Глава 17. Международный разбойник

Наконец, нам остается ответить на самый главный и трудный вопрос: кто убил поэта?

…Однажды в Баку один из знакомцев Есенина пытался разрядить в него свой револьвер, но поэту удалось бежать и вооружиться для самозащиты. Такая предусмотрительность была не лишняя: грозивший самосудом человек слыл психопатом. Неудивительно, — в свое время петлюровцы изувечили его до полусмерти, выбили все зубы и выбросили на железнодорожные рельсы. Четырежды его находили пули «контры» (в июне 1918 года киевские эсеры, мстя за предательство, тяжело ранили его в голову), дважды его резали ножом — было отчего стать психом!

25 октября 1920 года тот же авантюрный товарищ «взял на поруки» Есенина, тогда в очередной раз попавшего в подстроенный чекистами капкан. Не раз встречались они в кафе, где растерявший нервы тип иногда пугал знакомых расстрелом, заполняя на их глазах подлинные бланки ОГПУ.

Читатель, конечно, уже догадался: речь идет о Якове Григорьевиче Блюмкине (1900–1929), известном чекисте-террористе, прославившемся убийством германского посла графа Мирбаха.[175]

Представим авантюриста подробнее. В «Краткой автобиографии» (2 ноября 1929 года) Блюмкин рассказывает:

«В 1908 году, восьми лет, я был отдан в бесплатное еврейское духовное начальное училище (1-ю Одесскую Талмуд-Тору). Училище я окончил в 1913 году <…> 13 летя был отдан в училище, в электротехническую мастерскую. <… > Подлинно каторжные горькие условия жизни ремесленного ученика у мелкого предпринимателя в эту эпоху настолько общеизвестны, что на них не стоит останавливаться. В связи с ними скажу лишь только то, что именно к этому периоду моей жизни относится появление во мне — полуюноше классового чувства, впоследствии облекшегося в революционное мировоззрение»[176].

Международный разбойник, он всегда оправдывал свои многочисленные кровавые похождения необходимостью «пролетарской борьбы». По сути же — один из «беспачпортных бродяг в человечестве», как когда-то метко аттестовал таких «перекати-поле» В. Г. Белинский. Патологическая жажда власти и болезненное честолюбие — вот главные двигатели его преступной жизни.

В самом начале 1918 года вертлявый юнец командовал революционным «Железным отрядом», сформированным в его родной Одессе; позже комиссарил в 3-й армии (Румынский и Украинский фронты); с мая по июль того же года возглавлял — подумать только! — первый отдел ВЧК по борьбе с международным шпионажем. Последний факт умилителен: именно под его «руководством» германские и прочие шпионы заполонили Россию, о чем теперь можно прочитать в книгах (до недавнего времени они прятались в спецхранах), выходивших накануне Великой Отечественной войны. Неоспоримо: в 1914–1918 годах германская военщина и дипломатия всячески помогали «ленинской гвардии»; что ей справедливо аукнулось в 30-е годы.

Блюмкин разжигал революционный пожар в Персии, создавал Иранскую компартию, служил советником по разведке и контрразведке в гоминьдановской армии, представлял ОГПУ в Монголии. Спецубийца часто использовался как знаток Востока, куда его направляли под видом торговца древними хасидскими рукописями и книгами. В апреле 1929 года такой «просветительской» деятельностью он, резидент ОГПУ, занимался в Константинополе, где тайно встретился со своим кумиром-изгнанником Троцким. Они толковали о создании нелегальной организации, оппозиционной Сталину, об участии в ней Блюмкина-чекиста.

Политика политикой, но к золотому тельцу авантюрист-пройдоха льнул не менее. Перед арестом его чемодан и портфель были набиты долларами и советскими дензнаками. Бывший еще раньше в опале Лев Сосновский и его жена Ольга Даниловна после возвращения Блюмкина из-за границы посматривали на меркантильного товарища заискивающе-просительно и даже прямо говорили о ссуде. Яков Григорьевич великодушно одалживал есенинскому ненавистнику.

«Высылка Троцкого меня потрясла, — признавался в своих "показаниях" Блюмкин. — В продолжение двух дней я находился прямо в болезненном состоянии». За тайную связь с «архитектором революции» и попытки распространения в СССР его секретных шифрованных инструкций троцкистского холуя и арестовали. Перед тем, почуяв опасность, он лихорадочно заметался, строчил и рвал «объяснительные», говорил что-то несуразное, часто щелкал спусковым крючком револьвера, пугая близких знакомых самоубийством. Выдавший его ОГПУ сотрудник журнала «Чудак» Борис Левин в своем доносе писал о нем как о душевнобольном.

Любовница Блюмкина, Лиза Горская, служившая, как и он, в иностранном отделе ОГПУ и лично «сдавшая» его на Лубянку, охарактеризовала дружка: «…трус и позер». Да, безжалостный расстрельщик многих невинных людей, он ужасно запаниковал перед своим смертным часом. О нравственном возмездии за пролитую чужую кровь он вряд ли когда задумывался. Читать его «дело» нельзя без омерзения: чувствуется его животный страх перед своими вчерашними сослуживцами, он судорожно, в надежде на сохранение жизни, цепляется за «идею», выдает всех и вся, даже своего идола Троцкого.

Прервем лицезрение троцкиста-киллера и попытаемся, насколько сегодня возможно, с помощью собранных фактов доказать, что именно Блюмкин допрашивал, истязал и убил Есенина в пыточной дома № 8/23 по проспекту Майорова, а затем (не по его ли приказу?) тело перетащили по подвальному лабиринту в соседний «Англетер», повесили.

Заметьте, если мы правы, «дело английского шпиона» вел не какой-нибудь «обычный» чекист, а опытный «работник закордонной части ИНО» (иностранного отдела ОГПУ), как определял свою специализацию Блюмкин в «показаниях» Якову Агранову. Профессиональная направленность службы Якова Григорьевича сама по себе примечательна (вспомните есенинское: «…вероятно, махну за границу»). Но это, конечно, слабенький довод. Есть аргумент посущественней.

В 1920–1922 годах душегуб учился на восточном факультете Генштаба РККА, или, как сам он пишет, в Военной академии РККА. В свободные от повышения своего чекистского образования месяцы (если образованием можно называть практику безнаказанно убивать) он состоял в секретариате Троцкого, совершал вместе с ним кровавые рейсы в «Поезде наркомвоенмора» — и не рядовым бойцом, а начальником охраны колесного бронированного чудовища. Вот интересующие нас строки из его признания после ареста: «Так как я в свое время работал у Троцкого, занимался историей Красной Армии и, в частности, поезда Троцкого и так как Троцкому нужны были для автобиографии данные о поезде, то я «о памяти (курсив мой. — В. К.) составил ему довольно точную справку о деятельности поезда». Темнил, нервничал, оказавшись в застенке. Нет, чтобы прямо написать: так, мол, и так — сопровождал председателя Реввоенсовета в его террористических набегах на красно-серошинельную солдатню — жмется, недоговаривает, пытаясь отмежеваться от своего хозяина. Итак, Троцкий, Блюмкин, журналист Устинов, стихотворец Князев (кто еще?) из одной уголовно-политической шайки, составившей в 1925 году преступное антиесенинское ядро.

К преступной группе без натяжки можно присоединить и ответственного секретаря ленинградской «Красной газеты» А. Я. Рубинштейн. В доказательство этого Блюмкин дает нам еще одну «ниточку»: в своей «Краткой автобиографии» он пишет, что в начале Гражданской войны «…ездил на Восточный фронт к т. Смилге…». Заглядываем в газету «Красный набат» (1920. № 63), орган 3-й армии (Урал), основу которой, нелишне заметить, составили остатки бывшей 3-й армии, ранее действовавшей на Украинском и Румынском фронтах (здесь, напомним, Блюмкин комиссарил и служил в штабе). В указанном номере «Красного набата» изложена история газеты. С 10 сентября 1912 года ее редактировал И. Т. Смилга (1892–1938). Там же читаем: «Тов. Смилге не пришлось долго редактировать "Набат": получив более ответственный пост, он сдал газету редакционной коллегии, в которую вошли тт. А. Рубинштейн, Н. Иконников и Л. Аронштам». Далее есть и уточнение: «С ноября 1918 года, с передачей руководства Политотделом областному комитету партии, его аппарат был значительно расширен. Привлечено много ответственных работников, уральских и приехавших из центра…» Затем второй по списку была названа А. Я. Рубинштейн.

Естественно и логично, тогда работник ПУРа Блюмкин, контролируя красную фронтовую печать, встречался с А. Я. Рубинштейн, выражаясь на современный лад, секретарем парторганизации штаба 3-й армии, с августа 1918 по март 1919 года фактическим редактором «Красного набата». Планируя «англетеровское» кощунство, Троцкий и Блюмкин вспомнят Анну Яковлевну, и она, мы не сомневаемся, в том роковом для Есенина декабре обернется «тетей Лизой» и сыграет в «Красной газете» и в лживых мемуарах-сборниках об убитом поэте роль жены журналиста Г. Ф. Устинова.

