Твардовский « Василий Тёркин»

Кр. Сод.

В пехотной роте — новый парень, Василий Тёркин. Он воюет уже второй раз на своём веку (первая война — финская). Василий за словом в карман не лезет, едок хороший. В общем, «парень хоть куда».

Тёркин вспоминает, как он в отряде из десяти человек при отступлении пробирался с западной, «немецкой» стороны к востоку, к фронту. По пути была родная деревня командира, и отряд зашёл к нему домой. Жена накормила бойцов, уложила спать. Наутро солдаты ушли, оставляя деревню в немецком плену. Тёркин хотел бы на обратном пути зайти в эту избу, чтобы поклониться «доброй женщине простой».

Идёт переправа через реку. Взводы погружаются на понтоны. Вражеский огонь срывает переправу, но первый взвод успел перебраться на правый берег. Те, кто остался на левом, ждут рассвета, не знают, как быть дальше. С правого берега приплывает Тёркин (вода зимняя, ледяная). Он сообщает, что первый взвод в силах обеспечить переправу, если его поддержат огнём.

Тёркин налаживает связь. Рядом разрывается снаряд. Увидев немецкую «погребушку», Тёркин занимает её. Там, в засаде, поджидает врага. Убивает немецкого офицера, но тот успевает его ранить. По «погребушке» начинают бить наши. А Тёркина обнаруживают танкисты и везут в медсанбат…

Тёркин в шутку рассуждает о том, что хорошо бы получить медаль и прийти с нею после войны на гулянку в сельсовет.

Выйдя из госпиталя, Тёркин догоняет свою роту. Его подвозят на грузовике. Впереди — остановившаяся колонна транспорта. Мороз. А гармонь только одна — у танкистов. Она принадлежала их погибшему командиру. Танкисты дают гармонь Тёркину. Он играет сначала грустную мелодию, потом весёлую, и начинается пляска. Танкисты вспоминают, что это они доставили раненого Тёркина в медсанбат, и дарят ему гармонь.

В избе — дед (старый солдат) и бабка. К ним заходит Тёркин. Он чинит старикам пилу, часы. Догадывается, что у бабки есть спрятанное сало… Бабка угощает Тёркина. А дед спрашивает: «Побьём ли немца?» Тёркин отвечает, уже уходя, с порога: «Побьём, отец».

Боец-бородач потерял кисет. Тёркин вспоминает, что когда он был ранен, то потерял шапку, а девчонка-медсестра дала ему свою. Эту шапку он бережёт до сих пор. Тёркин дарит бородачу свой кисет, объясняет: на войне можно потерять что угодно (даже жизнь и семью), но не Россию.

Тёркин врукопашную сражается с немцем. Побеждает. Возвращается из разведки, ведёт с собой «языка».

На фронте — весна. Жужжание майского жука сменяется гулом бомбардировщика. Солдаты лежат ничком. Только Тёркин встаёт, палит в самолёт из винтовки и сбивает его. Тёркину дают орден.

Тёркин вспоминает, как в госпитале встретил мальчишку, который уже успел стать героем. Тот с гордостью подчеркнул, что он из-под Тамбова. И родная Смоленщина показалась Тёркину «сиротинушкой». Поэтому он и хотел стать героем.

Генерал отпускает Тёркина на неделю домой. Но деревня его ещё у немцев… И генерал советует с отпуском обождать: «Нам с тобою по пути».

Бой в болоте за маленькую деревню Борки, от которой ничего и не осталось. Тёркин подбадривает товарищей.

Тёркина на неделю отправляют отдохнуть. Это «рай» — хата, где можно есть четыре раза в день и спать сколько угодно, на кровати, в постели. На исходе первых суток Тёркин задумывается… ловит попутный грузовик и едет в свою родную роту.

Под огнём взвод идёт брать село. ведёт всех «щеголеватый» лейтенант. Его убивают. Тогда Тёркин понимает, что «вести его черёд». Село взято. А сам Тёркин тяжело ранен. Тёркин лежит на снегу. Смерть уговаривает его покориться ей. Но Василий не соглашается. Его находят люди из похоронной команды, несут в санбат.

После госпиталя Тёркин возвращается в свою роту, а там уже все по-другому, народ иной. Там… появился новый Тёркин. Только не Василий, а Иван. Спорят кто же настоящий Тёркин? Уже готовы уступить друг другу эту честь. Но старшина объявляет, что каждой роте «будет придан Тёркин свой».

Село, где Тёркин чинил пилу и часы, — под немцами. Часы немец отнял у деда с бабкой. Через село пролегла линия фронта. Пришлось старикам переселиться в погреб. К ним заходят наши разведчики, среди них — Тёркин. Он уже офицер. Тёркин обещает привезти новые часы из Берлина.

С наступлением Тёркин проходит мимо родного смоленского села. Его берут другие. Идёт переправа через Днепр. Тёркин прощается с родной стороной, которая остаётся уже не в плену, а в тылу.

Василий рассказывает о солдате-сироте, который пришёл в отпуск в родное село, а там уж ничего не осталось, вся семья погибла. Солдату нужно продолжать воевать. А нам нужно помнить о нем, о его горе. Не забыть об этом, когда придёт победа.

Дорога на Берлин. Бабка возвращается из плена домой. Солдаты дают ей коня, повозку, вещи… «Скажи, мол, что снабдил Василий Тёркин».

Баня в глубине Германии, в каком-то немецком доме. Парятся солдаты. Среди них один — много на нем шрамов от ран, париться умеет здорово, за словом в карман не лезет, одевается — на гимнастёрке ордена, медали. Солдаты говорят о нем: «Все равно что Тёркин».

«По праву памяти».

Смыкая возраста уроки,

Сама собой приходит мысль --

Ко всем, с кем было по дороге,

Живым и павшим отнестись.

Она приходит не впервые.

Чтоб слову был двойной контроль:

Где, может быть, смолчат живые,

Так те прервут меня:

-- Позволь!

Перед лицом ушедших былей

Не вправе ты кривить душой, --

Ведь эти были оплатили

Мы платой самою большой...

И мне да будет та застава,

Тот строгий знак сторожевой

Залогом речи нелукавой

По праву памяти живой.

1. ПЕРЕД ОТЛЕТОМ

Ты помнишь, ночью предосенней,

Тому уже десятки лет, --

Курили мы с тобой на сене,

Презрев опасливый запрет.

И глаз до света не сомкнули,

Хоть запах сена был не тот,

Что в ночи душные июля

Заснуть подолгу не дает...

То вслух читая чьи-то строки,

То вдруг теряя связь речей,

Мы собирались в путь далекий

Из первой юности своей.

Мы не испытывали грусти,

Друзья -- мыслитель и поэт.

Кидая наше захолустье

В обмен на целый белый свет.

Мы жили замыслом заветным,

Дорваться вдруг

До всех наук --

Со всем запасом их несметным --

И уж не выпустить из рук.

Сомненья дух нам был неведом;

Мы с тем управимся добром

И за отцов своих и дедов

Еще вдобавок доберем...

Мы повторяли, что напасти

Нам никакие нипочем,

Но сами ждали только счастья, --

Тому был возраст обучен.

Мы знали, что оно сторицей

Должно воздать за наш порыв

В премудрость мира с ходу врыться,

До дна ее разворотив.

Готовы были мы к походу.

Что проще может быть:

Не лгать.

Не трусить.

Верным быть народу.

Любить родную землю-мать,

Чтоб за нее в огонь и в воду.

А если --

То и жизнь отдать.

Что проще!

В целости оставим

Таким завет начальных дней.

Лишь от себя теперь добавим:

Что проще -- да.

Но что сложней?

Такими были наши дали,

Как нам казалось, без прикрас,

Когда в безудержном запале

Мы в том друг друга убеждали,

В чем спору не было у нас.

И всласть толкуя о науках,

Мы вместе грезили о том,

Ах, и о том, в каких мы брюках

Домой заявимся потом.

Дивись, отец, всплакни, родная,

Какого гостя бог нанес,

Как он пройдет, распространяя

Московский запах папирос.

Москва, столица -- свет не ближний,

А ты, родная сторона,

Какой была, глухой, недвижной,

Нас на побывку ждать должна.

И хуторские посиделки,

И вечеринки чередом,

И чтоб загорьевские девки

Глазами ели нас потам,

Неловко нам совали руки,

Пылая краской до ушей...

А там бы где-то две подруги,

В стенах столичных этажей,

С упреком нежным ожидали

Уже тем часом нас с тобой,

Как мы на нашем сеновале

Отлет обдумывали свой...

И невдомек нам было вроде,

Что здесь, за нашею спиной,

Сорвется с места край родной

И закружится в хороводе

Вслед за метелицей сплошной...

Ты не забыл, как на рассвете

Оповестили нас, дружков,

Об уходящем в осень лете

Запевы юных петушков.

Их голосов надрыв цыплячий

Там, за соломенной стрехой, --

Он отзывался детским плачем

И вместе удалью лихой.

В какой-то сдавленной печали,

С хрипотцей истовой своей

Они как будто отпевали

Конец ребячьих наших дней.

Как будто сами через силу

Обрядный свой тянули сказ

О чем-то памятном, что было

До нас.

И будет после нас.

Но мы тогда на сеновале

Не так прислушивались к ним,

Мы сладко взапуски зевали,

Дивясь, что день, а мы не спим.

И в предотъездном нашем часе

Предвестий не было о том,

Какие нам дары в запасе

Судьба имела на потам.

И где, кому из нас придется,

В каком году, в каком краю

За петушиной той хрипотцей

Расслышать молодость свою.

Навстречу жданной нашей доле

Рвались мы в путь не наугад, --

Она в согласье с нашей волей

Звала отведать хлеба-соли.

Давно ли?

Жизнь тому назад...

2. СЫН ЗА ОТЦА НЕ ОТВЕЧАЕТ

Сын за отца не отвечает --

Пять слов по счету, ровно пять.

Но что они в себе вмещают,

Вам, молодым, не вдруг обнять.

Их обронил в кремлевском зале

Тот, кто для всех нас был одним

Судеб вершителем земным,

Кого народы величали

На торжествах отцом родным.

Вам --

Из другого поколенья --

Едва ль постичь до глубины

Тех слов коротких откровенье

Для виноватых без вины.

Вас не смутить в любой анкете

Зловещей некогда графой:

Кем был до вас еще на свете

Отец ваш, мертвый иль живой.

В чаду полуночных собраний

Вас не мытарил тот вопрос:

Ведь вы отца не выбирали, --

Ответ по-нынешнему прост.

Но в те года и пятилетки,

Кому с графой не повезло, --

Для несмываемой отметки

Подставь безропотно чело.

Чтоб со стыдом и мукой жгучей

Носить ее -- закон таков.

Быть под рукой всегда -- на случай

Нехватки классовых врагов.

Готовым к пытке быть публичной

И к горшей горечи подчас,

Когда дружок твой закадычный

При этом не поднимет глаз...

О, годы юности немилой,

Ее жестоких передряг.

То был отец, то вдруг он -- враг.

А мать?

Но сказано: два мира,

И ничего о матерях...

И здесь, куда -- за половодьем

Тех лет -- спешил ты босиком,

Ты именуешься отродьем,

Не сыном даже, а сынком...

А как с той кличкой жить парнишке,

Как отбывать безвестный срок, --

Не понаслышке,

Не из книжки

Толкует автор этих строк...

Ты здесь, сынок, но ты нездешний,

Какой тебе еще резон,

Когда родитель твой в кромешный,

В тот самый список занесен.

Еще бы ты с такой закваской

Мечтал ступить в запретный круг.

И руку жмет тебе с опаской

Друг закадычный твой...

И вдруг:

Сын за отца не отвечает.

С тебя тот знак отныне снят.

Счастлив стократ:

Не ждал, не чаял,

И вдруг -- ни в чем не виноват.

Конец твоим лихим невзгодам,

Держись бодрей, не прячь лица.

Благодари отца народов,

Что он простил тебе отца

Родного --

с легкостью нежданной

Проклятье снял. Как будто он

Ему неведомый и странный

Узрел и отменил закон.

(Да, он умел без оговорок,

Внезапно -- как уж припечет --

Любой своих просчетов ворох

Перенести на чей-то счет;

На чье-то вражье искаженье

Того, что возвещал завет,

На чье-то головокруженъе

От им предсказанных побед.)

Сын -- за отца? Не отвечает!

Аминь!

И как бы невдомек:

А вдруг тот сын (а не сынок!),

Права такие получая,

И за отца ответить мог?

Ответить -- пусть не из науки,

Пусть не с того зайдя конца,

А только, может, вспомнив руки,

Какие были у отца.

В узлах из жил и сухожилий,

В мослах поскрюченных перстов -

Те, что -- со вздохом -- как чужие,

Садясь к столу, он клал на стол.

И точно граблями, бывало,

Цепляя

ложки черенок,

Такой увертливый и малый,

Он ухватить не сразу мог.

Те руки, что своею волей --

Ни разогнуть, ни сжать в кулак:

Отдельных не было мозолей --

Сплошная.

Подлинно -- кулак!

И не иначе, с тем расчетом

Горбел годами над землей,

Кропил своим бесплатным потом,

Смыкал над ней зарю с зарей.

И от себя еще добавлю,

Что, может, в час беды самой

Его мужицкое тщеславье,

О, как взыграло -- боже мой!

И в тех краях, где виснул иней

С барачных стен и потолка,

Он, может, полон был гордыни,

Что вдруг сошел за кулака.

Ошибка вышла? Не скажите, --

Себе внушал он самому, --

Уж если этак, значит -- житель,

Хозяин, значит, -- потому...

А может быть, в тоске великой

Он покидал свой дом и двор

И отвергал слепой и дикий,

Для круглой цифры, приговор.

И в скопе конского вагона,

Что вез куда-то за Урал,

Держался гордо, отчужденно

От тех, чью долю разделял.

Навалом с ними в той теплушке --

В одном увязанный возу,

Тянуться детям к их краюшке

Не дозволял, тая слезу...

(Смотри, какой ты сердобольный, --

Я слышу вдруг издалека, --

Опять с кулацкой колокольни,

Опять на мельницу врага. --

Доколе, господи, доколе

Мне слышать эхо древних лет:

Ни мельниц тех, ни колоколен

Давным-давно на свете нет.)

От их злорадства иль участья

Спиной горбатой заслонясь,

Среди врагов советской власти

Один, что славил эту власть;

Ее помощник голоштанный,

Ее опора и боец,

Что на земельке долгожданной

При ней и зажил наконец, --

Он, ею кинутый в погибель,

Не попрекнул ее со злом:

Ведь суть не в малом перегибе,

Когда -- Великий перелом...

И верил: все на место встанет

И не замедлит пересчет,

Как только -- только лично Сталин

В Кремле письмо его прочтет...

(Мужик не сметил, что отныне,

Проси чего иль не проси,

Не Ленин, даже не Калинин

Был адресат всея Руси.

Но тот, что в целях коммунизма

Являл иной уже размах

И на газетных полосах

Читал республик целых письма --

Не только в прозе, но в стихах.)

А может быть, и по-другому

Решал мужик судьбу свою:

Коль нет путей обратных к дому,

Не пропадем в любом краю.

Решал -- попытка без убытка,

Спроворим свой себе указ.

И -- будь добра, гора Магнитка,

Зачислить нас В рабочий класс...

Но как и где отец причалит,

Не об отце, о сыне речь:

Сын за отца не отвечает, --

Ему дорогу обеспечь.

Пять кратких слов...

Но год от года

На нет сходили те слова,

И званье сын врага народа

Уже при них вошло в права.

И за одной чертой закона

Уже равняла всех судьба:

Сын кулака иль сын наркома,

Сын командарма иль попа...

Клеймо с рожденья отмечало

Младенца вражеских кровей.

И все, казалось, не хватало

Стране клейменых сыновей.

Недаром в дни войны кровавой

Благословлял ее иной:

Не попрекнув его виной,

Что душу горькой жгла отравой,

Война предоставляла право

На смерть и даже долю славы

В рядах бойцов земли родной.

Предоставляла званье сына

Солдату воинская часть...

Одна была страшна судьбина:

В сраженье без вести пропасть.

И до конца в живых изведав

Тот крестный путь, полуживым --

Из плена в плен -- под гром победы

С клеймом проследовать двойным.

Нет, ты вовеки не гадала

В судьбе своей, отчизна-мать,

Собрать под небом Магадана

Своих сынов такую рать.

Не знала,

Где всему начало,

Когда успела воспитать

Всех, что за проволокой держала,

За зоной той, родная мать...

Средь наших праздников и буден

Не всякий даже вспомнить мог,

С каким уставом к смертным людям

Взывал их посетивший бог.

Он говорил: иди за мною,

Оставь отца и мать свою,

Все мимолетное, земное

Оставь -- и будешь ты в раю.

А мы, кичась неверьем в бога,

Во имя собственных святынь

Той жертвы требовали строго:

Отринь отца и мать отринь.

Забудь, откуда вышел родом,

И осознай, не прекословь:

В ущерб любви к отцу народов --

Любая прочая любовь.

Ясна задача, дело свято, --

С тем -- к высшей цели -- прямиком.

Предай в пути родного брата

И друга лучшего тайком.

И душу чувствами людскими

Не отягчай, себя щадя.

И лжесвидетельствуй во имя,

И зверствуй именем вождя.

Любой судьбине благодарен,

Тверди одно, как он велик,

Хотя б ты крымский был татарин,

Ингуш иль друг степей калмык.

Рукоплещи всем приговорам,

Каких постигнуть не дано.

Оклевещи народ, с которым

В изгнанье брошен заодно.

И в душном скопище исходов --

Нет, не библейских, наших дней --

Превозноси отца народов:

Он сверх всего.

Ему видней.

Он все начала возвещает

И все концы, само собой.

Сын за отца не отвечает --

Закон, что также означает:

Отец за сына -- головой.

Но все законы погасила

Для самого благая ночь.

И не ответчик он за сына,

Ах, ни за сына, ни за дочь.

Там, у немой стены кремлевской,

По счастью, знать не знает он,

Какой лихой бедой отцовской

Покрыт его загробный сон...

Давно отцами стали дети,

Но за всеобщего отца

Мы оказались все в ответе,

И длится суд десятилетий,

И не видать еще конца.

3. О ПАМЯТИ

Забыть, забыть велят безмолвно,

Хотят в забвенье утопить

Живую быль. И чтобы волны

Над ней сомкнулись. Быль -- забыть!

Забыть родных и близких лица

И стольких судеб крестный путь --

Все то, что сном давнишним будь,

Дурною, дикой небылицей,

Так и ее -- поди, забудь.

Но это было явной былью

Для тех, чей был оборван век,

Для ставших лагерною пылью,

Как некто некогда изрек.

Забыть -- о, нет, не с теми вместе

Забыть, что не пришли с войны, --

Одних, что даже этой чести

Суровой были лишены.

Забыть велят и просят лаской

Не помнить -- память под печать,

Чтоб ненароком той оглаской

Непосвященных не смущать.

О матерях забыть и женах,

Своей -- не ведавших вины,

О детях, с ними разлученных,

И до войны,

И без войны.

А к слову -- о непосвященных:

Где взять их? Все посвящены.

Все знают все; беда с народом! --

Не тем, так этим знают родом,

Не по отметкам и рубцам,

Так мимоездом, мимоходом,

Не сам,

Так через тех, кто сам...

И даром думают, что память

Не дорожит сама собой,

Что ряской времени затянет

Любую быль,

Любую боль;

Что так и так -- летит планета,

Годам и дням ведя отсчет,

И что не взыщется с поэта,

Когда за призраком запрета

Смолчит про то, что душу жжет...

Нет, все былые недомолвки

Домолвить ныне долг велит.

Пытливой дочке-комсомолке

Поди сошлись на свой главлит;

Втолкуй, зачем и чья опека

К статье закрытой отнесла

Неназываемого века Недоброй памяти дела;

Какой, в порядок не внесенный,

Решил за нас

Особый съезд

На этой памяти бессонной,

На ней как раз

Поставить крест.

И кто сказал, что взрослым людям

Страниц иных нельзя прочесть?

Иль нашей доблести убудет

И на миру померкнет честь?

Иль, о минувшем вслух поведав,

Мы лишь порадуем врага,

Что за свои платить победы

Случалось нам втридорога?

В новинку ль нам его злословье?

Иль все, чем в мире мы сильны,

Со всей взращенной нами новью,

И потом политой и кровью,

Уже не стоит той цены?

И дело наше -- только греза,

И слава -- шум пустой молвы?

Тогда молчальники правы,

Тогда все прах -- стихи и проза,

Все только так -- из головы.

Тогда совсем уже -- не диво,

Что голос памяти правдивой

Вещал бы нам и впредь беду:

Кто прячет прошлое ревниво,

Тот вряд ли с будущим в ладу...

Что нынче счесть большим, что малым --

Как знать, но люди не трава:

Не обратить их всех навалом

В одних непомнящих родства.

Пусть очевидцы поколенья

Сойдут по-тихому на дно,

Благополучного забвенья

Природе нашей не дано.

Спроста иные затвердили,

Что будто нам про черный день

Не ко двору все эти были,

На нас кидающие тень.

Но все, что было, не забыто,

Не шито-крыто на миру.

Одна неправда нам в убыток,

И только правда ко двору!

А я -- не те уже годочки --

Не вправе я себе отсрочки

Предоставлять.

Гора бы с плеч --

Еще успеть без проволочки

Немую боль в слова облечь.

Ту боль, что скрытно временами

И встарь теснила нам сердца

И что глушили мы громами

Рукоплесканий в честь отца.

С предельной силой в каждом зале

Они гремели потому,

Что мы всегда не одному

Тому отцу рукоплескали.

Всегда, казалось, рядом был,

Свою земную сдавший смену.

Тот, кто оваций не любил,

По крайней мере знал им цену.

Чей образ вечным и живым

Мир уберег за гранью бренной,

Кого учителем своим

Именовал отец смиренно...

И, грубо сдвоив имена,

Мы как одно их возглашали

И заносили на скрижали.

Как будто суть была одна.

А страх, что всем у изголовья

Лихая ставила пора,

Нас обучил хранить безмолвье

Перед разгулом недобра.

Велел в безгласной нашей доле

На мысль в спецсектор сдать права,

С тех пор -- как отзыв давней боли

Она для нас -- явись едва.

Нет, дай нам знак верховной воли,

Дай откровенье божества.

И наготове вздох особый --

Дерзанья нашего предел:

Вот если б Ленин встал из гроба,

На все, что стало, поглядел...

Уж он за всеми мелочами

Узрел бы ширь и глубину.

А может быть, пожал плечами

И обронил бы:

-- Ну и ну! --

Так, сяк гадают те и эти,

Предвидя тот иль этот суд, --

Как наигравшиеся дети,

Что из отлучки старших ждут.

Но все, что стало или станет,

Не сдать, не сбыть нам с рук своих,

И Ленин нас судить не встанет:

Он не был богом и в живых.

А вы, что ныне норовите

Вернуть былую благодать,

Так вы уж Сталина зовите --

Он богом был -- Он может встать.

И что он легок на помине

В подлунном мире, бог-отец,

О том свидетельствует ныне

Его китайский образец...

...Ну что ж, пускай на сеновале,

Где мы в ту ночь отвергли сон,

Иными мнились наши дали, --

Нам сокрушаться не резон.

Чтоб мерить все надежной меркой,

Чтоб с правдой сущей быть не врозь,

Многостороннюю проверку

Прошли мы -- где кому пришлось.

И опыт -- наш почтенный лекарь,

Подчас причудливо крутой, --

Нам подносил по воле века

Его целительный настой.

Зато и впредь как были -- будем, --

Какая вдруг ни грянь гроза --

Людьми

из тех людей,

что людям,

Не пряча глаз, Глядят в глаза.

1966-1969

Гроссман.

«Жизнь и судьба».

Кр. Сод.

Старый коммунист Михаил Мостовской, взятый в плен на окраине Сталинграда, привезен в концлагерь в Западной Германии. Он засыпает под молитву итальянского священника Гарди, спорит с толстовцем Иконниковым, видит ненависть к себе меньшевика Чернецова и сильную волю «властителя дум» майора Ершова.

Политработник Крымов послан в Сталинград, в армию Чуйкова. Он должен разобрать спорное дело между командиром и комиссаром стрелкового полка. Прибыв в полк, Крымов узнает, что и командир, и комиссар погибли под бомбежкой. Вскоре Крымов и сам принимает участие в ночном бою.

Московский ученый-физик Виктор Павлович Штрум с семьей находится в эвакуации в Казани. Теща Штрума Александра Владимировна и в горе войны сохранила душевную молодость: она интересуется историей Казани, улицами и музеями, повседневной жизнью людей. Жена Штрума Людмила считает этот интерес своей матери старческим эгоизмом. Людмила не имеет известий с фронта от Толи, сына от первого брака. Ее печалит категоричный, одинокий и тяжелый характер дочери-старшеклассницы Нади. Сестра Людмилы Женя Шапошникова оказалась в Куйбышеве. Племянник Сережа Шапошников — на фронте. Мать Штрума Анна Семеновна осталась в занятом немцами украинском городке, и Штрум понимает, что у нее, еврейки, мало шансов остаться в живых. Настроение у него тяжелое, он обвиняет жену в том, что из-за ее сурового характера Анна Семеновна не могла жить с ними в Москве. Единственный человек, смягчающий тяжелую атмосферу в семье, — подруга Людмилы, застенчивая, добрая и чуткая Марья Ивановна Соколова, жена коллеги и друга Штрума.

Штрум получает прощальное письмо от матери. Анна Семеновна рассказывает, какие унижения ей пришлось пережить в городе, где она прожила двадцать лет, работая врачом-окулистом. Люди, которых она давно знала, поразили ее. Соседка спокойно потребовала освободить комнату и выбросила ее вещи. Старый педагог перестал с ней здороваться. Но зато бывший пациент, которого она считала угрюмым и мрачным человеком, помогает ей, принося продукты к ограде гетто. Через него она и передала прощальное письмо сыну накануне акции уничтожения.

Людмила получает письмо из Саратовского госпиталя, где лежит ее тяжело раненный сын. Она срочно выезжает туда, но, приехав, узнает о смерти Толи. «Все люди виноваты перед матерью, потерявшей на войне сына, и тщетно пробуют оправдаться перед ней на протяжении истории человечества».

Секретарь обкома одной из оккупированных немцами областей Украины Гетманов назначен комиссаром танкового корпуса. Гетманов всю жизнь работал в атмосфере доносов, лести и фальши и теперь переносит эти жизненные принципы во фронтовую обстановку. Командир корпуса генерал Новиков — прямой и честный человек, старающийся предотвратить бессмысленные человеческие жертвы. Гетманов выражает Новикову свое восхищение и одновременно пишет донос о том, что комкор задержал атаку на восемь минут, чтобы сберечь людей.

Новиков любит Женю Шапошникову, приезжает к ней в Куйбышев. Перед войной Женя ушла от своего мужа, политработника Крымова. Ей чужды взгляды Крымова, который одобрял раскулачивание, зная о страшном голоде в деревнях, оправдывал аресты 1937 г. Она отвечает Новикову взаимностью, но предупреждает его, что, если Крымов будет арестован, вернется к бывшему мужу.

Военный хирург Софья Осиповна Левинтон, арестованная на окраине Сталинграда, попадает в немецкий концлагерь. Евреев везут куда-то в товарных вагонах, и Софья Осиповна с удивлением видит, как всего за несколько дней многие люди проходят путь от человека до «грязной и несчастной, лишенной имени и свободы скотины». Ревекка Бухман, пытаясь скрыться от облавы, задушила свою плачущую дочь.

В дороге Софья Осиповна знакомится с шестилетним Давидом, который перед самой войной приехал из Москвы на каникулы к бабушке. Софья Осиповна становится единственной опорой ранимого, впечатлительного ребенка. Она испытывает к нему материнское чувство. До последней минуты Софья Осиповна успокаивает мальчика, обнадеживает его. Они вместе гибнут в газовой камере.

Крымов получает приказ отправиться в Сталинград, в окруженный дом «шесть дробь один», где держат оборону люди «управдома» Грекова. До политуправления фронта дошли донесения о том, что Греков отказывается писать отчеты, ведет антисталинские разговоры с бойцами и под немецкими пулями проявляет независимость от начальства. Крымов должен навести в окруженном доме большевистский порядок и, в случае необходимости, отстранить Грекова от командования.

Незадолго до появления Крымова «управдом» Греков отправил из окруженного дома бойца Сережу Шапошникова и юную радистку Катю Венгрову, зная об их любви и желая спасти от смерти. Прощаясь с Грековым, Сережа «увидел, что смотрят на него прекрасные, человечные, умные и грустные глаза, каких никогда он не видел в жизни».

Но комиссар-большевик Крымов заинтересован только в сборе компромата на «неуправляемого» Грекова. Крымов упивается сознанием своей значительности, старается уличить Грекова в антисоветских настроениях. Даже смертельная опасность, которой ежеминутно подвергаются защитники дома, не охлаждает его пыл. Крымов решает отстранить Грекова и самому принять командование. Но ночью его ранит шальная пуля. Крымов догадывается, что стрелял Греков. Вернувшись в политотдел, он пишет донос на Грекова, но вскоре узнает, что опоздал: все защитники дома «шесть дробь один» погибли. Из-за крымовского доноса Грекову не присваивают посмертное звание Героя Советского Союза.

В немецком концлагере, где сидит Мостовской, создается подпольная организация. Но среди заключенных нет единства: бригадный комиссар Осипов не доверяет беспартийному майору Ершову, происходящему из семьи раскулаченных. Он боится, что смелый, прямой и порядочный Ершов приобретет слишком большое влияние. Заброшенный из Москвы в лагерь товарищ Котиков дает установку — действовать сталинскими методами. Коммунисты принимают решение избавиться от Ершова и подкладывают его карточку в группу отобранных для Бухенвальда. Несмотря на душевную близость с Ершовым, старый коммунист Мостовской подчиняется этому решению. Неизвестный провокатор выдает подпольную организацию, и гестапо уничтожает ее участников.

Институт, в котором работает Штрум, возвращается из эвакуации в Москву. Штрум пишет работу по ядерной физике, которая вызывает общий интерес. Известный академик говорит на ученом совете, что в стенах физического института еще не рождалась работа такого значения. Работа выдвинута на Сталинскую премию, Штрум находится на волне успеха, это радует и волнует его. Но одновременно Штрум замечает, что из его лаборатории понемногу выживают евреев. Когда он пытается вступиться за своих сотрудников, ему дают понять, что и его собственное положение не слишком надежно в связи с «пятым пунктом» и многочисленными родственниками за границей.

Иногда Штрум встречается с Марьей Ивановной Соколовой и вскоре понимает, что любит ее и любим ею. Но Марья Ивановна не может скрывать свою любовь от мужа, и тот берет с нее слово не видеться со Штрумом. Как раз в это время начинаются гонения на Штрума.

За несколько дней до сталинградского наступления Крымов арестован и отправлен в Москву. Оказавшись в тюремной камере на Лубянке, он не может прийти в себя от неожиданности: допросы и пытки имеют целью доказать его измену Родине во время Сталинградской битвы.

В Сталинградской битве отличается танковый корпус генерала Новикова.

В дни сталинградского наступления обостряется травля Штрума. Появляется разгромная статья в институтской газете, его уговаривают написать покаянное письмо, выступить с признанием своих ошибок на ученом совете. Штрум собирает всю свою волю и отказывается каяться, даже не приходит на заседание ученого совета. Семья поддерживает его и, в ожидании ареста, готова разделить его судьбу. В этот день, как всегда в тяжелые минуты его жизни, Штруму звонит Марья Ивановна и говорит, что гордится им и тоскует о нем. Штрума не арестовывают, а только увольняют с работы. Он оказывается в изоляции, друзья перестают с ним видеться.

Но в одно мгновение ситуация меняется. Теоретические работы по ядерной физике привлекают внимание Сталина. Он звонит Штруму и интересуется, не испытывает ли в чем-нибудь недостатка выдающийся ученый. Штрума немедленно восстанавливают в институте, создают ему все условия для работы. Теперь он сам определяет состав своей лаборатории, без оглядки на национальность сотрудников. Но когда Штруму начинает казаться, что он вышел из черной полосы своей жизни, он вновь оказывается перед выбором. От него требуют подписать обращение к английским ученым, которые выступили в защиту репрессированных советских коллег. Ведущие советские ученые, к которым теперь причислен Штрум, должны силой своего научного авторитета подтвердить, что в СССР нет репрессий. Штрум не находит в себе сил отказаться и подписывает обращение. Самым ужасным наказанием становится для него звонок Марьи Ивановны: она уверена, что Штрум не подписал письмо, и восхищается его мужеством...

В Москву приезжает Женя Шапошникова, узнавшая об аресте Крымова. Она выстаивает во всех очередях, в которых стоят жены репрессированных, и чувство долга по отношению к бывшему мужу борется в ее душе с любовью к Новикову. Новиков узнает о ее решении вернуться к Крымову во время Сталинградской битвы. Ему кажется, что он упадет мертвым. Но надо жить и продолжать наступление.

После пыток Крымов лежит на полу в лубянском кабинете и слышит разговор своих палачей о победе под Сталинградом. Ему кажется, что он видит Грекова, идущего ему навстречу по битому сталинградскому кирпичу. Допрос продолжается, Крымов отказывается подписывать обвинение. Вернувшись в камеру, он находит передачу от Жени и плачет.

7. Бондарев. Ю.

Берег. Кр. Сод.

Известный писатель Вадим Никитин прилетает в Гамбург по приглашению фрау Герберт и узнаёт в ней девушку, которую любил во время войны…

По ту сторону

47-летний знаменитый писатель Вадим Никитин и его друг Платон Самсонов, тоже писатель, но менее популярный, летели в Германию по приглашению фрау Герберт, поклонницы таланта Никитина. Она пригласила его на собрание немецкого литературного кружка для обмена мнениями о современной культуре, и дискуссии на тему «Писатель и современная цивилизация». Самсонова Вадим взял с собой в качестве переводчика, так как сам владел немецким не очень хорошо. В самолете они обсуждали последнее письмо фрау Герберт, в котором она восхищалась талантом Никитина и сравнивала его с великими русскими писателями. Самсонов опасался, как бы его любимого друга не развратила эта слава.

В аэропорту их встретила сама госпожа Герберт. Она не такая, какой они себе её представляли. Стройная, элегантная, богатая женщина, на шикарнейшем по тем временам Мерседесе, встретила их очень тепло, отвезла в гостиницу и пригласила на завтрак. На её вопрос, был ли когда-нибудь Никитин в Германии, он ответил, что в сорок пятом держал осаду маленького городка. После завтрака друзья отправились гулять по Гамбургу. Осмотрели памятник погибшим во Второй мировой войне, затем попали на улицу Реепербан, где неудачно посетили одну забегаловку, смотрели французское порно и еле-еле отбились от привязавшихся к ним проституток. Им повезло, что их приняли за англичан, иначе бы точно получили сполна от охранников.

Никитин вспомнил свой первый гонорар в три тысячи рублей, который прокутил в кабаках с поэтом Вихровым, нарвался на драку с юнцами в подворотне и загремел в милицию за то, что якобы сам и затеял эту драку. От денег осталось лишь семьсот рублей, которых даже не хватило расплатиться за квартиру.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: