ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ

Ах, где в мире совершалось больше

безумия, как не среди сострадательных?

И что в мире причиняло больше страдания,

как не безумие сострадательных?

Горе всем любящим, у которых нет более

высокой вершины, чем сострадание их!

Так говорил однажды мне дьявол:

"Даже у Бога есть свой ад -- это любовь его к

людям".

И недавно я слышал, как говорил он такие

слова: "Бог мертв; из-за сострадания своего

к людям умер Бог".

Так говорил Заратустра

Жертва медовая

-- И снова бежали месяцы и годы над душой Заратустры, и он

не замечал их; но волосы его побелели. Однажды, когда он сидел

на камне перед пещерой своей и молча смотрел вдаль -- ибо

отсюда далеко видно было море поверх вздымавшихся пучин, --

звери его задумчиво ходили вокруг него и наконец остановились

перед ним.

"О Заратустра, -- сказали они, -- не высматриваешь ли ты

счастья своего?" -- "Что мне до счастья! -- отвечал он. -- Я

давно уже не стремлюсь к счастью, я стремлюсь к своему делу".

-- "О Заратустра, -- снова заговорили звери, -- это говоришь

ты, как тот, кто пресыщен добром. Разве не лежишь ты в

лазоревом озере счастья?" -- "Плуты, -- отвечал Заратустра,

улыбаясь, -- как удачно выбрали вы сравнение! Но вы знаете

также, что счастье мое тяжело и не похоже на подвижную волну:

оно гнетет меня и не отстает от меня, прилипнув, как

расплавленная смола".

Тогда звери продолжали задумчиво ходить вокруг него и

затем снова остановились перед ним. "О Заратустра, -- сказали

они, -- так вот почему ты сам становишься все желтее и

темнее, хотя волосы твои хотят казаться белыми, похожими на

лен? Смотри же, ты сидишь в своей смоле!" -- "Что говорите вы,

звери мои, -- сказал Заратустра, смеясь, -- поистине, я

клеветал, говоря о смоле. Что происходит со мною, бывает со

всеми плодами, которые созревают. Это мед в моих жилах

делает мою кровь более густой и мою душу более молчаливой". --

"Должно быть, так, о Заратустра, -- отвечали звери, приближаясь

к нему, -- но не хочешь ли ты сегодня подняться на высокую

гору? Воздух чист, и сегодня мир виден больше, чем когда-либо".

-- "Да, звери мои, -- отвечал он, -- вы даете прекрасный совет,

и он мне по сердцу: я хочу сегодня подняться на высокую гору!

Но позаботьтесь, чтобы там мед был у меня под руками, золотой

сотовый мед, желтый и белый, хороший и свежий, как лед. Ибо

знайте, я хочу там наверху принести жертву медовую".

Но когда Заратустра был на вершине, отослал он домой

зверей, провожавших его, и нашел, что теперь он один, -- тогда

засмеялся он от всего сердца, оглянулся кругом и так говорил:

Я говорил о жертвах и о медовых жертвах; но это было

только уловкою речи моей и поистине полезным безумием! Здесь

наверху я могу говорить уже свободнее, чем перед пещерами

отшельников и домашними животными их.

Что говорил я о жертвах! Я расточаю, что дарится мне, я

расточитель с тысячью рук; как бы мог я называть это --

жертвоприношением!

И когда я хотел меду, хотел я лишь приманки и сладкой

патоки и отвара, которым лакомятся ворчуны медведи и странные,

угрюмые, злые птицы:

-- лучшей приманки, в какой нуждаются охотники и рыболовы.

Ибо если мир похож на темный лес, населенный зверями, на сад

для услады всех диких охотников, то, по-моему, он еще больше и

скорее похож на бездонное богатое море,

-- на море, полное разноцветных рыб и раков, из-за

которого сами боги пожелали бы стать рыболовами и закинуть сети

свои: так богат мир странностями, большими и малыми!

Особенно человеческий мир, человеческое море -- в

него закидываю я теперь свою золотую удочку и говорю:

разверзнись, человеческая бездна!

Разверзнись и выбрось мне твоих рыб и сверкающих раков!

Своей лучшей приманкой приманиваю я сегодня самых удивительных

человеческих рыб!

-- само счастье свое закидываю я во все страны, на восток,

на юг и на запад, чтобы видеть, много ли человеческих рыб будут

учиться дергаться и биться на кончике счастья моего.

Пока они, закусив острые скрытые крючки мои, не будут

вынуждены подняться на высоту мою, самые пестрые пескари глубин

к злейшему ловцу человеческих рыб.

Ибо таков я от начала и до глубины, притягивающий,

привлекающий, поднимающий и возвышающий, воспитатель и

надсмотрщик, который некогда не напрасно говорил себе: "Стань

таким, каков ты есть!"

Пусть же люди поднимаются вверх ко мне: ибо жду я

еще знамения, что час нисхождения моего настал, еще сам я не

умираю, как я должен среди людей.

Поэтому жду я здесь, хитрый и насмешливый, на высоких

горах, не будучи ни нетерпеливым, ни терпеливым, скорее как

тот, кто разучился даже терпению, ибо он не "терпит" больше.

Ибо судьба моя дает мне время: не забыла ли она меня? Или

сидит она за большим камнем в тени и ловит мух?

И поистине, я благодарен вечной судьбе моей, что она не

гонит, не давит меня и дает мне время для шуток и злобы: так

что сегодня для рыбной ловли поднялся я на эту высокую гору.

Ловил ли когда-нибудь человек рыб на высоких горах? И

пусть даже будет безумием то, чего я хочу здесь наверху и что

делаю: все-таки это лучше, чем если бы стал я там внизу

торжественным, зеленым и желтым от ожидания --

-- гневно надутым от ожидания, как завывание священной

бури, несущейся с гор, как нетерпеливец, который кричит в

долины: "Слушайте, или я ударю вас бичом Божьим!"

Не потому, чтобы я сердился на этих негодующих: они хороши

лишь для того, чтобы мне посмеяться над ними! Я понимаю, что

нетерпеливы они, эти большие шумящие барабаны, которым

принадлежит слово "сегодня", или "никогда"!

Но я и судьба моя -- мы не говорим к "сегодня", мы не

говорим также к "никогда": у нас есть терпенье, чтобы говорить,

и время, и даже слишком много времени. Ибо некогда он должен же

прийти и не может не прийти.

Кто же должен некогда прийти и не может не прийти? Наш

великий Хазар, наше великое, далекое Царство Человека, царство

Заратустры, которое продолжится тысячу лет.

Далека ли еще эта "даль"? что мне до этого! Она оттого не

пошатнется -- обеими ногами крепко стою я на этой почве.

-- на вечной основе, на твердом вековом камне, на этой

самой высокой, самой твердой первобытной горе, где сходятся все

ветры, как у грани бурь, вопрошая: где? откуда? куда?

Здесь смейся, смейся, моя светлая, здоровая злоба! С

высоких гор бросай вниз свой сверкающий, презрительный смех!

Примани мне своим сверканием самых прекрасных человеческих рыб!

И что во всех морях принадлежит мне, что мое и для

меня во всех вещах, -- это выуди мне, это извлеки

ко мне наверх: этого жду я, злейший из всех ловцов рыб.

Дальше, дальше, удочка моя! Опускайся глубже, приманка

счастья моего! Источай по каплям сладчайшую росу свою, мед

сердца моего! Впивайся, моя удочка, в живот всякой черной

скорби!

Смотри вдаль, глаз мой! О, как много морей вокруг меня,

сколько зажигающихся человеческих жизней! А надо мной -- какая

розовая тишина! Какое безоблачное молчание!

Крик о помощи

На следующий день Заратустра опять сидел на камне своем

перед пещерою, в то время как звери его блуждали по свету,

чтобы принести домой новую пищу, -- а также и новый мед: ибо

Заратустра истратил старый мед до последней капли. Но пока он

так сидел, с посохом в руке, и рисовал свою тень на земле,

погруженный в размышление, и поистине! не о себе и не о тени

своей, -- он внезапно испугался и вздрогнул: ибо он увидел

рядом со своею тенью еще другую тень. И едва он успел

оглянуться и быстро встать, как увидел вблизи себя прорицателя,

того самого, которого он однажды кормил и поил за столом своим,

провозвестника великой усталости, учившего: "Все одинаково, не

стоит ничего делать, в мире нет смысла, знание душит". Но тем

временем изменилось лицо его; и когда Заратустра взглянул ему в

глаза, вторично испугалось сердце его: так много дурных

предсказаний и пепельносерых молний пробежало по этому лицу.

Прорицатель, почувствовавший, что произошло в душе

Заратустры, провел рукою по лицу своему, как бы желая стереть

его; то же сделал и Заратустра. И когда они оба, молча, так

оправились и подкрепили себя, они подали друг другу руку, чтобы

показать, что желают узнать один другого.

"Милости просим, предсказатель великой усталости, --

сказал Заратустра, -- ты не напрасно однажды был гостем за моим

столом. Также и сегодня ешь и пей у меня и прости, если веселый

старик сядет за стол вместе с тобою!" -- "Веселый старик? --

отвечал прорицатель, качая головою. -- Но кем бы ты ни был или

кем бы ни хотел быть, о Заратустра, тебе не долго оставаться

здесь наверху, -- твой челн скоро не будет лежать на суше!" --

"Разве я лежу на суше?" -- спросил Заратустра, смеясь. --

"Волны вокруг горы твоей, -- отвечал прорицатель, -- все

поднимаются и поднимаются, волны великой нищеты и печали: скоро

они поднимут челн твой и унесут тебя отсюда". -- Заратустра

молчал и удивлялся. -- "Разве ты еще ничего не слышишь? --

продолжал прорицатель. -- Не доносятся ли шум и клокотанье из

глубины?" -- Заратустра снова молчал и прислушивался: тогда он

услыхал долгий, протяжный крик, который пучины перебрасывали

одна другой, ибо ни одна из них не хотела оставить его у себя:

так гибельно звучал он.

"Роковой провозвестник, -- сказал наконец Заратустра, --

это крик о помощи, крик человека, он, очевидно, исходит из

черного моря. Но что мне за дело до человеческой беды!

Последний грех, оставленный мне, -- знаешь ли ты, как

называется он?"

-- "Состраданием! -- отвечал прорицатель от полноты

сердца и поднял обе руки. -- О Заратустра, я иду, чтобы ввести

тебя в твой последний грех!"

И едва произнесены были эти слова, как вторично раздался

крик, более протяжный и тоскливый, чем прежде, и уже гораздо

ближе. "Слышишь? слышишь, о Заратустра? -- кричал прорицатель.

-- К тебе обращен этот крик, тебя зовет он: приходи, приходи,

приходи, время настало, нельзя терять ни минуты!" --

Но Заратустра молчал, смущенный и потрясенный; наконец он

спросил, как некто колеблющийся в себе самом: "А кто тот,

который там зовет меня?"

"Но ты ведь знаешь его, -- с раздражением отвечал

прорицатель, -- зачем же ты скрываешься? Это высший

человек взывает к тебе!"

"Высший человек? -- воскликнул Заратустра, объятый ужасом.

-- Чего хочет он? Чего хочет он? Высший человек!

Чего хочет он здесь?" -- и тело его покрылось потом.

Но прорицатель не отвечал на испуг Заратустры, а продолжал

прислушиваться к пучине. Когда же там надолго водворилась

тишина, он оглянулся и увидел, что Заратустра стоит по-прежнему

и дрожит.

"О Заратустра, -- начал он печальным голосом, -- ты стоишь

не так, как тот, кого счастье заставляет кружиться: ты должен

будешь плясать, чтобы не упасть навзничь.

И если бы даже ты и захотел плясать предо мною и

проделывать прыжки свои во все стороны, -- все-таки никто не

мог бы сказать мне: "Смотри, вот пляшет последний веселый

человек!"

Напрасно поднимался бы на эту вершину тот, кто искал бы

его здесь: он нашел бы пещеры и в пещерах тайники для

скрывшихся, но не нашел бы шахт и сокровищниц счастья, ни новых

золотых жил его.

Счастье -- разве можно найти счастье, у этих заживо

погребенных и отшельников! Неужели должен я искать последнего

счастья на блаженных островах и далеко среди забытых морей?

Но все одинаково, не стоит ничего делать, тщетны все

поиски, не существует больше и блаженных островов!"

Так вздыхал прорицатель; но при последнем вздохе его

сделался Заратустра опять светел и уверен, как некто из

глубокой пропасти выходящий на свет. "Нет! Нет! Трижды нет! --

воскликнул он твердым голосом и погладил себе бороду. --

Это знаю я лучше! Существуют еще блаженные острова! Не

говори об этом, ты, вздыхающий мешок печали!

Перестань журчать об этом, ты, дождевое облако

перед полуднем! Разве я еще не промок от печали твоей, как

облитая водою собака?

Теперь я встряхнусь и убегу от тебя, чтобы просохнуть:

этому ты не должен удивляться! Не кажусь ли я тебе невежливым?

Но здесь мои владения.

Что же касается твоего высшего человека -- ну, что ж! я

мигом поищу его в этих лесах: оттуда раздавался крик

его. Быть может, его преследует какой-нибудь лютый зверь.

Он в моих владениях -- здесь не должно случиться с

ним несчастья! И поистине, есть много лютых зверей у меня".

С этими словами Заратустра хотел уйти. Тогда сказал

прорицатель: "О Заратустра, ты -- плут!

Я знаю: ты хочешь отделаться от меня! С большим

удовольствием побежишь ты в леса и будешь охотиться на диких

зверей!

Но поможет ли это тебе? Вечером все-таки я буду у тебя; в

твоей собственной пещере буду я сидеть, терпеливый и тяжелый,

как колода, -- и поджидать тебя!"

"Пусть будет так! -- крикнул Заратустра, уходя. -- И что

есть моего в пещере моей принадлежит и тебе, дорогому гостю

моему!

Если же ты найдешь в ней еще и мед, ну что ж! полижи его,

ты, ворчливый медведь, и услади душу свою! Ибо к вечеру оба мы

будем веселы,

-- веселы и довольны, что день этот кончился! И ты сам

должен будешь плясать под песни мои, как ученый медведь мой.

Ты не веришь этому? Ты качаешь головой? Ну что ж! Ступай!

Старый медведь! Но и я прорицатель".

Так говорил Заратустра.

Беседа с королями

Заратустра не ходил еще и часу в горах и лесах своих, как

вдруг увидел он странное шествие. Как раз по дороге, с которой

он думал спуститься, шли два короля, украшенные коронами и

красными поясами и пестрые, как птица фламинго; они гнали перед

собой нагруженного осла. "Чего хотят эти короли в царстве

моем?" -- с удивлением говорил Заратустра в сердце своем и

быстро спрятался за куст. Но когда короли подошли близко к

нему, он сказал вполголоса, как некто говорящий сам с собой:

"Странно! Странно! Как увязать это? Я вижу двух королей и

только одного осла!"

Тогда оба короля остановились, улыбнулись, посмотрели в ту

сторону, откуда исходил голос, и затем взглянули друг другу в

лицо. "Так думают многие и у нас, -- сказал король справа, --

но не высказывают этого".

Король слева пожал плечами и ответил: "Это, должно быть,

козопас. Или отшельник, слишком долго живший среди скал и

деревьев. Ибо отсутствие всякого общества тоже портит добрые

правы".

"Добрые нравы? -- с негодованием и горечью возразил другой

король. -- Кого же сторонимся мы? Не "добрых ли нравов"? Не

нашего ли "хорошего общества"?

Поистине, уж лучше жить среди отшельников и козопасов, чем

среди нашей раззолоченной, лживой, нарумяненной черни, -- хотя

бы она и называла себя "хорошим обществом",

-- хотя бы она и называла себя "аристократией". Но в ней

все лживо и гнило, начиная с крови, благодаря застарелым дурным

болезням и еще более дурным исцелителям.

Я предпочитаю ей во всех смыслах здорового крестьянина --

грубого, хитрого, упрямого и выносливого: сегодня это самый

благородный тип.

Крестьянин сегодня лучше всех других; и крестьянский тип

должен бы быть господином! И однако теперь царство толпы, -- я

не позволяю себе более обольщаться. Но толпа значит: всякая

всячина.

Толпа -- это всякая всячина: в ней все перемешано, и

святой, и негодяй, и барин, и еврей, и всякий скот из Ноева

ковчега.

Добрые нравы! Все у нас лживо и гнило. Никто уже не умеет

благоговеть: этого именно мы все избегаем. Это

заискивающие, назойливые собаки, они золотят пальмовые листья.

Отвращение душит меня, что мы, короли, сами стали

поддельными, что мы обвешаны и переодеты в старый, пожелтевший

прадедовский блеск, что мы лишь показные медали для глупцов и

пройдох и для всех тех, кто ведет сегодня торговлю с властью!

Мы не первые -- надо, чтобы мы казались первыми: мы

устали и пресытились наконец этим обманом.

От отребья отстранились мы, от всех этих горлодеров и

пишущих навозных мух, от смрада торгашей, от судороги

честолюбий и от зловонного дыхания: тьфу, жить среди отребья,

-- тьфу, среди отребья казаться первыми! Ах, отвращение!

отвращение! отвращение! Какое значение имеем еще мы, короли!"

"Твоя старая болезнь возвращается к тебе, -- сказал тут

король слева, -- отвращение возвращается к тебе, мой бедный

брат. Но ты ведь знаешь, кто-то подслушивает нас".

И тотчас же вышел Заратустра из убежища своего, откуда он

с напряженным вниманием слушал эти речи, подошел к королям и

начал так:

"Кто Вас слушает, и слушает охотно, Вы, короли, тот

называется Заратустра.

Я -- Заратустра, который однажды сказал: "Что толку еще в

королях!" Простите, я обрадовался, когда Вы сказали друг другу:

"Что нам до королей!"

Но здесь мое царство и мое господство -- чего могли

бы Вы искать в моем царстве? Но, быть может, дорогою

нашли Вы то, чего я ищу: высшего человека".

Когда короли услыхали это, они ударили себя в грудь и

сказали в один голос: "Мы узнаны!

Мечом этого слова рассекаешь ты густейший мрак нашего

сердца. Ты открыл нашу скорбь, ибо -- видишь ли! -- мы

пустились в путь, чтобы найти высшего человека, --

-- человека, который выше нас, -- хотя мы и короли. Ему

ведем мы этого осла. Ибо высший человек должен быть на земле и

высшим повелителем.

Нет более тяжкого несчастья во всех человеческих судьбах,

как если сильные мира не суть также и первые люди. Тогда все

становится лживым, кривым и чудовищным.

И когда они бывают даже последними и более скотами, чем

людьми, -- тогда поднимается и поднимается толпа в цене, и

наконец говорит даже добродетель толпы: "смотри, лишь я

добродетель!"" --

"Что слышал я только что? -- отвечал Заратустра. -- Какая

мудрость у королей! Я восхищен, и поистине, мне очень хочется

облечь это в рифмы:

-- то будут, быть может, рифмы, которые едва ли придутся

по ушам каждого. Я разучился давно уже обращать внимание на

длинные уши. Ну что ж! Вперед!

(Но тут случилось, что и осел также заговорил: но он

сказал отчетливо и со злым умыслом И-А.)

Однажды -- в первый год по Рождестве Христа --

Сивилла пьяная (не от вина) сказала:

"О, горе, горе, как все низко пало!

Какая всюду нищета!

Стал Рим большим публичным домом,

Пал Цезарь до скота, еврей стал -- Богом!"

Короли наслаждались этими рифмами Заратустры; но король

справа сказал: "О Заратустра, как хорошо сделали мы, что пришли

повидать тебя!

Ибо враги твои показывали нам образ твой в своем зеркале:

там являлся ты в гримасе демона с язвительной улыбкой его; так

что мы боялись тебя.

Но разве это помогло! Ты продолжал проникать в уши и

сердца наши своими изречениями. Тогда сказали мы наконец: что

нам до того, как он выглядит!

Мы должны его слышать, его, который учит: "любите

мир как средство к новым войнам, и короткий мир больше, чем

долгий!"

Никто не произносил еще таких воинственных слов: "Что

хорошо? Хорошо быть храбрым. Благо войны освящает всякую цель".

О Заратустра, кровь наших отцов заволновалась при этих

словах в нашем теле: это была как бы речь весны к старым бочкам

вина.

Когда мечи скрещивались с мечами, подобно змеям с красными

пятнами, тогда жили отцы наши полною жизнью: всякое солнце мира

казалось им бледным и холодным, а долгий мир приносит позор.

Как они вздыхали, отцы наши, когда они видели на стене

совсем светлые, притупленные мечи! Подобно им, жаждали они

войны. Ибо меч хочет упиваться кровью и сверкает от желания".

--

Пока короли говорили с жаром, мечтая о счастье отцов

своих, напало на Заратустру сильное желание посмеяться над

пылом их: ибо было очевидно, что короли, которых он видел перед

собой, были очень миролюбивые короли, со старыми, тонкими

лицами. Но он превозмог себя. "Ну что ж! -- сказал он. -- Вот

дорога, ведущая к пещере Заратустры; и пусть у сегодняшнего дня

будет долгий вечер! А теперь мне пора, меня зовет от Вас крик о

помощи.

Пещере моей будет оказана честь, если короли будут сидеть

в ней и ждать: но, конечно, долго придется Вам ждать!

Так что ж! Где же учатся сегодня лучше ждать, как не при

дворах? И вся добродетель королей, какая у них еще осталась, --

не называется ли она сегодня умением ждать?"

Так говорил Заратустра.

Пиявка

И Заратустра в раздумье продолжал свой путь, спускаясь все

ниже, проходя по лесам и мимо болот; и как случается с каждым,

кто обдумывает трудные вещи, наступил он нечаянно на человека.

И вот посыпались ему разом в лицо крик боли, два проклятья и

двадцать скверных ругательств -- так что он в испуге замахнулся

палкой и еще ударил того, на кого наступил. Но тотчас же он

опомнился; и сердце его смеялось над глупостью, только что

совершенной им.

"Прости, -- сказал он человеку, на которого наступил и

который с яростью приподнялся и сел, -- прости и выслушай

прежде сравнение.

Как путник, мечтающий о далеких вещах, нечаянно на

пустынной улице наталкивается на спящую собаку, лежащую на

солнце;

-- как оба они вскакивают и бросаются друг на друга,

подобно смертельным врагам, оба смертельно испуганные, -- так

случилось и с нами.

И однако! И однако -- немногого недоставало, чтобы они

приласкали друг друга, эта собака и этот одинокий! Ведь оба они

-- одинокие!"

"Кто бы ты ни был, -- ответил, все еще в гневе, человек,

на которого наступил Заратустра, -- ты слишком больно

наступаешь на меня и своим сравнением, а не только своей ногою!

Смотри, разве я собака?" -- и при этих словах тот, кто

сидел, поднялся и вытащил свою голую руку из болота. Ибо сперва

он лежал, вытянувшись на земле, скрытый и неузнаваемый, как те,

кто выслеживают болотную дичь.

"Но что с тобой! -- воскликнул испуганный Заратустра, ибо

он увидел кровь, обильно струившуюся по обнаженной руке. -- Что

случилось с тобой? Не укусило ли тебя, несчастный, какое-нибудь

вредное животное?"

Обливавшийся кровью улыбнулся, все еще продолжая

сердиться. "Что тебе за дело! -- сказал он и хотел идти дальше.

-- Здесь я дома и в своем царстве. Пусть спрашивает меня кто

хочет: но всякому болвану вряд ли стану я отвечать".

"Ты заблуждаешься, -- сказал Заратустра с состраданием и

удержал его, -- ты ошибаешься: здесь ты не в своем, а в моем

царстве, и здесь ни с кем не должно быть несчастья.

Называй меня, впрочем, как хочешь, -- я тот, кем я должен

быть. Сам же себя называю я Заратустрой.

Ну что ж! Там вверху идет дорога к пещере Заратустры, она

не далека, -- не хочешь ли ты у меня полечить свои раны?

Пришлось тебе плохо, несчастный, в этой жизни: сперва

укусило тебя животное, и потом -- наступил на тебя человек!" --

Но, услыхав имя Заратустры, задетый преобразился. "Что со

мной! -- воскликнул он. -- Кто же интересует меня еще в

этой жизни, как не этот единственный человек -- Заратустра и не

это единственное животное, живущее кровью, -- пиявка?

Ради пиявки лежал я здесь, на краю этого болота, как

рыболов, и уже была моя вытянутая рука укушена десять раз, как

вдруг начинает питаться моей кровью еще более прекрасное

животное, сам Заратустра!

О счастье! О чудо! Да будет благословен самый день,

привлекший меня в это болото! Да будет благословенна лучшая,

самая действительная из кровососных банок, ныне живущих, да

будет благословенна великая пиявка совести, Заратустра!"

Так говорил тот, на кого наступил Заратустра; и Заратустра

радовался словам его и их тонкой почтительности. "Кто ты? --

спросил он и протянул ему руку. -- Между нами остается еще

многое, что надо выяснить и осветить; но уже, кажется мне,

настает чистый, ясный день".

"Я совестливый духом, -- отвечал вопрошаемый, -- и

в вопросах духа трудно найти кого-либо более меткого, более

едкого и более твердого, чем я, исключая того, у кого я учился,

самого Заратустру.

Лучше ничего не знать, чем знать многое наполовину! Лучше

быть глупцом на свой риск, чем мудрецом на основании чужих

мнений! Я -- доискиваюсь основы:

-- что до того, велика ли она или мала? Называется ли она

болотом или небом? Пяди основания достаточно для меня: если

только она действительно есть основание и почва!

-- пяди основания: на нем можно стоять. В истинной

совестливости знания нет ничего, ни большого, ни малого".

"Так ты, быть может, познающий пиявку? -- спросил

Заратустра. -- И ты исследуешь пиявку до последнего основания,

ты, совестливый духом?"

"О Заратустра, -- отвечал тот, на кого наступил

Заратустра, -- было бы чудовищно, если бы дерзнул я на это!

Но если что знаю я прекрасно и досконально, так это

мозг пиявки -- это мой мир!

И это также мир! -- Но прости, если здесь говорит моя

гордость, ибо здесь нет мне равного. Поэтому и сказал я "здесь

я дома".

Сколько уже времени исследую я эту единственную вещь, мозг

пиявки, чтобы скользкая истина не ускользнула от меня! Здесь

мое царство!

-- ради этого отбросил я все остальное, ради этого стал я

равнодушен ко всему остальному; и рядом со знанием моим

простирается черное невежество мое.

Совестливость духа моего требует от меня, чтобы знал я

что-нибудь одно и остальное не знал: мне противны все

половинчатые духом, все туманные, порхающие и мечтательные.

Где кончается честность моя, я слеп и хочу быть слепым. Но

где я хочу знать, хочу я также быть честным, а именно суровым,

метким, едким, жестким и неумолимым.

Как сказал ты однажды, о Заратустра: "Дух есть

жизнь, которая сама врезается в жизнь", это соблазнило и

привело меня к учению твоему. И, поистине, собственною кровью

умножил я себе собственное знание!"

-- "Как доказывает очевидность", -- перебил Заратустра;

ибо кровь все еще текла по обнаженной руке совестливого духом.

Ибо десять пиявок впились в нее.

"О странный малый, сколь многому учит меня эта

очевидность, именно сам ты! И, быть может, не все следовало бы

мне влить в твои меткие уши!

Ну что ж! Расстанемся здесь! Но мне очень хотелось бы

опять встретиться с тобой. Там вверху идет дорога к пещере моей

-- сегодня ночью будешь ты там желанным гостем моим!

Мне хотелось бы также полечить тело твое, на которое

наступил ногой 3аратустра, -- об этом я подумаю. А теперь мне

пора, меня зовет от тебя крик о помощи".

Так говорил Заратустра.

Чародей

Но когда Заратустра обогнул скалу, он увидел внизу,

недалеко от себя на ровной дороге человека, который трясся как

беснующийся и наконец бросился животом на землю. "Стой! --

сказал тогда Заратустра в сердце своем. -- Должно быть, это

высший человек, от него исходил тот мучительный крик о помощи,

-- я посмотрю, нельзя ли помочь ему". Подбежав к месту, где

лежал на земле человек, нашел он дрожащего старика с

неподвижными глазами; и как ни старался Заратустра поднять его

и поставить на ноги, все усилия его были тщетны. Даже казалось,

что несчастный не замечает, что возле него есть кто-то;

напротив, он трогательно осматривался, как человек, покинутый

целым миром и одинокий. Наконец, после продолжительного

дрожанья, судорог и подергиваний так начал он горько

жаловаться:

Кто в силах отогреть меня, кто еще

любит?

Горячие мне руки протяните

И пламя рдеющих углей для сердца

дайте.

Лежу бессильно я, от страха цепенея,

Как перед смертию, когда уж ноги

стынут,

Дрожа в припадках злой, неведомой

болезни

И трепеща под острыми концами

Твоих холодных, леденящих стрел.

За мной охотишься ты, мысли дух,

Окутанный, ужасный, безымянный --

Охотник из-за туч! --

Как молниею, поражен я глазом,

Насмешливо из темноты смотрящим!

И так лежу я, извиваясь,

Согбенный, скрюченный, замученный

свирепо

Мученьями, что на меня наслал ты,

Безжалостный охотник,

Неведомый мне бог! --

Рази же глубже,

Еще раз попади в меня и сердце

Разбей и проколи!

Но для чего ж теперь

Тупыми стрелами меня терзать?

Зачем опять ты смотришь на меня,

Ненасытимый муками людскими,

Молниеносным и злорадным бога взглядом?

Да, убивать не хочешь ты,

А только мучить, мучить хочешь!

Зачем тебе, зачем мое мученье,

Злорадный незнакомый бог?

Я вижу, да!

В полночный час подкрался ты ко

мне.

Скажи ж, чего ты хочешь?

Меня теснишь и давишь ты,

И, право, чересчур уж близко!

Ты слушаешь дыхание мое,

Подслушиваешь сердца ты биенье,

--

Да ты ревнуешь! Но к кому ж ревнуешь?

Прочь, прочь! Куда --

Пробраться затеваешь ты?

Ты в сердце самое проникнуть хочешь,

В заветнейшие помыслы проникнуть!

Бесстыдный ты, чужой мне, вор!

Что хочешь выкрасть ты себе на долю

И что подслушать хочется тебе?

Что хочешь выпытать ты от меня,

мучитель?

Божественный палач!

Или я должен, как собака,

Валяться пред тобой, хвостом виляя

И отдаваясь вне себя от страсти,

Тебе в любви виляньем признаваться?

Напрасно трудишься,

Рази сильней!

Какой укол ужасный!

Нет, не ищейка я тебе -- твоя добыча.

Безжалостный охотник,

Я пленник гордый твой,

За облаками скрывшийся разбойник!

Скажи мне наконец, чего,

Чего, грабитель, от меня

ты хочешь?

Как? Выкупа?

Какого же и сколько?

Потребуй много -- так твердит мне

гордость, --

И кратко говори -- другой ее совет.

Так вот как? Да? Меня?

Меня ты хочешь?

Меня всецело, и всего?

А! -- так зачем же

Ты мучаешь меня, глупец, при этом?

Зачем терзаешь душу униженьем?..

-- Дай мне любви, кому меня

согреть?

Горячую мне руку протяни

И пламя рдеющих углей для сердца

дай мне,

Мне одинокому в своем уединенье,

--

Что ко врагам и седмиричный лед,

К врагам стремиться научает.

Ты сам отдайся мне.

Необоримый враг, --

Сам

-- мне!

Прочь! улетел! --

Умчался прочь --

Единственный товарищ мой и враг,

Великий враг

И чуждый мне опять

Божественный палач.

Нет!

Возвратись ко мне

И с пытками твоими,

Мои все слезы льются за тобой,

И для тебя вдруг загорелся

снова

Огонь последний на сердце моем.

Вернись, вернись ко мне, мой бог,

-- мое

страданье,

И счастие последнее мое!..

-- Но тут Заратустра не мог долее сдерживать себя, схватил

свою палку и ударил изо всех сил того, кто так горько

жаловался. "Перестань, -- кричал он ему со злобным смехом, --

перестань, комедиант! фальшивомонетчик! закоренелый лжец! Я

узнаю тебя!

Я отогрею тебе ноги, злой чародей, я хорошо умею

поджаривать таких, как ты!"

-- "Оставь, -- сказал старик и вскочил с земли, -- не бей

больше, о Заратустра! Все это была только комедия!

В этом искусство мое; тебя самого хотел я испытать,

подвергая тебя этому искусу! И поистине, ты разгадал меня!

Но и ты также -- дал мне о себе немалое свидетельство: ты

суров, ты, мудрый Заратустра! Суровые удары наносишь ты

своими "истинами", палка твоя вынуждает у меня -- эту

истину!"

"Не льсти, -- отвечал Заратустра, все еще возбужденный и

мрачно смотря на него, -- ты закоренелый фигляр! Ты лжив: что

толкуешь ты -- об истине!

Ты павлин из павлинов, ты море тщеславия, что

разыгрывал ты предо мною, ты, злой чародей, в кого

должен был я верить, когда ты так горько жаловался?"

"В кающегося духом, -- сказал старик, -- его

представлял я; ты сам изобрел некогда это слово --

-- поэта и чародея, обратившего наконец дух свой против

себя самого, преображенного, который замерзает от своего

плохого знания и от своей дурной совести.

И сознайся: нужно было много времени, о Заратустра, прежде

чем ты заметил искусство мое и ложь мою! Ты поверил в

мое горе, когда ты держал мне голову обеими руками, --

-- я слышал, как ты горько жаловался: "его слишком мало

любили, слишком мало любили!" Что я так далеко тебя обманул,

этому радовалась внутри меня злоба моя".

"Ты, пожалуй, обманывал и более хитрых, чем я, -- сказал

Заратустра сурово. -- Я не стерегусь обманщиков, ибо

неосторожным должен я быть: так хочет судьба моя.

Но ты -- должен обманывать: настолько я знаю тебя!

Слова твои всегда должны иметь два-три-четыре смысла! Даже в

чем сознавался ты сейчас, не было для меня ни достаточной

правдой, ни достаточной ложью!

Злой фальшивомонетчик, разве мог бы ты поступать иначе!

Даже болезнь свою нарумянил бы ты, если бы нагим показался

врачу своему.

Точно так же румянил ты предо мною ложь свою, когда

говорил: "Все это была только комедия!" Было в этом и

нечто серьезное, ибо и сам ты отчасти такой же

кающийся духом!

Я хорошо угадываю тебя: ты стал чародеем для всех, но для

себя не осталось у тебя больше ни лжи, ни лукавства, -- ты сам

перестал быть для себя чародеем!

Ты пожинал отвращение как единственную истину свою. Нет ни

одного правдивого слова в тебе, но еще правдивы уста твои:

правдиво отвращение, прилипшее к устам твоим".

"Но кто же ты! -- воскликнул тут старый чародей надменным

голосом, -- кто смеет так говорить со мною, самым

великим среди живущих ныне?" -- и зеленая молния сверкнула из

его глаз на Заратустру. Но тотчас же он изменился и сказал с

грустью:

"О Заратустра, я устал, противны мне искусства мои, я не

велик, для чего притворяюсь я! Но, ты знаешь это хорошо,

-- я искал величия!

Великого человека хотел я представлять и убедил в этом

многих; но эта ложь была свыше сил моих. Об нее разбиваюсь я.

О Заратустра, все ложь во мне; но что я разбиваюсь -- это

правда во мне!" --

"Это делает тебе честь, -- сказал Заратустра мрачно и

смотря в сторону, -- делает тебе честь, что искал ты величия,

но это же и выдает тебя. Ты не велик.

Злой, старый чародей, это твое лучшее и самое

честное, и я чту в тебе то, что устал ты от себя и сказал: "Я

не велик".

За это чту я тебя, как кающегося духом: даже если

только на один миг, но в этот момент был ты -- правдив.

Но скажи, чего ищешь ты здесь в лесах и на скалах

моих? И если для меня лежал ты на дороге, чего

хотел ты от меня? --

-- в чем искушал ты меня?"

Так говорил Заратустра, и глаза его сверкали. Старый

чародей помолчал немного, потом сказал он: "Разве я искушал

тебя? Я -- только ищу.

О Заратустра, я ищу кого-нибудь правдивого, простого,

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: