Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. М., 1993. С. 616-617, 624-625, 628.

Каким смыслом О. Шпенглером наделяются концепты «природа» и «история»?

Какую связь усматривает О. Шпенглер между знанием о природе и религией?

Чем, по мнению О. Шпенглера, обусловлена корреляция между различными научными концепциями и типами культуры, в которых они укоренены?

Каким видится О. Шпенглеру будущее западноевропейской науки в целом и физики, в частности?

Глава шестая. Фаустовское и аполлоническое познание природы

…Но тем самым -- пусть никто не обманывается на сей счет --западноевропейская физика приблизилась к границам своих внутренних возможностей. Последний смысл ее исторического явления сводился к тому, чтобы преобразить фаустовское чувство природы в отвлеченное познание, а гештальты ранней веры -- в механические формы точного знания. Едва ли нужно говорить о том, что продолжающее еще до поры до времени возрастать число практических или хотя бы только научных результатов—то и другое принадлежит само по себе к поверхностной истории науки; с глубиной связана лишь история ее символики и ее стиля -- не имеет никакого отношения к быстрому распаду ее сущностного ядра. До конца XIX века все ее шаги направлены в сторону внутреннего завершения, нарастающей чистоты, строгости и полноты динамической картины природы; отныне, с достижением оптимума ясности в теоретическом аспекте, они вдруг начинают действовать разлагающим образом. Это происходит отнюдь не преднамеренно; это даже не доходит до сознания высоких умов современной физики. Здесь сказывается неотвратимая историческая необходимость. Античная физика внутренне завершила себя в той же стадии, около 200 года до Р.Х. Анализ достиг цели в лице Гаусса, Коши и Римана, и теперь он только восполняет пробелы своего сооружения.

Отсюда эти внезапные, разрушительные сомнения относительно вещей, которые еще вчера составляли неоспоримый фундамент физической теории, сомнения относительно смысла принципа энергии, понятия массы, пространства, абсолютного времени, каузального закона природы вообще. Это уже не те творческие сомнения раннего барокко, которые вели к цели познания; эти сомнения связаны с возможностью естествознания вообще. Какой глубокий и явно недооцененный самими авторами скепсис лежит хотя бы уже в быстро возрастающем применении счислительных, статистических методов, стремящихся только к вероятности результатов и совершенно не считающихся с абсолютной точностью законов природы, столь многообещающе понимаемых прежде!..

…Остается еще в общих чертах обрисовать конец западной науки, который сегодня, когда путь уже едва заметно склоняется к низу, может быть открыт взору.

Также и это, и предвидение неотвратимой судьбы, относится к приданому исторического взгляда, которым обладает только фаустовский дух. Умирала и античность, но она ничего не знала об этом. Она верила в вечное бытие. Она доживала свои последние дни все с тем же несдержанным счастьем, смакуя каждый день сам по себе, как дар богов. Мы знаем нашу историю. Нам предстоит еще пережить последний духовный кризис, который охватывает весь европейско-американский мир. О его протекании рассказывает поздний эллинизм. Тирания рассудка, которую мы не ощущаем, так как сами являем ее кульминацию, представлена в каждой культуре эпохой, занимающей промежуточное состояние между мужем и старцем, не более того. Ее наияснейшее выражение—это культ точных наук, диалектики, доказательства, опыта, каузальности. Ионика и барокко демонстрируют ее взлет; спрашивается, в какой форме она придет к концу.

Я предсказываю: еще в этом столетии, веке научно-критического александринизма, большой жатвы, окончательных формулировок, некая новая черта задушевности одержит верх над волею к триумфу науки. Точная наука идет путем утончения своих постановок вопросов и методов навстречу самоуничтожению. Сначала испытывали ее средства -- в XVIII веке, потом ее силу — в XIX веке; наконец, прозревают ее историческую роль. Но от скепсиса путь ведет ко «второй религиозности», которая не предшествует культуре, а идет вслед за ней. Теперь уже отрицают доказательства; жажда веры вытесняет тенденцию к раскромсанию. Критическое исследование перестает быть духовным идеалом.

Индивид совершает акт отречения, откладывая в сторону книги. Культура отрекается, переставая выявлять себя в высоких научных умах; но наука существует лишь в живой мысли поколений великих ученых, и книги суть ничто, если они не живы и не действенны в людях, доросших до их понимания. Научные результаты -- это только элементы определенной духовной традиции. Смерть науки заключается в том, что она ни для кого уже не является событием. Но еще двести лет научных оргий -- и мы пресытимся ею. И пресытится не только каждый в отдельности, но душа самой культуры. Именно это и выражает она, выбирая и посылая в исторический мир повседневности все более мелких, узких, бесплодных исследователей. Великим веком античной науки было третье столетие, после смерти Аристотеля. Когда пришли римляне, когда умер Архимед, оно уже почти подходило к концу. Нашим великим столетием было девятнадцатое. Ученых в стиле Гаусса, Гумбольдта, Гёльмгольца не было уже к 1900 году; в физике, как и в химии, в биологии, как и в математике, большие мастера умерли, и мы переживаем нынче decrescendo блистательных последышей, которые упорядочивают, собирают и подводят итоги, подобно александрийцам римской эпохи. Это общий симптом для всего, что не связано с фактической стороной жизни, с политикой, техникой и хозяйством. После Лисиппа не появлялось уже ни одного большого пластика, явление которого было бы судьбой; после импрессионистов -- ни одного художника; после Вагнера -- ни одного музыканта. Эпоха цезаризма не нуждается в искусстве и философии. За Эратосфеном и Архимедом, настоящими творцами, следуют Посидоний и Плиний, которые обнаруживают вкус в коллекционировании, и, наконец, Птолемей и Гален, которые уже только переписывают. Подобно тому как масляная живопись и контрапунктическая музыка исчерпали свои возможности в течение небольшого количества столетий органического развития, так и динамика, расцвет мира форм которой падает на время около 1600 года, представляет собой образование, находящееся нынче в состоянии распада…

…Отдельные науки, теория познания, физика, химия, математика, астрономия, сближаются с возрастающей быстротой. Мы идем навстречу совершенной идентичности результатов и, значит, слиянию миров форм, являющему, с одной стороны, сведенную к немногим основным формулам систему чисел функционального характера, а с другой стороны, предлагающему в качестве их наименования небольшую группу теорий, которые в конце концов могут и должны быть снова признаны замаскированным мифом ранней эпохи, а также сведены к ряду характерных образных черт, обладающих, впрочем, физиогномическим значением. Эта конвергенция не была замечена, так как со времени Канта и собственно уже с Лейбница ни один ученый не владел уже совокупной проблематикой всех точных наук.

Еще столетие тому назад физика и химия были чужды друг другу; сегодня их нельзя уже трактовать врозь. Вспомним области спектрального анализа, радиоактивности и теплового излучения. Полвека назад существенные вопросы химии можно было еще излагать почти без математики; нынче химические элементы готовы улетучиться в математические константы переменных комплексов отношений. Но элементы в своей чувственной доступности были последними величинами естествознания, напоминающими античную пластику. Сама физиология собирается стать главой органической химии и пользоваться средствами анализа бесконечно малых. Строго разделенные по органам чувств части старой физики, акустика, оптика, учение о теплоте, растворены и слиты воедино в динамику материи и динамику эфира, чисто математическую демаркацию которых невозможно уже установить. Последние умозрения теории познания соединяются сегодня с умозрениями высшего анализа и теоретической физики в некой весьма трудно доступной сфере, к которой относится или должна была бы быть отнесена, например, теория относительности. Теория эманации групп радиоактивных лучей излагается языком знаков, свободным от какой-либо наглядности.

Химия, вместо того чтобы строжайшим и наглядным образом определять качества элементов (валентность, вес, сродство, реакционную способность), готова, напротив, устранить эти чувственные признаки. То, что элементы по своему «происхождению» из соединений обладают вообще различными характеристиками; что они представляют собой комплексы гетерогенных единств, которые, хотя и выглядят экспериментально («в действительности») единством высшего порядка и, стало быть, практически неразделимы, все же обнаруживают в отношении своей радиоактивности глубокие различия; что вследствие эманации излучаемой энергии имеет место распад, и мы, стало быть, вправе говорить о времени жизни элементов, в чем явным образом обнаруживается полное противоречие исконному понятию элемента, а значит, и духу созданной Лавуазье современной химии,— все это смещает названные представления в сторону учения об энтропии с ее рискованной оппозицией каузальности и судьбы, природы и истории и характеризует путь нашей науки, ведущий, с одной стороны, к открытию идентичности ее логических или числовых данных со структурой самого рассудка, а с другой стороны, к пониманию того, что вся экипирующая себя этими числами теория является всего лишь символическим выражением фаустовской жизни...

…Цикл западного природопознания завершается. Глубоким скептицизмом этих последних прозрений дух снова соединяется с формами раннеготической религиозности. Неорганический, познанный, раскромсанный окружающий мир, мир-как-природа, как система, углубился до чистой сферы функциональных чисел. Мы признали число за один из исконнейших символов каждой культуры, и отсюда явствует, что путь к чистому числу есть возвращение бодрствования к собственной своей тайне, откровение его собственной формальной необходимости. С достижением цели обнаруживается, наконец, чудовищное, становящееся все более внечувственным, все более прозрачным сплетение, обволакивающее все естествознание: это не что иное, как внутренняя структура лингвистически стесненного понимания, полагающего, что оно победило видимость и отслоило от нее «истину». Но под этим сплетением вновь обнаруживается древнейшее и глубочайшее, миф, непосредственное становление, сама жизнь. Чем менее антропоморфным мнит себя исследование природы, тем больше является оно таковым. Оно постепенно устраняет отдельные человеческие черты из картины природы, чтобы в конце концов в качестве мнимо чистой природы возобладать самой человечностью, в чистом и цельном виде…

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: