|
ПОЭТИКА БЫТОВОГО ПОВЕДЕНИЯ
Ю.М. ЛОТМАН
Бытовое поведение как особого рода семиотическая система - уже такая постановка вопроса способна вызвать возражения. Говорить же о поэтике бытового поведения - значит, утверждать <...>, что определённые формы обычной каждодневной деятельности были сознательно ориентированы на нормы и законы художественных текстов и переживались непосредственно эстетически.
<...> Чем дальше - исторически, географически, типологически -отстоит от нас та или иная культура, тем очевиднее, что свойственное ей бытовое поведение - вполне специфический объект научного внимания. С этим можно было бы сопоставить и тот факт, что документы, фиксирующие для определённого социума нормы бытового, обычного поведения, как правило, исходят от иностранцев или написаны для иностранцев. Они подразумевают наблюдателя, находящегося вне данного социума.
Аналогичное положение существует и в отношении бытовой речи, описания которой на первом этапе фиксации и изучения, как правило, ориентированы на внешнего наблюдателя. Параллель эта, как мы увидим, не случайна, и бытовое поведение, и родной язык принадлежат к таким семиотическим системам, которые воспринимаются непосредственными носителями как «естественные», относящиеся к Природе, а не Культуре. Знаковый и условный характер их очевиден лишь для внешнего наблюдателя.
<...> эстетическое переживание бытового поведения возможно лишь для наблюдателя, воспринимающего их в ряду знаковых явлений культуры: иностранец, переживающий чуждую каждодневную жизнь как экзотику, может воспринимать её эстетически - непосредственный носитель культуры, как правило, просто не замечает её специфики. Однако в России XVIII в., в мире дворянской культуры, произошла такая трансформация сущности бытового поведения, что оно приобрело черты, обычно этому культурному явлению не свойственные.
В каждом коллективе с относительно развитой культурой поведение людей организуется основным противопоставлением:
1) обычное, каждодневное, бытовое, которое самими членами кол лектива воспринимается как «естественное», единственно возможное, нормальное;
2) все виды торжественного, ритуального, внепрактического пове дения: государственного, культового, обрядового, воспринимаемого са мими носителями данной культуры как имеющие самостоятельное зна чение.
Первому носители данной культуры учатся, как родному языку, погружаясь в непосредственное употребление, не замечая, когда, где и от кого они приобрели навыки пользования этой системой. Им кажется, что владеть ею настолько естественно, что самый вопрос такого рода лишён смысла. Тем не менее может прийти кому-либо в голову составлять для подобной аудитории грамматики языка бытового поведения - метатесты, описывающие его как «правильные» нормы. Второму типу поведения учатся, как иностранному языку, по правилам и грамматикам, сначала усваивая нормы, а затем уже, на их основании, строят «тексты поведения». Первое поведение усваивается стихийно и невзначай, второе -сознательно, через учителей, и овладение им, как правило, отмечается особым актом посвящения.
Русское дворянство после Петра 1 пережило изменение, значительно более глубокое, чем простая смена бытового уклада: та область, которая обычно отводится бессознательному, «естественному» поведению, сделалась сферой обучения. Возникли наставления, касающиеся норм бытового поведения, поскольку весь сложившийся в этой области уклад был отвергнут как неправильный и заменен «правильным» - европейским.
<...> Культурная инверсия такого типа отнюдь не означала «европеизации» быта в прямолинейном понимании этого выражения, поскольку перенесённые с Запада формы бытового поведения и иностранные языки, делавшиеся нормальным средством бытового общения в русской дворянской среде, меняли при такой пересадке функцию. На Западе они были формами естественными и родными и, следовательно, субъективно ощутимыми. Естественно, что умение говорить по-голландски не повышало ценности человека в Голландии. Перенесённые в Россию, европейские бытовые нормы становились оценочными, они, как и владение иностранными языками, повышали социальный статус человека. <...>
Такое представление делает очевидным, что, вопреки распространённому мнению, европеизация акцентировала, а не стирала неевропейские черты быта, ибо для того чтобы постоянно ощущать собственное поведение как иностранное, надо было не быть иностранцем <...>, надо было усваивать формы европейского быта, сохраняя внешний, «чужой», русский взгляд на них, надо было не становиться иностранцем, а вести себя как иностранец. В этом смысле характерно, что усвоение иностранных обычаев отнюдь не меняло, а порой усиливало антагонизм по отношению к иностранцам.
Непосредственным результатом перемен в отношении к бытовому поведению была ритуализация и семиотизация тех сфер жизни, которые в неинверсированной культуре воспринимаются как «естественные» и незначительные. <...> Образ европейской жизни удваивался в ритуали-зованной игре в европейскую жизнь. Каждодневное поведение становилось знаками каждодневного поведения. Степень семиотизации, сознательного, субъективного восприятия быта как знака, резко возросла. Бытовая жизнь приобрела черты театра.
Для русского XVIII в. исключительно характерно то, что дворянский мир ведёт жизнь-игру, ощущая себя всё время на сцене; народ же склонен смотреть на господ как на ряженых, глядя на их жизнь из партера. <...>
Возможность понимания дворянского быта как повышенно семиотического обусловливается не только тем, что, сделавшись для послепетровского русского дворянина «своим», он одновременно ощущался им же и как «чужой». Такое двойное восприятие собственного поведения превращало его в игру.
Ощущение это поддерживалось тем, что многие черты народного быта сохраняли ещё общенациональный характер: не только мелкий, живущий в провинции помещик, но и знатный барин, и Петр I, и Елизавета легко переходили к нормам традиционного общенародного быта и поведения. Таким образом, можно было выбирать любой из двух типов поведения: нейтральное, «естественное» или подчёркнуто дворянское и одновременно сознательно театрализованное. <...> Однако эта любовь к «пр'остоте» не сближала поведение Петра с народным, а скорее означала нечто прямо противоположное. Для крестьянина отдых и праздник связаны с переходом в сферу поведения с повышенной ритуализацией: церковная служба - непременный признак праздника, свадьбы, даже простое угощение в кабаке означало включение в некоторый утверждённый обряд, определяющий даже и то, что, кому и когда следует говорить и делать. Для Петра же отдых - переход к внеобрядовому, «партикулярному» поведению. <...> Смешение в Петровскую эпоху самых различных форм семиотики поведения: официально-церковного ритуала, пародий на церковный ритуал в кощунственных обрядах Петра и его приближённых, практики «иноземного» поведения в быту, камерного «партикулярного» поведения, сознательно противопоставленного ритуалу, - на фоне общенародного уклада жизни делало ощутимой категорию стиля поведения. <...>
Таким образом, за первым шагом - семиотизацией бытового поведения последовал второй - создание стилей в рамках нормы каждодневного быта. Это выражалось, в частности, в том, что определёнными пространствами определялись стилевые константы поведения. <...> Процесс стилеобразования в данной сфере шёл и в другом направлении - социальном. Определялась разница в стилях поведения служащего и отставного, военного и статского, столичного (придворного) и нестоличного дворянина. Манера разговора, походки, одежда безошибочно указывали, какое место в стилевом полифонизме каждодневного быта занимает тот или иной человек. <.. .>
Стилевая окраска подчёркивалась тем, что реализация того или иного поведения осуществлялась в результате выбора, как одна из возможных альтернатив. Наличие выбора, возможность сменить поведение на другое является основой дворянского бытового уклада.
<...> Наличие выбора резко отделяло дворянское поведение от крестьянского, регулируемого сроками земледельческого календаря и единообразного в пределах каждого его этапа. Любопытно отметить, что с этой точки зрения поведение дворянской женщины было ближе к крестьянскому, чем к мужскому дворянскому, поскольку не включало моментов индивидуального выбора, а определялось возрастными периодами.
Возникновение стилей поведения, естественно, сближало это последнее с эстетически переживаемыми явлениями, что, в свою очередь, побуждало искать образцы для бытового поведения в сфере искусства. Для человека, ещё не освоившегося с европеизированными формами искусств, образцами здесь могли быть лишь привычные для него формы зрелищных действ: церковная литургия и балаганная сцена. Однако первая пользовалась таким авторитетом, что использование её в быту принимало характер пародийно-кощунственного действа. <...>
В дальнейшем мы наблюдаем, как складывающаяся в сфере эстетического сознания высокой культуры XVIII в. жанровая система начинает активно воздействовать на поведение русского дворянина, создавая разветвлённую систему жанров поведения.
Показательным свидетельством этого процесса было стремление к расчленению жилого бытового пространства на сценические площадки, причём переход из одной в другую сопровождался сменой поведенческого жанра. Допетровская Русь знала бинарное противопоставление ритуального и внеритуального пространств в мире и пространстве человеческого поселения. Эта оппозиция реализовывалась на разных уровнях как «жилой дом - церковь», «внеалтарное пространство - алтарь», «чёрный угол - красный угол в избе» и т.п. Продолжением этого было перенесение в барский особняк членения на жилые и парадные комнаты. Однако в дальнейшем проявляется тенденция, с одной стороны, превращать парадные комнаты в жилые, с другой - вносить дифференциацию в жилое пространство: переход из зимней резиденции в летнюю, перемещение - в пределах нескольких часов - из античных или барочных зал дворца в сельскую «хижину», «средневековую» руину, китайскую деревню <...> означали смену поведения, речи, места. Не только царские или особняки вельмож, но и значительно более скромные поместья простых дворян заполнялись беседками, гротами, храмами уединенного размышления <...>. Поскольку помещение становилось декорацией <...>, оно могло, в случае необходимости, упрощаться и удешевляться, превращаться из конструкции особого рода пространства <...> в знаки такой конструкции, доступные и простому помещику.
Дальнейшее развитие поэтики поведения явилась выработка амплуа. Подобно театральному амплуа - некоторому инварианту типичных ролей, человек XVIII в. выбирал себе определенный тип поведения, упрощавший и возводивший к некоему идеалу его реальное, бытовое существование. Такое амплуа, как правило, означало выбор определённого исторического лица, государственного деятеля, персонажа поэмы или трагедии. Данное лицо становилось идеализированным двойником реального человека, <...>: ориентация на него становилась программой поведения, а именования типа «Российский Пиндар», «Северный Вольтер», «Наш Лафонтен» <...> делались как бы добавочным именем собственным <...>.
Такой взгляд, строя, с одной стороны, субъективную самооценку человека и организуя его поведение, а с другой - определяя восприятие его личности современниками, образовал целостную программу личного поведения, которая в определенном отношении предсказывала характер будущих поступков и их восприятия. <...> Такой текст поведения в принципе был открытым - он мог увеличиваться до бесконечности, обогащаясь всё новыми и новыми «случаями».
<...> Человек, ориентирующий своё поведение на определенное амплуа, уподоблял свою жизнь некоему импровизированному спектаклю, в котором предсказуем лишь тип поведения каждого персонажа, но не возникающие от их столкновения сюжетные ситуации. Действие открыто и может продолжаться бесконечным наращиванием эпизодов. Такое построение жизни тяготело к народному театру и было мало приспособлено для осмысления трагических коллизий. <...>
Следующий этап в эволюции поэтики поведения может быть охарактеризован как переход от амплуа к сюжету.
Сюжетность - отнюдь не случайный компонент бытового поведения. Более того, появление сюжета как определённой категории, окружающей повествовательные тексты в искусстве, может быть в конечном итоге объяснено необходимостью выбора стратегии поведения для вне-литературной деятельности.
Бытовое поведение приобретает законченную осмысленность лишь в той мере, в какой отдельной цепочке поступков на уровне реальности может быть сопоставлена повествовательность действий, имеющих единое значение, законченность и выступающая на уровне кодирования как некоторый обобщённый знак ситуации, последовательности поступков и их результата, то есть сюжет. Наличие в сознании определённого коллектива некоторой суммы сюжетов позволяет кодировать реальное поведение, относя его к значимому или незначимому и приписывая ему то или иное значение. Низкие единицы знакового поведения — жест и поступок, как правило, получают теперь семантику и стилистику не изолированно, а в отнесённости к категориям более высокого уровня: сюжету, стилю и жанру поведения. Совокупность сюжетов, кодирующих поведение человека в ту или иную эпоху, может быть определена как мифология бытового и общественного поведения. <...>
Взгляд на собственную жизнь как на некоторый текст, организованный по законам определённого сюжета, резко подчеркнул «единство действия» - устремленность жизни к некоторой неизменной цели. Особенно значительной делалась театральная категория «конца», пятого акта. Построение жизни как некоторого импровизированного спектакля, в котором от актёра требуется оставаться в пределах его амплуа, создавало бесконечный текст. В нём всё новые и новые сцены могли пополнить и варьировать течение событий. Введение сюжета сразу же вводило представление об окончании и одновременно приписывало этому окончанию определяющее значение. Смерть, гибель делалась предметом постоянных размышлений и венцом жизни. Это, естественно, активизировало героические и трагические модели поведения. Отождествление себя с героем трагедии задавало не только тип поведения, но и тип смерти. <.. .>
Сюжетный подход к собственной жизни знаменовал превращение поэтики поведения из стихийного творчества в сознательно регулируе мую деятельность. Следующим шагом было стремление, свойственное эпохе романтизма, слить жизненные и художественные тексты воедино. Стихотворения стали сливаться в лирические циклы, образующие «по этические дневники» и «романы собственной жизни», а биографическая легенда стала неотъемлемым условием восприятия того или иного текста как художественного. Давно уже отмечено тяготение романтических текстов к фрагментарности. Однако существенно подчеркнуть, что фрагментарность искупалась погружением графически (печатно или рукописно) зафиксированного текста в контекст устной легенды о личности автора. Легенда оказалась сильнейшим фактором, регулирующим и реальное поведение поэта, и восприятие аудиторией как самого этого поведения, так и произведений писателя. <.. .>
Лотман Ю.М. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века / Ю.М. Лотман // Он же. История и типологиярусской культуры. - С.-Петербург; «Искусство-СПБ», 2002. - С. 233-254.
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:
©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|