Иной поворот «троцкистско-блюмкинского» сюжета. В 1923 году Блюмкин начинает служить в иностранном отделе ОГПУ. В 1925 году Яков Григорьевич представлял Лубянку на Кавказе. А туда обычно летом приезжал сотрудник тайного ведомства Вольф Эрлих (иногда в компании с Павлом Лукницким, Всеволодом Рождественскими другими вездесущими приятелями) — и по своей охоте, и как командир запаса войск пограничной и внутренней охраны ОГПУ. То есть Блюмкин был для Эрлиха высоким начальством, и они могли встречаться по службе. Много раньше, осенью 1917 года, одесский авантюрист пристроился членом Симбирского Совета, ораторствовал в нем, и не исключено, пятнадцатилетний школьник «Вова», рано вкусивший революционный плод, мог слышать имя Блюм-кина и даже познакомиться с ним.

Новый зигзаг сюжета. 5 сентября 1924 года Есенин оказался в Баку, куда бежал после своего шумного разрыва с московскими богемниками-имажинистами. В здешней гостинице «Новая Европа» он встретил давнего знакомца чекиста Якова Блюмкина, «гангстера с идеологией», тогда представлявшего Лубянку в Закавказье и инспектировавшего войска пограничной и внутренней охраны ОГПУ. У наделенного огромной властью авантюриста, вероятно, были и другие тайные задания.

Поначалу застольные беседы двух знакомцев текли мирно, но однажды… Слово есенинскому приятелю, сотруднику тифлисской газеты «Заря Востока» Николаю Вержбицкому:«.. вдруг инспектор начал бешено ревновать поэта к своей жене. Дошло до того, что он стал угрожать револьвером. Этот совершенно неуравновешенный человек легко мог выполнить свою угрозу. Так оно и произошло. Ильин (ошибка мемуариста, действительная конспиративная фамилия Блюмкина — Исаков. — В. К.) не стрелял, но однажды поднял на Есенина оружие, что и послужило поводом для скорого отъезда поэта в Тифлис в начале сентября 1924 года.

Об этом происшествии мне потом рассказывал художник К. Соколов. Сам Есенин молчал, может быть, не желая показаться трусом. <… > Через несколько дней Есенин вернулся в Баку за своими товарищами, получив от них уведомление о том, что Ильин куда-то отбыл.

Вторично приехав в Тифлис и остановившись в гостинице «Ориант», Есенин снова неожиданно столкнулся в коридоре с Ильиным. Это сразу испортило ему настроение» (Вержбицкий Н. Встречи с Есениным: Воспоминания. Тбилиси, 1961. С. 23).

«Сам Есенин молчал…» — пишет мемуарист. Весьма примечательная деталь, если знать, что после второй неприятной встречи с Блюмкиным поэт жил у Вержбицкого на квартире (ул. Коджерская, 15), о чем журналист упоминает в своей книге. Раз уж общительно-искренний Есенин помалкивал — значит, на то была серьезная причина. Скорее всего, конф-ликт вспыхнул вовсе не из-за «дамы сердца» Блюмкина (кстати, он был холост), а по мотивам куда более серьезным.

Некоторые мемуаристы (азербайджанец Гусейн Дадош и др.) рисуют напряженный бакинский эпизод несколько иначе: будто Есенин позволил отпустить по адресу блюмкинскои пассии какую-то фривольность. Допускаем — в его лукавом пересказе сентябрьской стычки звучало нечто подобное. Он, не раз «стреляный» на Лубянке «воробей», конечно же не хотел рассказывать всей правды, так как она могла ему выйти боком. Между прочим, тот же Вержбицкий подчеркивал: «В быту Есенин никогда не смаковал эротики, не любил сальных анекдотов…». Эту черту его натуры отмечают и другие современники. Нет, видимо, дело было куда сложнее.

Год назад поэт вернулся из поездки за границу «…не тем, что уехал» (выражение Л. Троцкого). Он решительно отказался от Великого Октября («.. от революции остались только хрен да трубка»), пересмотрел свое отношение к партийным вождям и прежним знакомым литераторам («Надоело мне это б… снисходительное отношение властей имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним»), стал осторожнее в общении с «кожаными куртками» («…оставим этот разговор про Тетку» — так поэт вслед за Ивановым-Разумником называл ГПУ). (Все цитаты из письма Есенина от 7 февраля 1923 года к приятелю А. Кусикову.)

Чуть ли не смертельная распря с Блюмкиным-Исаковым не прошла для Есенина бесследно и ассоциативно переплавилась в стихотворение «На Кавказе», написанное вскоре после бакинского происшествия. Любуясь благодатным краем, он, очевидно, не случайно вспомнил о трагической судьбе Лермонтова («Он, как поэт и офицер, был пулей друга успокоен») и автора «Горя от ума» («И Грибоедов здесь зарыт, как наша дань персидской хмари…»), провидчески увидел в нацеленном на него револьвере предупреждение о своем «последнем звонке»:

А ныне я в твою безгладь

Пришел, не ведая причины:

Родной ли прах здесь обрыдать

Иль подсмотреть свой час кончины!

И далее невольные житейско-образные контаминации несомненны:

Они бежали от врагов

И от друзей сюда бежали,

Чтоб только слышать звон шагов

Да видеть с гор глухие дали.

И я от тех же зол и бед

Бежал, навек простясь с богемой,

Зане созрел во мне поэт

С большой эпическою темой.

Он не только пел замечательно талантливый Кавказ, но и мистически предчувствовал «…свой час прощальный».

Расстрел Блюмкина, считаем мы, послужил предупредительным сигналом для лишенной каких-либо нравственных основ преступной компании «чистильщиков», вольно или невольно исполнявших приказ Троцкого относительно подсудимого Есенина. Вольф Эрлих вдруг принялся сочинять мемуары «Право на песнь», Георгий Горбачев поспешил передать листок со стихотворением «До свиданья, друг мой, до свиданья…» в Пушкинский Дом; бывшего коменданта «Англетера» Василия Назарова и бывшего участкового надзирателя 2-го отделения ЛГМ Николая Горбова в спешном порядке упрятывают в тюрьмы; недавний комсомольский комиссар чекистского полка Павел Медведев быстренько устраивается преподавателем пединститута, сексот ГПУ и рифмоплет Лазарь Берман суетливо подыскивает работу в Москве, военно-партийная красногазетчица Анна Рубинштейн неожиданно оставляет Дом профпросвещения и устремляется в аспирантуру Коммунистической академии, бывший директор Лениздата Илья Ионов, в то время заведующий издательством «Земля и фабрика», тоже бежит со своего поста, секретарь Ленсовета И. Л. Леонов, в прошлом второй дзержинец в Ленинграде, переходит (с 25 ноября 1929 года) на хозяйственную работу и т. д. Словом, причастные к сокрытию убийства Есенина проявили тогда удивительно своевременную и практическую прыть.

О крахе троцкистского холопа Блюмкина его ленинградские послушники, в основном окололитературные дельцы, могли своевременно узнать из первых рук. В октябре — самом начале ноября 1929 года его допрашивал М. А. Трилиссер, начальник иностранного отдела ОГПУ. Можно предположить, он по-свойски поделился информацией с братом Д. А. Трилиссером (1897–1934), в 1925 году руководителем административной группы Ленинградской областной рабоче-крестьянской инспекции (ОКИ). Кстати, «иностранный» чекист М. А. Трилиссер, член всемогущей коллегии ОГПУ, явно сочувствовал «диссиденту» Блюмкину и голосовал за его помилование, но Сталин настоял на расстреле.

Легко представить, как переполошились ненавистники Есенина, узнав о судьбе оруженосца Троцкого. Так как в тайне «Англетера» множество хитросплетений и повторяющихся пересечений, нелишне повториться: рабоче-крестьянский ревизор Д. А. Трилиссер в 1930 году настойчиво «засаживал» милиционера Горбова в тюрьму.[177]

Не раз писали и говорили, что сразу же после гибели Есенина в «Англетере» видели Блюмкина. Недавно обнаружилась сравнительно новая и весьма существенная деталь. О ней подробнее.

Выяснилось, Блюмкин был не только специалистом по «мокрым делам», бичом врагов мировой революции, но и настоящим профессионалом по части подделки чужого почерка. В июле 1918 года, подготавливая покушение на германского посла Мирбаха, он искусно «изобразил» в фальшивом мандате ВЧК подпись Ксенофонтова, секретаря Дзержинского. Лиха беда начало. Позже самодеятельный графолог и не такие «липы» мастерил.

А. И. Солженицын, встречавшийся в лагере с зеком М. П. Якубовичем, в прошлом чекистом, передает в «Архипелаге ГУЛАГ» его воспоминание: «…в конце 20-х годов под глубоким секретом рассказывал Якубовичу Блюмкин, что это он написал так называемое предсмертное письмо Савинкова, по заданию ГПУ. Оказывается, когда Савинков был в заключении, Блюмкин был постоянно допущенное к нему в камеру лицо — он развлекал его вечерами. <…> Это и помогло Блюмкину войти в манеру речи и мысли Савинкова, в круг его последних мыслей».

После суда Борис Савинков «послал» за границу революционерам-эмигрантам открытые письма, в которых призывал их прекратить безнадежную борьбу с большевизмом. Многие адресаты, и даже «охотник за шпионами» и разоблачитель Азефа Владимир Бурцев, поверили в это раскаяние. Они не подозревали, что фальшивки сочинил и лично «нарисовал» Блюмкин. В мае 1925 года гэпэушники выбросили Савинкова из неогражденного окна камеры во внутренний двор лубянской тюрьмы. Официально самоубийство объяснили пессимистическим настроением политического банкрота. Блюмкин на этот счет даже подделал прощальное письмо контрреволюционера — да так ловко, что в него опять-таки поверили.

Как знать, не рук ли Блюмкина опубликованное в «Красной газете» стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…», которое якобы написал Есенин, уйдя из жизни, как красиво выразится Троцкий «..без крикливой обиды, без позы протеста, — не хлопнув дверью, а тихо при-. закрыв ее рукою, из которой сочилась кровь»?..

Если Блюмкину было по силам овладеть буквой и духом савинковских писем, очевидно, ему не составляло большого труда начертать восемь «есенинских» строк «До. свиданья…».

В раскрытии последней загадки «Англетера» должно по-, мочь следственное дело Блюмкина октября — ноября 1929 го-да, хранящееся в бывшем Центральном архиве КГБ. Нам эти бумаги не удалось прочитать. Журнал «Отечественная история» (1992. № 4) печатал документальный очерк о чекисте-авантюристе, но нужной нам информации там не содержится.

Для нас были бы особенно важны те показания Блюмкина, в которых он называет своих сообщников-троцкистов по Ленинграду. Если среди них фигурируют К. Г. Аршавский, С. А. Гарин-Гарфильд, Г. Е. Горбачев, Я. Р. Елькович, В. В. Князев, П. П. Петров, А. Я. Рубинштейн, В. И. Эрлих и другие наши «знакомые», право назвать Блюмкина убийцей Есенина возрастет.

Есть и другие каналы недостающей пока информации, [но они труднодоступны. Надеяться на официальную поддержку в разысканиях не приходится. Если сегодня многие тома следственного дела об убийстве СМ. Кирова остаются засекреченными, не надо удивляться, что так сложно распутывать «англетеровский» клубок. Есенина давно вели к гибели, с января 1920 года Лубянка систематически занималась его «делами», а стукачи не выпускали его из своего поля зрения. Доброхот Марк Родкин (Роткин), подслушав в столовой-пивной разговор Есенина с друзьями, в ноябре 1923 года сигналил в 46-е отделение милиции г. Москвы: «…когда они с неслыханной наглостью и цинизмом позволили себе оскорбить вождей русской революции, я понял, что это такие интеллигенты и "литераторы", которые сознательно стараются при удобном случае дискредитировать и подорвать авторитет Советской власти и ее вождей…» (цит. по кн.: Сидорина Н. Златоглавый: Тайны жизни и гибели Сергея Есенина. М., 1995).

Доносчик Родкин имел безошибочное классовое чутье. Он мог бы потащить поэта в кутузку за такие его строки из поэмы «Страна негодяев»:

Пустая забава,

Одни разговоры.

Ну что же,

Ну что же вы взяли взамен?

Пришли те же жулики,

Те же воры

И законом революции

Всех взяли в плен.

Есенин взошел на Голгофу за любимую свою Россию. Но открыто убивать его временщики не посмели. Понадобилась грязная провокация. Так возникла фальсификация XX века. Наконец-то сделан решительный шаг к ее окончательному разоблачению.

Вряд ли «кожаный» Эрлих искренно скорбел о трагической гибели «друга», призрачную близость к которому он частенько подчеркивал как в устных разговорах, так и в своих фальшивых воспоминаниях «Право на песнь». Очевидно, он, человек своего «избранного» круга, считал Есенина «чужим», более того врагом своих идеалов. Заметая следы преступления, он выполнял свой долг «шпиона». Однако, нет-нет, в нем иногда вяло шевелился червячок вины перед убиенным:

Я ничего не жду в прошедшем,

Грядущего я не ищу

И о тебе, об отошедшем,

Почти не помню, не грущу.

Простимся ж, русый! Мир с тобою!

Ужели в первый вешний день

Опять предстанет предо мною

Твоя взыскующая тень!

(«Избранное», 1963)

«Взыскующая тень» настигла сексота-рифмоплета в 1937-м, когда его самого за троцкистские делишки «пригласили на казнь».

Глава 18. Слово убийцы

Я, Титаренко Виктор Григорьевич, майор запаса, ветеран БАМа, решился, наконец написать для публикации; услышанный мною более двадцати лет назад рассказ-исповедь об убийстве Сергея Есенина. Начну с того, что я прибыл в звании старшего лейтенанта железнодорожных войск на восточный участок БАМа, в поселок Ургал Хабаровского края Верхнебуреинского района, в то время маленькую глухую станцию. Уклад жизни был деревенский: жители держали коров, коз, свиней. Однажды вместе с четырьмя офицерами меня пригласил в свою рубленую баньку попариться ветвоенврач. Было это году в 1976–1977, точнее не скажу. Пришли и несколько местных жителей, и среди них один очень пожилой, на которого я сразу почему-то обратил внимание. Помылись, попарились, выпили как водится… Сразу же пошли задушевные беседы и откровенные разговоры. Я оказался в паре с этим самым пожилым человеком. Мы разговорились, и я ни с того ни с сего поведал ему свою, тогда еще не слишком длинную жизнь. Разоткровенничался и он. А потом вдруг сказал:

— Знаешь, Витек, вот этой самой рукой я лично застрелил Сергея Есенина!

— Какого Есенина? — опешил я.

— Того самого — великого российского поэта.

— Так ведь он сам повесился, об этом во всех учебниках написано.

— Все это ерунда, слушай, как было в действительности… — И он начал свой долгий рассказ.

«Еще в кадетском корпусе я примкнул к меньшевикам: тогда в 17-м было столько партий, что разобраться, кто есть кто, было очень трудно. Вроде все за народ, за волю, за землю, за свободу слова и так далее… (и дальше он пошел говорить о политике, чего пересказать я не могу, да, наверное, это и не нужно. Короче, на собрании какого-то кружка он познакомился с Яковом Блюмкиным и стал его доверенным лицом и верным соратником, как он выразился). Вскоре закружилась Гражданская война, и мы с Блюмкиным оказались в личной охране товарища Троцкого. Еще в Гражданскую наша охрана была переведена в ВЧК, и по окончании войны мы стали чекистами.

В Питере в двадцатые годы выступала знаменитая певичка (он называл фамилию, но я не помню), и товарищ Троцкий был ее пламенным любовником. Однажды Троцкому доложили о том, что молодой Есенин — тоже ее тайный любовник. Это было для демона революции буквально громом с ясного неба. Он был обманут, возмущен, оскорблен. Терпеть такого Троцкий не пожелал и поручил это деликатное дело своему особо доверенному человеку Якову Блюмкину. Как мне объяснил Блюмкин, перед нами стояла задача весьма необычного характера: Набить Есенину физиономию и кастрировать. Сделать это очень аккуратно, без общественной огласки. Получив такое указание свыше, мы приступили к его исполнению. За Есениным немедленно было установлено негласное наблюдение. Все держалось в строгом, секрете. Никто, кроме нас двоих, не должен был ничего знать. В Питере была гостиница "Англетер", негласно подведомственная ЧК. Сюда мы и спланировали привести тайно Есенина, чтобы осуществить задуманное.

Зимним вечером мы с Блюмкиным пришли в гостиницу. Блюмкин хорошо знал Есенина раньше, поэтому, когда тот приехал в Питер, у Якова был повод обмыть эту встречу. В одном из номеров гостиницы мы втроем хорошо выпили, потом, вроде шутя, перевели разговор на женщин и начали Есенина подначивать, что он, мол, половой гигант, перед ним не устоит ни одна бабенка. Дай, мол, поглядеть на твое мужское достоинство, может, мы его отрежем и повесим в кунсткамере для потомков. Мы, вроде полушутя, повалили его на кровать (диван или тахту назвал старик — не помню). Задрали ему рубашку и начали; расстегивать брюки. Несмотря на шутливый тон и выпитое в немалых количествах, Есенин, видно, понял нешуточность намерения и, лежа на кровати, схватил стоящий на прикроватной тумбочке старинный медный подсвечник и ударил им по голове ближе стоящего к нему Блюмкина. Тот свалился на пол. Сергей, полусидя, замахнулся подсвечником в мою голову. Я знал, что Есенин физически крепкий мужик, частенько участвовавший в драках и умеющий за себя постоять. Оставшись с ним один на один, я перепугался, выхватил наган и выстрелил. Он мгновенно замер, потом упал на спину и захрипел, при этом выпустил подсвечник, который, падая, зацепил лежавшего на полу Блюмкина. Тот вдруг пришел в себя, вскочил на ноги, схватил подсвечник, валявшийся на полу, и ударил им Есенина в переносицу. Он хотел в горячке ударить еще раз, но я вырвал у него подсвечник, закричав: "Хватит! Посмотри, мы наделали!.." Ведь команды убивать у нас не было, была команда по пьянке затеять драку, набить ему физиономию, намять хорошенько бока и, по возможности, тайно провести кастрацию, о которой он, когда протрезвеет, естественно, никому не скажет, опасаясь позора. Но теперь перед нами лежал труп, и не простого смертного, а скандально знаменитого российского поэта, хорошо известного и за рубежом.

Сначала мы растерялись: что делать? В любой момент в номер могли прибежать люди, слышавшие выстрел. Последствия для нас могли быть катастрофическими. Однако Блюмкин быстро сориентировался и принял решение: Есенина закатать в ковер — и на балкон. Если ворвутся чекисты, наша легенда такова: вот наши документы. У нас проходит оперативная встреча. Блюмкин как начальник захотел осмотреть мое табельное оружие. Доставая его из-за пояса, я зацепил курком за ремень, произошел самопроизвольный выстрел в пол. Все спокойно. Холодно? На несколько минут открывали балкон, чтобы выгнать дым и проветрить комнату.

Вынеся закатанное в ковер тело на балкон, поставив подсвечник на место, заправив постель (кстати, на покрывале крови не было, пуля осталась в теле), мы закрыли двери комнаты и вышли из гостиницы. На улице мы договорились, что Блюмкин едет в ЧК, по спецсвязи вызывает Троцкого, объясняет ему создавшуюся обстановку и согласует наши дальнейшие действия. Я же возвращаюсь в гостиницу и кручусь в фойе поближе к администрации, чтобы быть в курсе всех событий. В случае необходимости попытаюсь изменить ситуацию, неблагоприятную для нас. Но все было тихо.

Несколько часов прождал я возвращения Якова. Он вернулся спокойным и деловитым. Мы вышли на свежий воздух, подальше от посторонних ушей.

Лев Давидович был ошеломлен моим сообщением, потом подумал и сказал: "А это, наверное, даже к лучшему: нет человека — нет и проблем". И дал указание: инсценировать самоубийство допившегося до ручки поэта Есенина. Для этого пригласить в номер администрацию гостиницы и обязательно понятых, составить акты, протоколы, медицинские заключения, проконтролировать быстрейшее "упакование" поэта в цинковый гроб. Мертвого Есенина должно видеть возможно меньше людей. Тело нужно срочно доставить в Москву. Сам же Троцкий на следующий день лично даст информацию в печать о самоубийстве неуравновешенного и психически надломленного поэта. Тем самым будет поставлена точка на попытках какого-либо расследования. В такой ситуации ни одна государственно-следственная структура этим делом заниматься не будет, а частное лицо, попытавшееся на свой страх и риск покопаться в деталях, может получить срок за недоверие к официальному заявлению: это политическая статья, чреватая тяжелыми последствиями.

Мы немедленно приступили к выполнению задуманного плана. Зайдя инкогнито в есенинский номер, мы быстренько стащили с балкона труп и размотали ковер. На улице был сильный мороз, и тело, пролежавшее на балконе более четырех часов, сильно замерзло. Впопыхах закатывая убитого в ковер, мы не подумали о руках, что с нашей «стороны было большой оплошностью. Одна рука у Есенина была согнута в локте и прижата к животу, а у второй локоть был поднят, а кисть прижата к затылку. Как мы ни старались опустить руки, нам это никак не удавалось. Наконец, меня осенило: я достал перочинный нож, закатал рубашку на той руке, которая была прижата к поясу, и перерезал локтевые сухожилия, после чего с усилием вытянул эту руку вдоль туловища. Потом передал нож Якову, который повторил мой прием, а плечевой сустав просто вывернул. Осмотрев комнату, мы не нашли, на чем поверить Есенина: ни в потолке, ни в стенах не было ни одного крюка. Правда, высоко под потолком проходила труба отопления, но достать ее со стула даже при моем нормальном росте было проблематично, не говоря уже о росте Есенина: метр с кепкой. Мы порвали полотенце и перевязали локтевые раны, чтобы не запачкать сукровицей рубашку, и застирали место на груди, пропитанное кровью. Соорудив из тумбочки и стула лестницу, подняли тело к трубе и попытались сделать из ремня подобие петли, чтобы затолкать в нее голову, но это у нас никак не получалось. Талия у низкорослого поэта была узенькая, и, естественно, ремешок в брюках соответствовал ее размерам. Нам же нужно было завязать один конец на трубе узлом, а на другом сделать узел и петлю: длины ремня не хватало. Не придумав другого варианта, мы просунули ремень под батарею и, выведя конец на другую сторону, застегнули его на пряжку Получился обыкновенный круг без всяких петель и удавок. Кое-как мы просунули в него голову трупа и развернули ее так, чтобы не было видно следов от подсвечника. Несмотря на то, что подсвечник проломил Есенину лоб и переносицу, кровоподтеков почти не было, так как мы сразу выставили тело на мороз. Однако небольшой синяк был очень заметен, именно этим местом мы и постарались прижать тело к трубе. Трубы были раскаленные, и определить визуально неспециалисту, что это — синяк от удара или ожог, было бы проблематично. Потом мы тихо покинули номер и гостиницу.

Спустя некоторое время мы появились в гостинице уже официально и доложили администратору, что пришли по приглашению поэта Есенина к нему в гости. Мгновенно мы подняли страшный шум, вызвали администрацию гостиницы. Естественно, появились зеваки. Всем было продемонстрировано висящее тело и объяснено, что бедный поэт, надломленный жизнью, покончил жизнь самоубийством. Мы распорядились всем срочно покинуть номер, вызвать понятых с тем, чтобы приступить к расследованию. Я вывел собравшихся из номера и пошел искать понятых. У Блюмкина в ЧК были свои, зависящие полностью от него за свои старые грехи люди, которые и мать свою готовы заложить, только бы остаться в живых. Вот их-то и потребовал Яков. Было составлено два акта о смерти с разными исходами, два протокола обнаружения трупа и два медицинских заключения вскрытия тела. Это на ходу импровизировал Блюмкин. Один из них будет официально объявлен от имени правительства, другой как дезу можно через подставных лиц опубликовать в какой-нибудь оппозиционной газетенке. Она напечатает все это вроде как настоящую правду: мол, страшная и странная история произошла с Есениным (это сделают опять же преданные Блюмкину люди по нашим документам, но документы в руки им ни в коем случае не давать). После этого расследования газетенку можно сразу прихлопнуть как печатный орган, враждебный пролетарскому государству. Одна газета действительно напечатала «истинную правду» о смерти Есенина: Есенин перерезал себе вены в ванной петроградской гостиницы "Англетер" и погиб от потери крови, оставив предсмертную прощальную записку. Этой версии люди больше верили, чем официальной, может быть, из-за того, что газету тут же прикрыли.

Подчиненные Якова сделали документы — комар носа не подточит, организовали подписи таких светил, что у простых смертных не должно родиться никаких сомнений. Номер, в котором лежал мертвый Есенин, был под круглосуточной охраной, туда никого не пускали. В течение дня, пока готовился гроб и все необходимое, в номере колдовал преданнейший Блюмкину человек — похоронных дел мастер, который убирал с лица следы побоев и ретушировал ожог от отопительной трубы. Вечером в номер был занесен гроб со всеми атрибутами. Мы уложили Есенина в гроб, крышку забили, гроб вложили в обитый цинком ящик и вынесли из гостиницы. В утренних газетах было опубликовано правительственное сообщение, что трагически погиб большой русский поэт: покончил жизнь самоубийством. Мы с Блюмкиным провожали гроб до Москвы и передали его спецкоманде, занимавшейся похоронами государственных и высокопоставленных лиц.

Спустя какое-то время по Москве и по Питеру поползли слухи, что в смерти Есенина не все ясно… Думаю, что кто-то из доверенных Якова по пьянке сболтнул лишнее. Вскорости Блюмкин вызвал меня к себе: "Слушай, Николай, поползли нехорошие слухи о смерти Есенина, ты, наверняка, слышал. Тебя не виню. Знаю, ты — могила, да и какой резон тебе болтать: рыльце у тебя в пуху не менее моего. Ну ладно, с трепачами я разберусь. А ты собирайся и завтра же отчаливай. Поедешь в Сибирь, там сейчас атаманчиков, колчаковцев, батьков, семеновцев и прочей шушеры много. Твоя задача — вспомнить свою голубую кровь и белую кость. Втереться в доверие к этим элементам и попасть к атаману Семенову. Это сейчас — реальная угроза нашим дальневосточным границам. Нам нужны в их стане свои глаза и уши, да и надо тебе быть подальше от этого есенинского дела. А я попытаюсь здесь дымок развеять, а угольки потушить".

Потом я узнал, что особо доверенные Якову люди, участвовавшие в этом деле, в течение полугода отбыли в мир иной: кто по пьянке выпал с балкона, кто попал под трамвай, кто утонул и так далее… Мертвые всегда молчат.

Шел я к атаману Семенову два с половиной года… Где я только не побывал, кого не повидал, об этом можно рассказывать не один вечер. Наконец, прибыл я в Монголию в ставку атамана Семенова аккурат на Ивана Купалу. Старший отряда, с которым я прибыл из красной России, доложил ему, что привел с собой преданного белого офицера, который, мол, желает бороться против красных и очистить матушку-Русь от всякой нечисти. Семенов лично вызвал меня. Когда он начал детально опрашивать меня по Питеру и по Москве о моей работе, я стал путаться. Появились неточности в ответах, и это насторожило атамана. Короче, через десять дней он вызвал меня к себе и после некоторых уточнений моих ответов заявил: «Я понял, что ты красный перебежчик и прибыл ко мне с целью шпионить. Я даю тебе шанс как бывшему белому офицеру честно перейти на мою сторону и передавать в центр дезу. Или ты согласен, или прощальная прогулка в степь». Выхода у меня не было, если бы я даже сумел вернуться в Россию, то там за Есенина меня бы все равно шлепнули. Я согласился. С тех пор я начал работать двойным агентом: гнал в Москву дезу, предоставляемую мне Семеновым. По его приказу я был оставлен при штабе, так для него было надежнее: за мной постоянно следили.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: