Глава 8 ИНСТИТУЦИОНАЛЬНЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ

В науке есть явление, которое социологи, юристы, психологи, историки, политологи называют «экономическим империализ­мом», а сами мы, экономисты, - «новой политической экономи­ей». Суть его в том, что экономисты вторгаются на «чужие поля» и начинают изучать неэкономические объекты, применяя соб­ственные методы исследований. Как это происходит в случаях государства и права, я уже рассказывал, теперь - об истории. Экономистам удалось нащупать в этой сфере довольно много за­кономерностей и в принципе изменить постановку вопроса: вме­сто того чтобы говорить об историческом развитии, они говорят об институциональных изменениях. И это неслучайно.

Вообще-то в массовом сознании естественным считается взгляд на историю, который возник в XVIII веке. Замечательные фило­софы французского Просвещения принесли идею о том, что че­ловек прекрасен и разум его всесилен, а вместе с ней - идею про­гресса. История движется от худшего к лучшему, революции - это хорошо, потому что они ускоряют прогресс. Прошедшие с тех пор 250 лет заставляют серьезно задуматься и начать ревизию всех этих идей. Вопрос, существует ли в принципе такая вещь, как про­гресс, гипотетический и, прямо скажем, неоднозначный. Вот по­казательный пример: есть такой французский город - Арль, кото­рый после так называемых «темных» веков был одним из центров экономического восстановления и процветания Южной Франции. Но что на пике своего развития этот экономический центр исполь­зовал вместо городских стен? Трибуны древнеримской арены.

О каком прогрессе по сравнению с Римской империей тут гово­рить? Или возьмем производительность в сельском хозяйстве: в на­чале нашей эры она была гораздо выше, чем тысячу лет спустя. Можно, конечно, измерять уровень прогресса по степени гумани­зации человечества, но если посмотреть на количество убитых лю­дей, то и тут динамика может получиться совсем неутешительной: технические усовершенствования или усиление государства на протяжении человеческой истории часто приводили к «неакку­ратным» последствиям.

ИЗМЕНЕНИЯ КАК РЕВОЛЮЦИЯ

В истории происходят изменения, но вот вопрос о направленно­сти этих изменений очень спорный. Не менее спорен вопрос о способах этих изменений. Возьмем революции. Когда экономи­сты взялись за их изучение, в первую очередь их интересовало то, что никогда не интересовало историков - движение формаль­ных и неформальных институтов. Автор теории институциональ­ных изменений Дуглас Норт не нашел в истории более крупного скачка, описанного и хорошо задокументированного, чем Октябрьская революция 1917 года. На ее примере Норт показал, что волны отрицательных последствий от сильной революции тянутся через весь век. И это его наблюдение актуально для раз­говора не только про XX, но и про XXI век. Ведь в 1991-1993 годах в России опять произошла революция - конечно, гораздо более мягкая, но и она имеет свой хвост последствий, в которых мы жи­вем и будем жить еще довольно долго. То же самое относится к революциям 2000-х на Украине, в Грузии, Киргизии.

Как же объясняются революции с точки зрения теории инсти­туциональных изменений? Понятно, что изменить формальные институты (законы) можно быстро. А вот неформальные инсти­туты - это обычаи, они не могут меняться скачками. Что произо­шло с обычаями 25 октября 1917 года? Ничего. И 30 октября - тоже ничего, да и в феврале 1918-го - еще ничего. При резком измене­нии законодательства возникает разрыв между формальными и неформальными институтами, который может иметь два по­следствия. Во-первых, высокая криминализация: обычаи требуют одного, законы требуют другого, и в этом разломе возможен взлет преступности. Во-вторых, свобода творчества: революции неред­ко сопровождаются резким внедрением инноваций, культурным взрывом, творческими поисками.

Но напряжение между полюсами формальных и неформаль­ных институтов растет, и это приводит к двусторонней реструк­туризации: неформальные институгы начинают медленно подтя­гиваться, приспосабливаться к изменившимся векторам жизни, а институты формальные откатываются назад, к более привычным формам. В какой-то момент две эти линии пересекаются, и страна вступает в период, для которого, с одной стороны, характерно эко­номическое процветание, а с другой - политическая реакция. Реакция происходит из-за отказа от установок предшествующей революции, процветание - из-за того, что возникает гармония между формальными и неформальными институтами, а это хо­рошо для жизни и для экономики. Если говорить о самой круп­ной революции в истории России, то для нее такая эпоха - нэп, а для революции 1990-х это первые пугинские годы, когда устано­вился реакционный в историческом измерении режим, утверж­давший порядок, и в то же время начались продуктивные эконо­мические реформы, которые дали восстановительный рост, на­чавшийся, заметим, еще до изменения нефтяной конъюнктуры.

Но что происходит дальше? Начинается следующая волна: фор­мальные и неформальные правила продолжают движение и рас­ходятся. В стране начинается своеобразная реставрация предыду­щего, старого порядка, неэффективных институтов. И такое вол­нообразное движение, цепочка системных отрицательных эффек­тов, затухая, может идти довольно долго. Чем сильнее революция, тем более радикальный разрыв получается между институтами и тем дольше чувствуются негативные последствия. Кроме того, чем сильнее революция, тем выше вероятность того, что обычная диктатура переродится в режим репрессивный, тоталитарный. Сила колебания сказывается на силе торможения. А если страна входит в тоталитарную фазу, то выжигается слой неформальных институтов, и впоследствии ей очень трудно восстанавливаться. Почему во время нэпа экономический взлет был, а при Горбачеве - нет? Потому что в 1930-50-х годах страна пережила тоталитаризм, который придушил неформальные институты.

ИЗМЕНЕНИЯ КАК ЭВОЛЮЦИЯ

Естественно, институциональная теория не ограничивается во­просом «как происходят изменения». Необходимо понять, отче­го они происходят и почему, единожды начавшись, они далеко не всегда завершаются?

Что касается причин, по которым начинаются изменения, то здесь есть две основные версии. Одна из них - ее выдвинул Гарольд Демсец - предполагает, что изменения не могут зародиться вну­три системы, нужен внешний шок: похолодание, чума, наводне­ние, война. Систему толкнуло - она начинает шататься, и в этих условиях необходимо, а иногда хотя бы просто возможно изме­нить какие-то правила и обычаи.

Вторую версию выдвинули нобелевские лауреаты Дуглас Норт и Роберт Фогель, и она предполагает, что изменения зарождаются внутри системы, вытекают из самообучения людей. Например, в школьных учебниках по истории до сих пор пишут, что рабство в США отменили, потому что оно стало экономически невыгод­ным, и капиталистический Север оказался мощнее рабовладель­ческого Юга. Фогель доказал, что в середине XIX века рабство бы­ло очень выгодным, и, скажем, в Бразилии продержалось гораздо дольше, чем в США. При этом в Гражданской войне европейские государства были на стороне южан-конфедератов. То есть отмена рабства была экономически и геополитически нецелесообразна. Но изменились вкусы и предпочтения людей: если в начале XIX века рабство было вполне нормальным явлением, то в его середи­не многие на Севере стали считать его недопустимым - и пришли к выводу, что нужно иначе выстраивать ценности.

Как вы понимаете, вопрос о генезисе изменений для России отнюдь не праздный. Экономический кризис 2008-2009 годов был внешним шоком, который, согласно первой версии, мог бы выве­сти Россию из застойного состояния, заставить людей и даже вла­сти что-то делать. В конце 2008 - начале 2009 года были очень се­рьезные ожидания по этому поводу и споры между различными группами экономистов, прежде всего Егором Гайдаром и его кол­легами - с одной стороны, и экономистами группы СИГМА, к ко­торой принадлежу и я, - с другой. Покойный Егор Гайдар оказал­ся прав в предсказании того, насколько серьезным окажется удар для России. Он утверждал, что волатильность в переходных эко­номиках очень высока - они сильнее поднимаются в благоприят­ных условиях, но и сильнее падают. Однако мои коллеги по груп­пе СИГМА, видимо, оказались правы в другом: расчет на то, что внешний шок поменяет траекторию, по которой движется страна, не оправдывается. Гайдар считал, что неизбежное снижение не­фтяных цен нанесет настолько сильный удар по системе, что за­ставит перестроить институты. Сейчас более или менее очевидно, что этого не случилось. Внешний шок не сработал - так что при­дется рассчитывать на изменение вкусов и предпочтений людей.

ИЗМЕНЕНИЯ КАК КОЛЕЯ

Но что в таком случае блокирует изменения? Для того чтобы это объяснить, в институциональной теории существует термин, ко­торый по-английски называется path dependence, а на русский я предлагаю его переводить как «эффект колеи». По сути, это институциональная инерция, которая удерживает страну в опре­деленной траектории.

Сама идея подобных траекторий, по которым движутся страны, получила развитие благодаря работам статистика Ангуса Мэдисона. Он реализовал очень простую вещь. Во многих странах статистика существует довольно давно: в Англии - больше 200 лет, во Франции - чуть меньше 200 лет, в Германии и России - больше 150 лет. Мэдисон взял основные показатели - валовый продукт, количество населе­ния и, соответственно, уровень валового продукта на душу населе­ния - и свел все эти данные в единую таблицу (причем сводил-то он данные за два тысячелетия, однако достоверными стоит призна­вать все же данные последних 200 лет). Поскольку в XIX и XX веках большую часть земного шара контролировали несколько империй, фактически мы получили единую статистическую картину мира.

Когда экономисты увидели «таблицу Мэдисона», они ахнули. Стало очевидно, что большинство стран мира делятся на группы, причем деление это очень четкое. Первая группа идет по высокой траектории и стабильно показывает высокие экономические ре­зультаты. Вторая группа столь же стабильно идет по низкой тра­ектории: в нее зачастую входят традиционные страны, которые попросту не ставят задачу имегь высокие экономические резуль­таты, а делают упор на другие ценности - семейные, религиозные и т.п. Получается, что есть своего рода первая космическая ско­рость, которая позволяет держаться на орбите, но не более того, и вторая космическая скорость, которая позволяет выйти в от­крытый космос. Но есть и третья, наиболее волатильная группа стран, которые все время пытаются перейти из второй группы в первую. Они вышли из состояния традиционности, но никак не могут завершить модернизацию. Примеры успешных переходов крайне редки, чаще всего страны прыгают вверх, но затем ударя­ются о потолок и снова съезжают вниз. Именно это и есть «эф­фект колеи». И именно к такому типу стран относится Россия (а также, например, Испания, которая довольно давно находится в этом состоянии и пока не решила проблемы, потому что послед­ний кризис опять выталкивает ее из западноевропейской макроэ­кономической траектории). Несмотря на множественные россий­ские прорывы, в среднем мы идем с 50-летним отставанием от Германии и Франции. То есть сейчас у нас, соответственно, нача­ло 1960-х в Париже, совсем не лучшие времена для Франции: на излете война за независимость в Алжире, действует Секретная ар­мейская организация (ультраправая террористическая группа, вы­ступавшая против отделения Алжира), а впереди еще очень мно­го всего интересного вплоть до студенческой революции.

Однако не будем увлекаться прямыми аналогиями. Главное - не разница в экономических показателях, а то, ставит ли страна своей задачей перейти из одной группы в другую и почему у нее это не получается, и возникает блокировка, колея. Диагностировать наличие этой колеи можно по трем симптомам: принадлежность к низкой траектории, попытки ее покинуть и - низкий уровень счастья. Как-то раз украинские экономисты спросили меня, поче­му и украинцам, и россиянам свойственен индекс счастья на уров­не экваториальной Африки, хотя мы явно более успешны, чем подавляющее большинство африканских стран? Я на это ответил, что, по определению одного из крупнейший философов XX века Джона Рол за, счастье есть ощущение успешности реализации жиз­ненного плана. И страна, которая не может реализовать свой жиз­ненный план по модернизации, оказывается несчастлива.

Все попытки перехода с низкой траектории развития на высо­кую в России вот уже несколько столетий неизменно срываются, и страна раз за разом возвращается к застою. Жить в стране, кото­рая заклинивается в развитии, - очень непростая задачка. Опыт российского застоя родил две формулы отношения к эмиграции. Одна из них принадлежит Виктору Некрасову, замечательному писателю, который, увидев над Крещатиком лозунг «Поднимем еще выше роль женщины в социалистическом сельском хозяйстве», сказал: «Лучше умереть от тоски по родине, чем от злобы на род­ных просторах». Так певец Сталинградской битвы уехал из СССР. Вторая формула принадлежит Владимиру Высоцкому: «Не вол­нуйтесь, я не уехал. И не надейтесь - я не уеду!» Я не знаю, какая из этих формул правильная, но знаю, что обе рождены пережива­нием застоя и ощущения заклинивания страны.

Но почему же повторяется этот застой, откуда берется блоки­ровка? Вопрос остается открытым. Существует минимум три ги­потезы, объясняющие «эффект колеи». Представьте медицинский консилиум. Первый врач говорит: «Это генетическое заболевание, здесь ничего поделать нельзя». Второй врач говорит: «Что вы, кол­лега! Это хроническое заболевание. Излечить его очень трудно, но возможно». А третий врач говорит: «Нет, это не то и не другое. Это корь во взрослом возрасте». Некоторые страны болеют теми бо­лезнями, которыми болели и другие страны, но на более позднем этапе своей истории, уже будучи взрослыми, и потому очень тя­жело их переносят.

КОЛЕЯ КАК ГЕНЕТИЧЕСКАЯ БОЛЕЗНЬ

Первый врач, предлагающий самое мрачное объяснение, - это экономисты так называемой неошумпетерианской школы. Они распространили на экономическую историю стран теорию «твор­ческого разрушения», которую австро-американский экономист Иозеф Шумпетер сформулировал для развития техники. Согласно этой теории то, что мы обычно принимаем за развитие, есть не что иное, как рекомбинация элементов: их перетасовка дает подо­бие новых картинок, но все они лежат в рамках одной парадигмы, которая меняется крайне редко. Применительно к странам пара­дигма - это национальная идентичность, которая задает жесткие границы развития. Страна предпринимает разнообразные модер- низационные усилия, картинка вроде бы меняется, но прыгнуть выше головы не получится, пока не изменится парадигма.

Главный аргумент сторонников шумпетерианекого объясне­ния блокировки - история, случившаяся с Японией, одной из не­многих стран, которым удалось вырваться из колеи и прочно обо­сноваться в группе развитых стран. В 1850-е годы Япония - уми­рающая восточная страна, которая изо всех сил пытается закрыть­ся, чтобы тихо уйти в небытие. Но Европа не дает ей этого сделать - не из какого-то абстрактного гуманизма, а из вполне практической нужды в японских рынках. Флот европейских дер­жав принудительно открывает страну для торговли, и она вынуж­денно начинает реформы Мэйдзи. Результаты этих реформ вско­ре ощутили на себе наши с вами предки при Цусиме. В военно- техническом сражении, где важнее всего были такие вещи, как дальнобойная артиллерия и оптика, малопримечательная восточ­ная страна вдребезги разбила великую морскую державу - Российскую империю. Затем была Вторая мировая война, которая, напомню, закончилась не 8, и даже не 9 мая 1945 года, а 2 сентября. Четыре месяца весь мир воевал с одной страной - Японией. И по­надобилась атомная бомбардировка, чтобы она капитулировала. А потом случилось японское экономическое чудо 1960-х. За юо лет страна прошла через всю таблицу Мэдисона и с низкой тра­ектории развития уверенно вышла на высокую.

Неошумпетерианцы утверждают: для того чтобы совершить этот скачок, страна пожертвовала своей парадигмой - национальной идентичностью. Японцы перестали быть японцами. Признаки этого действительно есть. Например, в Японии уже лет десять все­рьез обсуждается вопрос об отказе от национального языка в де­лопроизводстве и переходе на английский (потому что латиница гораздо удобнее для компьютера, чем иероглифы). При этом в Японии крайне высок уровень суицида - то есть страна в целом вроде бы вполне успешна, но что-то все равно не так. Неошумпетерианцы объясняют это так: чтобы стать успешной страной, нужно отказаться от того, что институциональные эко­номисты называют надконсгитуционными правилами. Это не­формальные институты самого высокого ряда, выше, чем консти- гуция или любой другой формальный институт. Именно они определяют специфику национальных ценностей страны, и их изменение - чудовищно сложная задача, которая может обернуть­ся очень травматичными последствиями.

Но мне-то кажется, что неошумпетерианское объяснение бло­кировки в случае России не работает просто потому, что в России не сформировалась нация со своими надконсгитуционными цен­ностями. 500 лет мы жили в империи, и сейчас мало кто может перечислить, причем так, чтобы с ним не заспорили, три-четыре национальные особенности, которые конституируют русских как нацию. Это вроде бы неплохо, потому что самый пессимистич­ный прогноз для нашей страны оказывается неактуален, но что же в таком случае является причиной блокировки?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: