ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ, СЛИШКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ

С двумя продолжениями "Человеческое, слишком человеческое" есть памятник кризиса. Ононазывается книгой для свободных умов: почти каждая фраза в н м выражаетпобеду - с этой книгой я освободился от всего не присущего моей натуре. Неприсущ мне идеализм - заглавие говорит: "где вы видите идеальные вещи, тамвижу я - человеческое, ах, только слишком человеческое!.." Я лучше знаючеловека... Ни в каком ином смысле не должно быть понято здесь слово"свободный ум": освободившийся ум, который снова овладел самим собою. Тон,тембр голоса совершенно изменился: книгу найдут умной, холодной, при случаедаже жестокой и насмешливой. Кажется, будто известная духовностьаристократического вкуса постоянно одерживает верх над страстнымстремлением, скрывающимся на дне. В этом сочетании есть тот смысл, чтоименно столетие со дня смерти Вольтера как бы извиняет издание книги в 1878году. Ибо Вольтер, в противоположность всем, кто писал после него, естьпрежде всего grandseigneur духа: так же, как и я. - Имя Вольтера на моемсочинении - это был действительно шаг вперед - ко мне... Если присмотретьсяближе, то здесь откроется безжалостный дух, знающий все закоулки, где идеалчувствует себя дома, где находятся его подземелья и его последнее убежище. Сфакелом в руках, дающим отнюдь не "дрожащий от факела" свет, освещается срежущей яркостью этот подземный мир идеала. Это война, но война без пороха идыма, без воинственных поз, без пафоса и вывихнутых членов - перечисленноебыло бы еще "идеализмом". Одно заблуждение за другим выносится на лед, идеалне опровергается - он замерзает... Здесь, например, замерзает "гений";немного дальше замерзает "святой"; под толстым слоем льда замерзает "герой";в конце замерзает "вера", так называемое "убеждение", даже "сострадание"значительно остывает - почти всюду замерзает "вещь в себе"... 2 Возникновение этой книги относится к неделям первых байрейтскихфестшпилей; глубокая отчужденность от всего, что меня там окружало, естьодно из условий ее возникновения. Кто имеет понятие о том, какие видения ужетогда пробежали по моему пути, может угадать, что творилось в моей душе,когда я однажды проснулся в Байрейте. Совсем как если бы я грезил... Где жея был? Я ничего не узнавал, я едва узнавал Вагнера. Тщетно перебирал я своивоспоминания. Трибшен - далекий остров блаженных: нет ни тени сходства.Несравненные дни закладки, маленькая группа людей, которые были на своемместе и праздновали эту закладку и вовсе не нуждались в пальцах для нежныхвещей: нет ни тени сходства. Что случилось? - Вагнера перевели на немецкийязык! Вагнерианец стал господином над Вагнером! Немецкое искусство! немецкиймаэстро! немецкое пиво!.. Мы, знающие слишком хорошо, к каким утонченнымартистам, к какому космополитизму вкуса обращается искусство Вагнера, мыбыли вне себя, найдя Вагнера увешанным немецкими "добродетелями". - Я думаю,что знаю вагнерианца, я "пережил" три поколения, от покойного Бренделя,путавшего Вагнера с Гегелем, до "идеалистов" Байрейтских листков, путавшихВагнера с собою, - я слышал всякого рода исповеди "прекрасных душ" оВагнере. Полцарства за одно осмысленное слово! Поистине, общество, откоторого волосы встают дыбом! Ноль, Поль, Коль - грациозные in infinitum! Нив каком ублюдке здесь нет недостатка, даже в антисемите. - Бедный Вагнер!Куда он попал! - Если бы он попал еще к свиньям! А то к немцам!.. В концеконцов следовало бы, в назидание потомству, сделать чучело истинногобайрейтца или, еще лучше, посадить его в спирт, ибо именно спиритуальностиему и недостает, - с надписью: так выглядел "дух", на котором была основана"Империя"... Довольно, я уехал среди празднеств на несколько недель,совершенно внезапно, несмотря на то, что одна очаровательная парижанкапробовала меня утешить; я извинился перед Вагнером только фаталистическойтелеграммой. В Клингенбрунне, глубоко затерянном в лесах местечке Богемии,носил я в себе, как болезнь, свою меланхолию и презрение к немцам и вписывалвремя от времени в свою записную книжку под общим названием "Сошник" тезисы,сплошные жесткие psychologica, которые, может быть, встречаются еще раз в"Человеческом, слишком человеческом". 3 То, что тогда во мне решилось, был не только разрыв с Вагнером - японял общее заблуждение своего инстинкта, отдельные промахи которого,называйся они Вагнером или базельской профессурой, были лишь знамением.Нетерпение к себе охватило меня; я увидел, что настала пора сознать себя.Сразу сделалось мне ясно до ужаса, как много времени было потрачено - какбесполезно, как произвольно было для моей задачи все мое существованиефилолога. Я стыдился этой ложной скромности... Десять лет за плечами, когдапитание моего духа было совершенно приостановлено, когда я не научилсяничему годному, когда я безумно многое забыл, корпя над хламом пыльнойучености. Тщательно, с больными глазами пробираться среди античныхстихотворцев - вот до чего я дошел! - С сожалением видел я себя вконецисхудавшим, вконец изголодавшимся: реальностей вовсе не было в моем знании,а "идеальности" ни черта не стоили! - Поистине, жгучая жажда охватила меня -с этих пор я действительно не занимался ничем другим, кроме физиологии,медицины и естественных наук, - даже к собственно историческим занятиям явернулся только тогда, когда меня повелительно принудила к этому моя задача.Тогда же я впервые угадал связь между избранной вопреки инстинктудеятельностью, так называемым "призванием", к которому я менее всего былпризван, - и потребностью в заглушении чувства пустоты и голоданаркотическим искусством - например, вагнеровским искусством. Осторожнооглядевшись вокруг себя, я открыл, что то же бедствие постигает большинствомолодых людей: одна противоестественность буквально вынуждает другую. ВГермании, в "Империи", чтобы говорить недвусмысленно, слишком многиеосуждены принять несвоевременно какое-нибудь решение, а потом, поднеустранимым бременем, зачахнуть... Эти нуждаются в Вагнере как в опиуме -они забываются, они избавляются от себя на мгновение... Что говорю я! напять, на шесть часов! - 4 Тогда неумолимо восстал мой инстинкт против дальнейших уступок, противследования за другими, против смешения себя с другими. Любой род жизни,самые неблагоприятные условия, болезнь, бедность - все казалось мнепредпочтительнее того недостойного "бескорыстия", в которое я поначалу попалпо незнанию, по молодости и в котором позднее застрял из трусости, из такназываемого "чувства долга". - Здесь, самым изумительным образом, и притом всамое нужное время, пришло мне на помощь дурное наследство со стороны моегоотца, - в сущности, предопределение к ранней смерти. Болезнь медленновысвобождала меня: она избавила меня от всякого разрыва, всякогонасильственного и неприличного шага. Я не утратил тогда ничьегодоброжелательства и еще приобрел много нового. Болезнь дала мне также правона совершенный переворот во всех моих привычках; она позволила, онаприказала мне забвение; она одарила меня принуждением к бездействию, кпраздности, к выжиданию и терпению... Но ведь это и значит думать!.. Моиглаза одни положили конец всякому буквоедству, по-немецки: филологии; я былизбавлен от "книги", я годами ничего уже не читал - величайшее благодеяние,какое я себе когда-либо оказывал! - Глубоко скрытое Само, как быпогребенное, как бы умолкшее перед постоянной высшей необходимостью слушатьдругие Само ( - а ведь это и значит читать!), просыпалось медленно, робко,колеблясь, - но наконец оно заговорило. Никогда не находил я столько счастьяв себе, как в самые болезненные, самые страдальческие времена моей жизни:стоит только взглянуть на "Утреннюю зарю" или на "Странника и его тень",чтобы понять, чем было это "возвращение к себе": самым высшим родомвыздоровления!... Другое только следовало из него. - 5 Человеческое, слишком человеческое, этот памятник суровойсамодисциплины, с помощью которой я внезапно положил конец всемупривнес нному в меня "мошенничеству высшего порядка", "идеализму","прекрасному чувству" и прочим женственностям, - было во всем существенномнаписано в Сорренто; оно получило свое заключение, свою окончательную формузимою, проведенною в Базеле, в несравненно менее благоприятных условиях, чемусловия Сорренто. В сущности, эта книга лежит на совести у господина ПетераГаста, тогда студента Базельского университета, очень преданного мне. Ядиктовал, с обвязанной и больной головой, он писал, он также исправлял - онбыл в сущности писателем, а я только автором. Когда в руках моих былазавершенная вконец книга - к глубокому удивлению тяжелобольного, - я послал,между прочим, два экземпляра и в Байрейт. Каким-то чудом смысла,проявившегося в случайности, до меня в то же время дошел прекрасныйэкземпляр текста Парсифаля с посвящением Вагнера мне - "моему дорогому другуФридриху Ницше, Рихард Вагнер, церковный советник". - Это было скрещениедвух книг - мне казалось, будто я слышал при этом зловещий звук. Не звучалоли это так, как если бы скрестились две шпаги?.. Во всяком случае мы оба такименно и восприняли это: ибо мы оба молчали. - К тому времени появилисьпервые Байрейтские листки: я понял, чему настала пора. - Невероятно! Вагнерстал набожным... 6 Что я думал тогда (1876) о себе, с какой чудовищной уверенностью ядержал в руках свою задачу и то, что было в ней всемирно-исторического, - обэтом свидетельствует вся книга, и прежде всего одно очень выразительное вней место: с инстинктивной во мне хитростью я и здесь вновь обошел словечкоЯ; но на сей раз не Шопенгауэра или Вагнера, а одного из моих друзей,превосходного доктора Пауля Рэ я озарил всемирно-исторической славой - ксчастью, он оказался слишком тонким животным, чтобы... Другие были менеехитры: безнадежных среди моих читателей, например типичного немецкогопрофессора, я всегда узнавал по тому, что они, основываясь на этом месте,считали себя обязанными понимать всю книгу как высший рэализм. Вдействительности она заключала противоречие лишь пяти-шести тезисам моегодруга: об этом можно прочесть в предисловии к "Генеалогии морали". - Этоместо гласит: каково же то главное положение, к которому пришел один изсамых сильных и холодных мыслителей, автор книги "О происхождении моральныхчувств" (lisez: Ницше, первый имморалист), с помощью своего острого ипроницательного анализа человеческого поведения? "Моральный человек стоит неближе к умопостигаемому миру, чем человек физический, - ибо не существуетумопостигаемого мира"... Это положение, ставшее твердым и острым под ударамимолота исторического познания (lisez: переоценки всех ценностей), можетнекогда в будущем - 1890! - послужить секирой, которая будет положена укорней "метафизической потребности" человечества, - на благо или проклятиечеловечеству, кто мог бы это сказать? Но во всяком случае, как положение,чреватое важнейшими последствиями, вместе плодотворное и ужасное и взирающеена мир тем двойственным взглядом, который бывает присущ всякому великомупознанию...

УТРЕННЯЯ ЗАРЯ

Мысли о морали как предрассудке Этой книгой начинается мой поход против морали. Не то чтобы в ней, хотябы едва, чувствовался запах пороха - скорее в ней распознают совсем другие,и гораздо более нежные, запахи, особенно если предположить некоторуютонкость ноздрей. Ни тяжелой, ни даже легкой артиллерии; если действие книгиотрицательное, то тем менее отрицательны ее средства, из которых действиеследует как заключение, а не как пушечный выстрел. Что с книгой расстаются сбоязливой осторожностью ко всему тому, что до сих пор почиталось и дажебоготворилось под именем морали, это не находится в противоречии с тем, чтово всей книге не встречается ни одного отрицательного слова, ни одногонападения, ни одной злости, - скорее она лежит на солнце, круглая,счастливая, похожая на морского зверя, греющегося среди скал. В конце концовя сам был им, этим морским зверем: почти каждое положение этой книги былоизмышлено, выскользнуто в том сумбуре скал близ Генуи, где я одиночествовали имел общие с морем тайны. Еще и теперь, при случайном моем соприкосновениис этой книгой, почти каждое предложение становится крючком, которым я сноваизвлекаю из глубины что-нибудь несравнимое: вся ее кожа дрожит от нежнойдрожи воспоминаний. Искусство, которое она предполагает, есть немалоеискусство закреплять вещи, скользящие легко и без шума, закреплятьмгновения, называемые мною божественными ящерицами, закреплять, правда, не сжестокостью того юного греческого бога, который просто прокалывал бедныхящериц, но все же закреплять при помощи некоторого острия - пером... "Естьтак много утренних зорь, которые ещ не светили" - эта индийская надписьвысится на двери к этой книге. Где же ищет е автор того нового утра, ту досих пор ещ не открытую нежную зарю, с которой начн тся снова день? - ах,целый ряд, целый мир новых дней! В переоценке всех ценностей, в освобожденииот всех моральных ценностей, в утверждении и доверчивом отношении ко всему,что до сих пор запрещали, презирали, проклинали. Эта утверждающая книгаизливает свой свет, свою любовь, свою нежность на сплошь дурные вещи, онаснова возвращает им "душу", чистую совесть, право, преимущественное право насуществование. На мораль не нападают, е просто не принимают в расч т... Этакнига заканчивается словом "или?" - это единственная книга, котораязаканчивается словом "или?"... 2 Моя задача - подготовить человечеству момент высшего самосознания,великий полдень, когда оно оглянется назад и взглянет впер д, когда оновыйдет из-под владычества случая и священников и поставит себе впервые, какцелое, вопросы: почему? к чему? - эта задача с необходимостью вытекает извоззрения, что человечество само по себе не находится на верном пути, чтооно управляется вовсе не божественно, что, напротив, среди его самыхсвященных понятий о ценности соблазнительно господствует инстинкт отрицания,порчи, инстинкт decadence. Вопрос о происхождении моральных ценностей оттогои является для меня вопросом первостепенной важности, что он обусловливаетбудущее человечества. Требование, чтобы верили, что вс в сущности находитсяв наилучших руках, что одна книга, Библия, даст окончательную уверенность вбожественном руководительстве и мудрости в судьбах человечества, этотребование, перенес нное обратно в реальность, есть воля к подавлению истиныо жалкой противоположности сказанного, именно, что человечество до сих порпребывало в наисквернейших руках, что оно управлялось неудачниками иковарными мстителями, так называемыми святыми, этими мирохулителями ичеловекоосквернителями. Решающий признак, устанавливающий, что священник(включая и затаившихся священников - философов) сделался господином нетолько в пределах определ нной религиозной общины, но и всюду вообще, естьмораль decadence, воля к концу, которая ценится как мораль сама по себе изаключается в безусловной ценности, приписываемой началу неэгоистическому ивраждебному всякому эгоизму. Кто в этом пункте не заодно со мною, тогосчитаю я инфицированным... Но весь мир не заодно со мною... Для физиологатакое противопоставление ценностей не оставляет никакого сомнения. Если ворганизме самый незначительный орган хотя бы в малой степени ослабляетсовершенно точное проявление своего самоподдержания, возмещения своей силы,своего "эгоизма", то вырождается и весь организм. Физиолог требует ампутациивыродившейся части, он отрицает всякую солидарность с нею, он стоит всегодальше от сострадания к ней. Но священник хочет именно вырождения целого,вырождения человечества: оттого и консервирует он вырождающееся - этой ценойгосподствует он над ним... Какой смысл имеют ложные, вспомогательные понятияморали - "душа", "дух", "свободная воля", "Бог" - как не тот, чтобыфизиологически руинировать человечество?.. Когда отклоняют серь зностьсамосохранения и увеличения силы тела, т. е. жизни, когда из бледной немочиконструируют идеал, из презрения к телу - "спасение души", то что же это,как не рецепт decadence? - Утрата равновесия, сопротивление естественныминстинктам, "самоотречение" - одним словом, это называлось до сих порморалью... С "Утренней зар й" предпринял я впервые борьбу против моралисамоотречения. - ВЕС ЛАЯ НАУКА ("la gaya scienza") "Утренняя заря" есть утверждающая книга, глубокая, но светлая идоброжелательная. То же, но ещ в большей степени, применимо и к la gayascienza: почти в каждой строке е нежно держатся за руки глубокомыслие ирезвость. Стихи, выражающие благодарность самому чудесному месяцу, январю,который я пережил - вся книга есть его подарок, - в достаточной степениобъясняют, из какой глубины "наука" стала здесь вес лой: Ты, что огненною пикой Л д души моей разбил, И к морям надежд великих Бурный путь ей проложил: И душа светла и в здравье, И вольна среди обуз Чудеса твои прославит, Дивный Януариус! - Может ли тот, кто видит, как заблистала, в заключение четв ртой книги,алмазная красота первых слов Заратустры, может ли он сомневаться в том, чтоназывается здесь "великой надеждой"? - Или тот, кто читает гранитные строкив конце третьей книги, с помощью которых впервые отливается в формулы судьбавсех врем н? Песни принца Фогельфрай, в лучшей своей части написанные вСицилии, весьма выразительно напоминают о том провансальском понятии "gayascienza", о том единстве певца, рыцаря и вольнодумца, которым чудеснаяранняя культура провансальцев отличалась от всех двусмысленных культур;самое последнее стихотворение "к Мистралю", бурная танцевальная песнь, где,с позволения! пляшут над моралью, есть совершенный провансализм. -

ТАК ГОВОРИЛ ЗАРАТУСТРА

123

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: