, которое занимает в нем материальная жизнь. Немного облегчает дело то, что у материальной жизни - мед­ленные ритмы, которые поддаются описанию на языках демо­графии, пищи, одежды, жилища, технологии, денег, городов. Обычно эти истории пишутся отдельно друг от друга и оста­ются на периферии общепринятой истории. Таким образом, повседневность проявляется через потребляемые вещи и лю­дей, вовлеченных в практики их использования, через незна­чительные повторяющиеся обыденные детали. Просеивая эту «пыль истории», ученый способен за видимым беспорядком усмотреть порядок, к обычной истории добавить историю повседневности и тем самым увековечить повседневность как основу материальной жизни, почти неподвижную в своей ру­тинности под бременем более динамичного течения экономи­ческой жизни, то есть рыночной экономики, и «реального капитализма». Незаметные, никому не известные жизни, стра­дающие от неравенства и несправедливости, составили (и про­должают составлять) фундамент капиталистической ди­намики.

408 Бродель настаивал на нашей бессознательной вовлеченно­сти в повседневность, структуры которой — мотивы, импуль­сы, стереотипы, способы действия — многое за нас решают. Это «длинное» время описано наиболее подробно литератора­ми и историками в историях больших городов, позволяя нам сравнивать с ними ритмы труда и отдыха и меру свободы нра­вов в своем городе. Питер АкройД в «Биографии Лондона» [см.: Акройд, 2005] воссоздает эволюцию лондонских толп с XVI по XX век, сопровождающуюся нарастанием их безличности и безразличия: «...это исполинское месиво безымянных и нераз­личимых особей, это великое стечение неведомых душ вопло­щало как энергию города, так и его бессмысленность» [Там же, 455].

408 Он тщательно реконструирует жизнь лондонских детей

409 и пьяниц, женщин разных сословий и городских оригиналов, давая читателю возможность насладиться фактурой вроде бы исчезнувшей жизни.

409 Однако же концентрация на нынешних лондонских улицах мужчин с сизоватыми носами и количе­ство «фриков» убеждают, что, по меньшей мере, «длинное» вре­мя эксцентричности и излишеств каким-то образом в лондон­ской современности воспроизводится.

В-третьих, это «геология» собственно вещного мира по­вседневности. Опять-таки, при всей стремительности заполне­ния нашей жизни все новыми предметами (некоторые из них способны создавать новые практики или видоизменять тради­ционные практики повседневности) [см.: Гладарев, 2006], це­лый спектр необходимых для жизни вещей укореняет нас в истории. Как подчеркивает Ирвинг Гофман: «Мы не можем ска­зать, что миры создаются здесь и сейчас, потому что незави­симо от того, говорим ли мы об игре в карты или о взаи­модействии в ходе хирургической операции, речь идет об использовании некоторого традиционного реквизита, облада­ющею собственной историей в большом обществе» [Goffman, 1967: 27—28]. Пьем ли мы кофе [см.: Алябьева, 2006], обретаем ли особый опыт жизни в коммунальной квартире [см.: Утехин, 2004], отмечаем ли праздники [см.: Дубин, 2004], вещный мир сообщает социальной жизни устойчивость.

409 Но все же как можно помыслить город как место (и время) повседневности? Одна линия исследования городской повсед­невности связана с поиском сути социальности и того, как она, собственно, дана человеческому восприятию. Если мы хотим мыслить повседневность в ее связи с нашим отношением к социальному миру, то мы должны проблематизировать наше внимание к повседневности, увидеть, так сказать, его место и характер.

409 Эксперты по повседневности единодушно замечают, что наше внимание фрагментарно и мимолетно.

409 Во-первых, в го­роде слишком многое происходит одновременно, и мы спаса­емся от эмоциональных перегрузок поверхностностью внима-410-ния.

410 Во-вторых, повседневность складывается из того, что мы и не настроены замечать. Невидимая инфраструктура городс­кой жизни, делающая эту жизнь достаточно упорядоченной и предсказуемой, принимается нами как должное.

410 В-третьих, наше внимание связано с переживанием городской жизни: с обменом мимолетными взглядами, подслушанными разговора­ми, визуальным пиром летнего города, с легкостью и изобре­тательностью одеяний его обитателей или депрессивностью затянувшейся зимы. Оно также связано с опытом городской жизни и обусловленными им предрасположенностями.

410 И дей­ствительно, совершая рутинные действия и передвижения, что мы замечаем? На что на минуту отвлекаемся? Привлекут ли наше внимание выплески спонтанности — скажем, громко кричащие подростки?

410 Остолбенеем ли мы от смелого наряда прохожей? Хмыкаем ли мы заинтригованно, увидев пожилого незнакомца с молодой спутницей?

410 Вглядимся ли тайком в де­тали жизни обитателей благополучного квартала?

410 Настроены ли мы блюсти приличия или скорее, удовлетворяя любопыт­ство, «шпионить» за жизнью других?

410 Обличители мы недостат­ков или замотанные рабочие лошади?

410 В повседневности для всех есть место, но сама эта область жизни содержит противо­положные потоки интересов.

410 Во-первых, в ней, если это пуб­личная повседневность, ты не один, а потому должен считать­ся с приличиями. Во-вторых, ты не можешь оставить дома самое главное свое содержание — опыт и желания, а потому они, так или иначе, прорываются и делаются явными для дру­гих. Отсюда осмысление повседневности как области конф­ликта. Одна сторона конфликта — те силы, что принуждают, подсматривают, журят, напоминают, регулируют, штрафуют. Другая — все мы, дорожащие свободой и самовыражением. Эту линию осмысления повседневности создали Зигмунд Фрейд, Анри Лефевр, Ирвинг Гофман, Мишель де Серто.

410 Именно в повседневности проявляются следы нашего под­чинения и нашего сопротивления социальному порядку.

410 Но, может быть, повседневность сама и является сферой домини­-411-рования каких-то социальных сил?

411 Именно так ее рассматри­вают феминисты и другие исследователи, для которых важнее всего политическая задача критики повседневности как сферы угнетения.

411 В этой работе соединяют усилия философы и исследователи, работающие в области cultural studies. Итальянский философ Джорджо Агамбен, исследовавший те пространства, в которых воплощается в европейской истории чрезвычайное положение, не выполняются права человека, а его жизнь све­дена к животной, пишет: «Сегодня нам следует ожидать не толь­ко появления новых лагерей, но и всегда новых психиатриче­ских регулирующих определений и категорий жизни в городе. Лагерь, который сегодня надежно угнездился внутри города, — это новый биополитический номос планеты» [см.: Agatnben, 1998: 176]. Он призывает не только урбанистов, но и соци­альных теоретиков, социологов, архитекторов пересмотреть в этом свете модели понимания и организации общественных мест мировых городов [см.-.Ibid:. 181].

411 Итальянский мыслитель в своей работе «Homo Sacer» про­водит интересные параллели между некоторыми установле­ниями античного римского права и современной демократи­ческой политикой. Фигура, вынесенная в название работы, относилась к представителям некоторых социальных групп, которых общество не могло интегрировать, а потому они были вытеснены из правового пространства, они просто жили, явля­ясь, как выражается Агамбен, носителями нагой жизни.

411 При этом о них нельзя сказать, что они были вне закона: они оставались ни вне, ни «внутри» закона.

411 Почему Агамбен считает эти тонкости римского права значимыми сегодня?

411 Демократичес­кая политика, утверждает он, содержит в себе обещание соеди­нить биологическую и политическую жизнь индивидов.

411 Но это обещание она не выполняет: и сегодня есть группы людей, которые биологически существуют, но их жизнь не имеет эконо­мического или политического значения.

411 К таким группам от­носятся прежде всего беженцы.

411 Начиная с 1915 года одни европейские государства начали их вытеснять, а другие — ви-412-деть в них угрозу собственной целостности.

412 Легитимировать создание этих групп позволяла риторика «чрезвычайного по­ложения», «исключительной ситуации», «особой опасности». Пространством чрезвычайного положения стал лагерь — для перемещенных лиц, концентрационный, для беженцев.

412 Агамбен называет лагерь «матрицей современной политической жизни», подчеркивая, что часто он расположен гораздо ближе к пространствам повседневности, чем этого бы хотелось их обитателям.

412 Объявленная правительствами многих городов война про­тив наркотиков, преступности, терроризма и бедности выра­жается не только в повышенных мерах безопасности в аэро­портах, на стадионах и в концертных залах, но и в кампаниях «нулевой толерантности», сопровождающихся жестким обра­щением с проблемными группами населения — «цветной» мо­лодежью, безработными, уличными торговцами и так далее.

412 Нарушение «дресс-кода» может стать поводом к надеванию наручников, а «неформальное» поведение — предметом при­стального внимания милиции.

412 Спокойствие, необходимое доя повседневной жизни го­родского обитателя, сочетается со страхом: что, если именно тот магазин, куда ты ходишь за покупками, та ветка метро, ко­торой ты пользуешься, тот аквапарк, куда в кои-то веки выб­рался, станут роковыми для тебя — из-за чьей-то небрежнос­ти или злой воли?

412 Амбивалентность повседневности — это характеристика, которую выдвигают на первый план исследо­ватели города. Настроенность городского обитателя на воз­можность неожиданной встречи и разъедающая его тревога о будущем и безопасности близких, повседневность как объект неустанного регулирования и пространство для выплесков жизненной энергии, сочетание в ней инерции и традиции с одной стороны, и неустанных изменений — с другой, — толь­ко некоторые проявления этой амбивалентности.

412 Рассмотрим, каким образом развивалась теоретическая традиция понима­ния городской повседневности как сочетающей статус-кво и его оспаривание.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: