ВАЖНЕЙШИЕ СВОЙСТВА ЗНАКОВ

Независимо от того, имеется ли в виду сфера специального, узкопрофессионального общения или же речь идет о передаче информации общедоступной, рассчитанной на самого широкого потребителя, знак, как мы видим, имеет преднамеренную, целенаправленную природу, он специально используется для передачи определенного смысла. Преднамеренность– первое из свойств знака. И отсюда же вытекает второе его важнейшее свойство: двусторонность. В самом деле, у знака обязательно должны быть две стороны: идеальная, внутренняя (то, чтопередается, – значение, смысл, или, еще по-другому, семантика²) и материальная, внешняя (то, чемпередается, – форма). Эти две стороны знака называют планом содержания и планом выражения.

Материальная сторона знака, его план выражения, может быть самой разной – лишь бы она воспринималась органами чувств: слухом, зрением, осязанием... Подавляющую часть информации о мире человек получает с помощью зрения. И не случайно те примеры знаковых ситуаций, что приводились выше, имели визуальную, зрительную природу. Но если говорить о знакеязыковом, о единицах человеческого языка, то его основная материя, конечно же, звук. Это важно подчеркнуть, так как сегодня, в эпоху поголовной грамотности, человек привыкает к письменной форме языка. Привыкает настолько, что зрительный образ слова теснит в нашем сознании образ слуховой. И все же не будем забывать о том, что основная материальная форма существования языка – это звук, колебания воздуха. На протяжении сотен и сотен тысячелетий человеческий язык существовал исключительно в звуковой форме (еще ему, конечно, помогали жесты), и только в последние несколько тысячелетий этому способу передачи информации сопутствует письменность. Не забудем также о том, что еще совсем недавно целые народы пользовались языком исключительно в его устной, звуковой форме: письменности они просто не знали.

А должен ли знак быть похожимна то, что он обозначает? Или хотя бы напоминать? Нет, это не обязательно. Скорее наоборот: знаки, подобные тому, что они обозначают (их называют иконическими), – довольно редкий случай. Вот над булочной висит крендель. Над мастерской по ремонту обуви – сапог. Перед пешеходным переходом стоит треугольник с изображением шагающего человека. (Кстати, многие знаки дорожного движения – иконические.) Слово кукушка похоже на тот звук, который издает данная птица. И другие звукоподражательные или звукоизобразительные слова – скрипеть, булькать, чавкать, гром, писк, шипение – тоже можно считать иконическими знаками. Но в целом это скорее исключение. А нормально для знака как раз обратное: условнаясвязь между планом выражения и планом содержания. Цветок на окне означает: «сюда нельзя, явка провалена». Но если мы договоримся о другом содержании знака, он может обозначать, например: «заходи, я жду». Кстати, и крендель, висящий над булочной, вовсе не означает, что здесь продаются крендели: может быть, их в этой булочной испокон веков и не было. А уж слова-то сплошь и рядом демонстрируют свою условность как названий. Чем, скажите на милость, словокастрюля похоже на сам предмет? А слово зеленый чем похоже на соответствующий цвет? Да ничем. Именно поэтому одни и те же предметы в разных языках называются по-разному. Получается, что в основе названия лежит договоренность, соглашение,конвенция. Мы, то есть коллектив людей, как бы решили придать данной звуковой форме данное содержание; так появляется знак.Конвенциональность– третье основное свойство знака.

Но знак никогда не существует изолированно, сам по себе. Он всегда входит в целую систему, действует на фоне своих «собратьев». Поэтому подписать конвенцию, договориться о содержании знака на практике означает разделить сферы влияния знаков: вот этообозначает то-то, а вот это– другое...

РАЗВИТИЕ ЯЗЫКОВОГО ЗНАКА

Коль скоро общество «подписывает конвенцию», договаривается о форме и содержании каждого знака («как называется этот предмет?» или «что означает данное слово?»), то оно, конечно, не склонно это содержание скоро менять. Соглашение о соответствии данной формы данному значению должно действовать по возможности дольше. И действительно, общество хранит верность традиции. «Мы говорим человек и собака, потому что до нас говорили человек и собака», – эти слова принадлежат великому швейцарскому языковеду, основателю современной лингвистики Фердинанду де Соссюру.

Ф. де Соссюр

Может быть, виною всему человеческая лень, инертность, нежелание лишних хлопот? Не только. Конечно, изменить какую-то из сторон знака, его план содержания или план выражения нелегко: для этого пришлось бы в какой-то части «переписать конвенцию», уговорить всех людей, общающихся на данном языке, употреблять известное им слово в новом значении или в новой форме... Но главное – а зачем, собственно, это делать? Зачем, скажем, форме стол приписывать новое значение ‘стул’? Или, наоборот, значение ‘стол’ выражать новой формой стул? Какой в этом смысл? Раз соотношение между двумя сторонами знака, формой и значением, все равно условно, конвенционально, то чем новое соглашение будет лучше старого? Оно ведь тоже будет таким же условным... Поэтому, можно сказать, знак в целом стремится к стабильности, он обладает относительной устойчивостью во времени. Назовем это очередное свойство консервативностьюзнака.

Но так уж устроен язык, такова его парадоксальная природа, что свойство консервативности знака соседствует со свойствомизменчивости. Это значит, что, несмотря на все сказанное выше о стабильности языкового знака, соотношение двух его сторон со временем может меняться. Кстати, и только что приведенный пример со словом стол мог бы показаться искусственным, надуманным, если бы... Если бы в языковой реальности такие изменения формы и значения в самом деле не происходили. В некоторых славянских языках действительно звуковая форма [стол] со временем стала означать ‘стул’ – например, в болгарском. (Кстати, вспомним русское слово престол. Какой в нем корень? И что оно обозначает?) В других же славянских языках при неизменности содержания слово стол изменило свою форму: так, в польском языке оно стало звучать (в именительном падеже) как [стул]. Ну не удивительно ли?

Попробуем сформулировать это наше недоумение строже. Итак, оставаясь на протяжении длительного времени равным, тождественным самому себе как целому, языковой знак вместе с тем постоянно стремится расширить или свой план выражения, или план содержания. Если представить образно знак в виде двуслойного «пирога», то можно было бы сказать, что один слой, одна сторона знака то и дело «сползает» по отношению к другой. Эту закономерность открыл русский ученый С.О. Карцевский и назвал ее асимметрией языкового знака. В чем тут дело?

Если бы язык не развивался, а оставался во времени неизменным, то, очевидно, и знак сохранился бы в своих изначально заданных границах. Но язык каждого нового поколения чуть-чуть не тот, что поколения предыдущего. В этом легко убедиться, наблюдая за речью наших дедушек и бабушек. Они употребляют не совсем те слова, что мы, не совсем те обороты речи. Говорят, например, нерасческа, а гребенка или гребешок; не диск, а пластинка, не сколько времени, а который час, не крыша поехала, а тронулся умоми т.п. Развитие языка, однако, заключается не только в том, что какие-то новые слова возникают, а какие-то старые исчезают, выходят из употребления. Развитие обнаруживается также внутри знака, в изменении соотношения двух его сторон.

Легче всего показать это на примере появления у слова переносных значений. В каждом языке полно таких случаев. Откроем толковый словарь – и в толковании многих слов увидим: «1. ... 2. ...» или «1. ... 2. ... 3. ...» и т.п. (Кстати, любопытно: в английском словаре таких случаев будет намного больше, чем, скажем, в русском или белорусском. Не говорит ли это о том, что мера многозначности слов в разных языках различна?) Вот, к примеру, «Словарь русского языка» С.Ожегова дает: «Кирпич – 1. Брусок из обожженной глины, употр. для построек... 2. Изделие в форме такого бруска...». «Стол – 1. Предмет мебели в виде широкой горизонтальной доски на высоких опорах, ножках... 2. Питание, пища. Снять комнату со столом. Диетический стол. 3. Отделение в учреждении, ведающее каким-н. специальным кругом дел. Справочный стол. Стол заказов» и т.д. и т.п.

Но где гарантии, что словарь с исчерпывающей полнотой отражает все переносные значения слова? Скажем, у существительногокирпич он не замечает переносного значения ‘дорожный знак, запрещающий проезд’ (ср. в разговорной речи: въехать под кирпич), у существительного стол – каких-то оттенков, реализующихся в словосочетаниях писать в стол ‘сочинять без расчета на опубликование’ или круглый стол ‘дискуссия на заранее объявленную тему (политическую, научную и т.п.)’... В сущности, никакой словарь не сможет учесть все мыслимые случаи расширения плана содержания слова, потому что они происходят постоянно, каждый день, каждую минуту. Более того, говорящий может такого переноса значения не замечать, потому что в его сознании заложены наряду с лексическими классами также и общие модели их семантического развития. Скажем, если существительное обозначает исходный материал, то оно регулярно приобретает вторичное значение ‘изделие из этого материала’, ср.: столовое серебро (о посуде), разменять рубль медью (то есть медными монетами), мех всегда в моде, знаменитое чешское стекло и т.п. Если существительное обозначает животное, то оно наверняка может использоваться для обозначения человека, напоминающего данное животное какими-то своими качествами, ср.: медведь, петух, корова, баран, ласточка, орел... Если существительное обозначает деятельность, процесс, то оно опять-таки регулярно может использоваться для обозначения предмета, связанного с этим процес-
сом, – его объекта, результата, инструмента и т.п., ср.: остановка (двигателя) – остановка (автобусная), вязание (крючком) –вязание (бабушкино), соединение (частей) – соединение (воинское), пропуск (посетителей) – пропуск (служебный) и т.п. Получается, что расширение плана содержания происходит вполне закономерно: оно протекает «по накатанным рельсам», по готовым образцам. И, конечно, трудно учесть в словаре все конкретные случаи такого переноса значения.

Итак, знак постоянно стремится стать многозначным, захватить себе новый «кусочек смысла». Ну а вторая сторона знака, формальная, – чем она хуже? Она тоже развивается, тоже стремится реализовать свою относительную свободу, расшириться за счет новых вариантов.

Изменения плана выражения знака многообразны. Прежде всего это узаконенное грамматикой фонетическое и морфологическое варьирование слов и их форм, ср., например: баржа – баржа, под ноги – под ноги, галоши – калоши, рукой – рукою, гармоничный – гармонический, абхаз – абхазец и т.п. Далее, это всевозможные звуковые чередования, происходящие в корне слова: нога – ноги ([г] – [г’]⁵), день – дня, щель – щелка, сжечь – сожгу, мочь – могу – можешь, прочитать – прочесть и т.п. Наконец, к вариантам плана выражения можно отнести и речевые искажения формы слова, вызванные разными причинами: действием аналогии, стремлением к сокращению, к экономии речевых усилий и т.п. Ср. такие русские примеры, как: проволкавместо проволока, наверно вместо наверное, полувер вместо пуловер, махаешь вместо машешь, вовнутрь вместо внутрь и т.п.

Крайняя точка, к которой стремится семантическое развитие слова, – это расщеплениезнака, появление на его месте двух новых, самостоятельных единиц. Если при этом форма двух новообразовавшихся знаков остается той же самой (одинаковой), а сдвиг в значении бросается в глаза, мы говорим: это омонимы. К примеру, можно утверждать, что сегодня в русском языке есть два словалисичка: одно обозначает маленькую лису, другое – гриб. (Когда-то же это было единое слово: гриб прозвали так за цветовое сходство с лисицей.) Кстати, и приводившееся недавно слово стол в значении ‘учреждение’ фактически тоже представляет собой омоним по отношению к слову стол ‘разновидность мебели’, их связывают только общие исторические корни. Вообще омонимия распространена значительно шире, чем мы думаем, и, конечно же, шире, чем это отражено в словарях. Просто действует определенная психологическая инерция – «гипноз формы»: кажется, что если два слова одинаково пишутся или звучат, то это вроде бы и одно слово – тем более если есть подозрения на их общее происхождение... (Ну а в словарях действует еще и чисто практический фактор: требования экономии бумажной площади.)

Омонимия – один «полюс» в развитии знака: к нему приводит изменение плана содержания, незаметные вначале семантические сдвиги. Другой же «полюс», другой ориентир в эволюции знака – это синонимия. К синонимии приводит изменение формальной стороны. Как это следует понимать?

Очевидный сдвиг формы при сохранении содержания означает на практике переход к совершенно иной звуковой оболочке, то есть опять-таки к другому слову. Так, когда-то древнегерманское имя Карл, попадая в разные языки, получало различный вид: в английском – Чарльз, во французском – Шарль, в испанском – Карлос, в польском – Кароль и т.п. Сегодня это разные имена, но можно сказать – равнозначные, синонимичные. (Поляки, например, так и говорят о Карле Великом, короле франков, – «Кароль Вельки».) Однако подобное происходит и с именами нарицательными, и в рамках одного языка. Скажем, современные русские слова сторож и страж, скользкий и склизкий, девушка и девица и т.п. восходят к одному и тому же корню. Ныне это разные, хотя и синонимичные слова. А вообще в том же ряду – формального расхождения, «расползания» знака – можно рассматривать и обычные синонимы, не связанные общим происхождением. К примеру, в русском языке XX века слово аэроплан вытеснилось своим синонимом самолет: фактически (при неизменном содержании) на место одной формы пришла другая. Или – еще пример – слово студень получило в русском языке синоним холодец: опять-таки знак «расползся» в своем плане выражения, превратился в два знака. В белорусском рядом с заимствованным (латинского происхождения) существительным экзамен получает распространение «свое» слово iспыт... Синонимия тем самым есть результат развития формы.

Конечно, общая картина получилась немного упрощенной. (Омонимы, в частности, возникают не только в результате расщепления значения слова – иногда в одном звучании случайно совпадают ранее совершенно независимые друг от друга слова, вроде брак – ‘дефект, некачественная работа’ и брак – ‘супружество’⁶.) Однако важно, что синонимия и омонимия являются результатом развития знака как такового (см. схему). Получается, что знакомые нам со школьной скамьи понятия в глубине своей внутренне взаимосвязаны, и связь эта мотивирована самой природой языковых единиц.

Теоретически обобщая данную проблему, можно прийти и к такому выводу: знак сохраняет тождество самому себе, то есть остается той же самой единицей до тех пор, пока хотя бы одна его сторона остается неизменной. (Это – позволю себе еще одну не вполне научную параллель – как в семье: пока хоть один из супругов хранит верность брачным узам, семья худо-бедно сохраняется.) Если же изменились обе стороны – и план содержания, и план выражения, – то перед нами уже без сомнения иной знак, новая двусторонняя единица.

Таким образом, жизнь слова как типичного языкового знака заключается не просто в его употреблении, но в постоянном варьировании, в «колебании» вокруг некоторой средней величины (которую, собственно, и стремятся уловить составители словарей).

Уже упоминалось, в частности, такое важнейшее правило: знак не существует изолированно, он воспринимается только на фоне других знаков. Не может быть системы, состоящей только из одного знака.

Ну а как же, спросит читатель, быть с теми случаями, когда знак вроде бы не входит ни в какие объединения? Например: свисток судьи возвещает о том, что игра окончена. Ученик на уроке, желая ответить, поднимает руку. На асфальте нанесены знаки перехода (так называемая «зебра»). Что здесь противостоит конкретным звукам, жестам, изображениям?

Отвечу сразу: отсутствие знака. Да-да, отсутствие знака, «пустое место» – тоже своего рода знак. Свистка нет – значит, можно продолжать игру. Ученик не поднимает руку – значит, у него нет желания отвечать. На этом месте нет белых полос – значит, переходить улицу здесь не стоит, небезопасно (может быть, рядом есть подземный переход и т.п.).

Из данного правила вытекают по крайней мере два важных следствия. Первое: план выражения знака может быть никак не представлен материально. От такого определения может, что называется, ум за разум зайти, и тем не менее оно соответствует действительности. Недаром у нас в логических классификациях всегда участвует и «пустая клеточка», отрицание признака. Приведем, вслед за А.М. Пешковским, замечательным русским языковедом, простые примеры.

А.М.Пешковский

Классифицируя обезьян, мы можем разделить их на а) хвостатых и б) бесхвостых: отсутствие хвоста – тоже признак! Описывая собравшихся на улице людей по их головным уборам, мы скажем: «Там были люди в шапках, шляпах, кепках, беретах, платках, а еще – с непокрытой головой». Опять-таки отсутствие признака само есть полноценный классификационный признак. Так мы приходим к понятию минус-знака, или нулевого знака, активно используемому и в современной лингвистике.

Спросим себя: чем выражено значение родительного падежа в форме существительного стола? Наверное, любой ученик ответит: окончанием -а. А чем выражено значение именительного падежа в форме стол? Ответ: отсутствием окончания. А еще правильней: нулевым окончанием. Какая разница между этими двумя ответами? Одно дело – когда знака просто нет. (Скажем, в слове столь никакого окончания действительно нет, оно не изменяется.) Другое дело – когда знака нет в сравнении с какими-то другими ситуациями, в которых знак присутствует (например: стол- ⁷, но стола, столу и т.д.). Вот в таких случаях мы и говорим о нулевом окончании, или нулевой флексии.

Второе следствие из упоминавшегося правила. Знаки, образно выражаясь, должны беречь друг друга, они нуждаются во взаимной поддержке. Исчезновение одного знака приводит к перестройке («перекройке») всей системы. В частности, если в системе было всего два члена, то отмирание одного из них приведет к исчезновению второго, рушится все противопоставление. Как заметил московский языковед М.В. Панов, семиотика – это та область, где действует уравнение 2 – 1 = 0. Оставшийся в одиночестве знак – уже не знак. Пример: в древнерусском языке прилагательные во множественном числе имели категорию рода – мужского, женского, средне-го – и соответствующие формы. Потом эти значения перестали различаться, но на письме противопоставление мужского и «женско-среднего» рода сохранялось довольно долго. Так, еще в XVIII веке про дома надо было писать: «новые, красивые», а про окна или двери – «новыя, красивыя»... Затем второе окончание (-ия, -ыя) отмерло, забылось. Ну и что, остался только мужской род? Да нет, исчезла (во множественном числе прилагательных) вообще категория рода!

Составляющие языковую систему знаки входят друг с другом в отношения двоякого рода. Это или отношения смежности, следования, сочетаемости, или отношения сходства, взаимозаменяемости, конкуренции. В первом случае мы имеем дело с отношениями синтагматическими (от греч. syntagma – ‘складывание’), во втором – с парадигматическими (от греч. paradeigma – ‘образец’). Можно сказать, что в первый вид отношений вступают слова-партнеры, во второй – слова-дублеры. К примеру, словогорячий в современном русском языке сочетается со словами чай, хлеб, воздух, песок, привет, поцелуй... – это его партнеры. В то же время оно не сочетается (по разным причинам и «в разной степени») с лёд, сантиметр, ходить, смело... А что можно считать дублерами слова горячий, какие слова могут находиться в той же самой позиции? Это, в частности, теплый, холодный, раскаленный, жаркий, свежий (хлеб), сухой (ветер), сердечный (привет), и т.д., и т.п. – вообще говоря, все прилагательные и причастия русского языка...

Часто эти отношения изображают в виде двух пересекающихся осей: горизонтальной (сочетаемость) и вертикальной (взаимозаменяемость). Вот, например, как выглядели бы связи слова горячий в русском языке:

Синтагматические и парадигматические отношения – максимально широкие, всеобъемлющие категории языка. Можно было бы сказать, что, кроме них, в языке ничего нет: под них подводятся все остальные виды отношений между единицами. Так, синонимия и антонимия представляют собой частный случай парадигматических отношений, а, положим, глагольное управление есть реализация синтагматических связей...

Синтагматическими и парадигматическими отношениями связаны между собой не только слова, но и иные единицы языка, в том числе те, которые мы условно называли «подзнаками» и «надзнаками». Можно, в частности, поразмышлять о том, в каких связях с себе подобными состоит значимая часть слова – морфема. Скажем, суффикс -тель со значением действующего лица (читатель, строитель, проситель...) находится в определенных «вертикальных» (то есть ассоциативных, парадигматических) отношениях с синонимичными суффиксами -ец (стрелец), -ок (ходок), -ун (бегун), -ист (уклонист), -арь (аптекарь) и др., а также с другими суффиксами, обозначающими, положим, место или инструмент действия (ср.: читалка, стрельбище, открывалка, разбрызгиватель...). Вместе с тем данная морфема вступает в определенные «горизонтальные», линейные отношения с глагольными корнями (чит-, строй-, прос- и т.п.), и это уже типично синтагматические связи.

Если бы знаки вступали в какие-то отношения (парадигматические или синтагматические) только с себе подобными, то есть с единицами того же порядка, то мы бы имели дело со сравнительно простой знаковой системой. Но, как уже говорилось в § 7, человеческому языку присущи еще отношения иерархии между разными видами знаков. Скажем, морфемы входят в состав слов, слова, в свою очередь, – в состав предложений и т.д. Перед нами, стало быть, система многоуровневая, многоярусная. Поскольку же составные части языка, его «уровни» – лексика (словарный состав), морфемика (совокупность, морфем), фразеология (совокупность устойчивых словосочетаний), синтаксис (совокупность моделей, по которым строятся высказывания) и т.д., – имеют системный характер, то можно сказать так: язык – это система систем.

Удачи, товарищи!

Билет 5.Синхрония и диахрония.

По Соссюру

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: