Мужская и женская психология

Пора вернуться к основному вопросу нашего исследования. Разрешение его теперь значительно облегчено предшествовавшим разбором различных второстепенных явлений, который очень часто грозил увести нас далеко в сторону от главной темы.

Следствия, вытекающие из развитых основных положений для психологической характеристики полов, до того радикальны, что могут отпугнуть от себя даже человека, который до сих пор соглашался с нашими выводами. Здесь не место анализировать основания для подобного отношения к ним. В этой главе я хочу выдвинуть наиболее веские аргументы, которые должны будут окончательно убедить нас в правильности выставленного мною тезиса и совершенно обессилить все возражения, которые он может вызвать.

Разбираемый нами вопрос вкратце заключается в следующем. Мы видели, что логический и этический феномены, сливаясь в одну высшую ценность в понятии истины, с неизбежностью приводят нас к принятию умопостигаемого «я», какой‑то души, как бытия высшей, сверхэмпирической реальности. Для существа, которое подобно Ж, лишено логического и этического феноменов, нет оснований для принятия подобного положения. Истинно женское существо не знает ни логического ни нравственного императива. Слова: закон, долг, долг по отношению к себе совершенно пустой звук для женщины. Отсюда правильно будет заключить, что женщина лишена понятия сверхчувственной личности.

Абсолютная женщина лишена всякого «я». Это положение представляет собой в известном отношении последний итог, к которому в конечном счете приводит нас всякий анализ женщины. Правда, в такой краткой и сжатой формуле оно звучит несколько резко, парадоксально и даже ново. Но можно быть вполне уверенным, что в этом вопросе автор далеко не первый человек, который пришел к подобному взгляду, хотя бы ему и пришлось самостоятельно прокладывать путь для достижения той же истины, но открытой задолго до него.

Китайцы уже с давних пор отказываются признать за женщиной собственную душу. Если вы спросите у китайца, сколько у него детей, то вы получите в ответ точную цифру его сыновей, если же вся его семья состоит из дочерей, то он объявляет себя совершенно бездетным. Теми же причинами, вероятно, следует объяснить и изгнание Магометом женщин из рая и вызванное этим подчиненное положение, которое женщина занимает в странах Ислама.

Из философов здесь прежде всем следует назвать Аристотеля. Для него мужской принцип при зачатии есть элемент формирующий, активный элемент, играющий роль Логоса, женский же играет роль пассивной материи. Если же вдуматься несколько глубже а то, насколько сильно Аристотель отождествляет душу с формой, энтелехией, изначально движущим началом, то ясно станет, как близко подходит он к высказанному нами взгляду. Правда, свое воззрение на женщину он излагает только там, где говорит о процессе оплодотворения, но мы напрасно будем искать у него, как и у всех греков, кроме Эврипида, общей точки зрения на характер женщины (не только на ее роль в акте оплодотворения). Она, по‑видимому, в очень слабой степени занимает их мысли.

Среди отцов церкви особенно отличались своим взглядом Тертуллиан и Ориген, которые ставили женщину очень низко. Между тем Августин не мог придерживаться подобного взгляда, в силу глубокой привязанности, которую он питал к своей матери. В эпоху Возрождения взгляд Аристотеля снова приобрел много сторонников, например, в лице Жана Вира (1518 – 1588 гг.). В то время вообще лучше понимали этот взгляд, его воспринимали инстинктом, интуицией. В нем не видели один только курьез, как это делает современная наука, которой еще во многих отношениях придется преклониться перед Аристотелевской антропологией.

В последние десятилетия аналогичный взгляд высказали Ибсен (в образе Анитры, Риты и Ирены) и Август Стриндберг («Верующие»). Но наибольшее распространение мысли об отсутствии у женщины души сделала дивная сказка Фукэ. Этот романтик позаимствовал материал для нее из Парацельса, произведениями, которого он усердно занимался. Сказку эту переложили на музыку Гофман, Гиршнер и Альберт Лортцинг. Ундина, лишенная души. Ундина – вот платоновская идея женщины. Несмотря на бисексуальность, эта идея сильно соответствует действительности. Очень распространенное выражение: «женщина лишена характера» имеет в своей основе ту же мысль. Личность и индивидуальность, (умопостигаемое) «я» и душа, воля и (умопостигаемый) характер – все это одноименные понятия, которые присущи мужской половине человеческого рода и чужды женской его половине.

Так как человеческая душа есть микрокосм, а люди, которые живут душой, т. е, в которых жив весь мир, гениальны, то следует заключить, что Ж по природе лишены гениальности. Мужчина таит в себе все и может, как выражается Пико де Мирандола, особенно ярко развить в себе ту или другую черту. Он может вознестись на неизмеримую высоту и может очень глубоко пасть; он может превратиться в животное, в растение. даже в женщину, а потому мы и видим женственных мужчин.

Но женщина никогда не может стать мужчиной. Таким образом, здесь приходится сделать самое существенное ограничение в положениях, выставленных нами в первой части этого труда. Я знаю много мужчин, которые по всему своему психическому укладу, а не только в каком‑нибудь определенном отношении, совершенно похожи на женщину. Я видал также много женщин, которые обладают чисто мужскими чертами, но среди них ни одной, которая в основе своей не сохранила бы свою истинно‑женскую природу, правда, эта женственность удачно окутана тонкой пеленой, так что она тщательно скрыта не только от подобной женщины, но и от постороннего взгляда. Человек может быть (см. гл. 1 II части) или мужчиной или только женщиной, хотя бы он вмещал в себе самые разнообразные качества обоих полов. Это бытие человека —основная проблема нашего исследования – определяется сообразно его отношению к логике и этике. Но в то время, как мужчина, взятый с анатомической точки зрения, может психологически вполне походить на женщину, женщина никогда психологически на мужчину походить не может, как бы мужествен ни был ее внешний вид и как бы мало женственно ни было впечатление, которое она производит.

Теперь мы можем с достоверностью дать окончательный ответ на вопрос об одаренности полов: есть женщины с некоторыми чертами гениальности, но нет женского гения, никогда его не было (даже у мужественных женщин, о которых говорит история и первая часть нашего труда), никогда его и не будет. Кто в этом вопросе проявит нерешительность и настолько расширит понятие гениальности, что под него отчасти подойдут и женщины, тот тем самым окончательно разрушит это понятие. Если вообще есть возможность отыскать понятие гениальности и сохранить его во всей строгости и неизменности, то мне кажется, что для этой цели необходимо придерживаться тех определений, которые мы выставили в этом труде. Не могут ли эти определения приписать гениальность такому существу, которое лишено души? Гениальность идентична глубине. Достаточно только связать подлежащее – женщина, со сказуемым – глубокая для того, чтобы каждый почувствовал в этом какое‑то противоречие. Женский гений есть поэтому contradictio in adjecto, так как гениальность есть повышенная, высоко развитая, вообще осознанная мужественность. Гениальный человек включает в себе все, а потому и женщину. Женщина же представляет собою только часть вселенной, а потому, как часть, не может содержать в себе целое. Женственность не может включать в себе гениальность– Негениальность женщины с неумолимой последовательностью вытекает из того факта, что она не монада, а потому и не отражение вселенной. Все предыдущие главы говорят, как бы в один голос, в пользу того взгляда, что женщина лишена души. Прежде всего третья глава доказала, что женщина живет генидами, между тем как мужчина – расчлененным содержанием, что женский пол ведет менее сознательную жизнь, чем мужской. Сознание есть одно из гносеологических понятий, но вместе с тем единственное основное понятие психологии. Гносеологическое сознание и обладание непрерывным «я», трансцендентальный субъект и душа – понятия, взаимно заменяющие друг друга. «Я» существует в том смысле, что оно само себя чувствует, познает себя в содержании своего мышления: всякое бытие есть сознание. Но здесь следует прибавить одно очень ценное пояснение к теории генид. Расчлененное содержание сознания мужчины не следует себе представлять в виде развитого, оформленного сознания женщины; это не актуальная форма того, что будто бы потенциально скрывается в сознании женщины. В нем уже с самого начала лежит нечто качественно отличное. Психическое содержание мужчины даже в стадии гениды, которую оно всячески старается одолеть, проявляет склонность к специфичности понятия. Весьма возможно, что всякое ощущение мужчины, даже на самых ранних ступенях его развития, обладает стремлением выделиться в понятие. Женщина же лишена этого стремления, как в своем восприятии, так в мышлении.

Принципом всякой специфичности понятия являются логические аксиомы, которые для женщины совершенно не существуют. Закон тождества, который придает понятию однозначную определенность, для них лишен значения путеводной нити. Они не признают нормой и principium contradictionis, который ограничивает это понятие, как нечто самостоятельное, от всего сущего и возможного. Отсутствием специфической определенности понятий в мышлении женщины объясняется ее «чувствительность», которая способствует возникновению самых неосновательных ассоциаций и сравнений предметов, ничего общего между собою не имеющих. Даже женщины с наиболее богатой и наименее ограниченной памятью никак не могут отказаться от этой склонности к синэстезиям. Предположим, например, что какое —нибудь слово напоминало им определенный цвет, или представление о человеке ассоциировалось у них с представлением о какой‑нибудь определенной пище – явление, которое очень часто бывает у женщин. Но важнее всего то, что они вполне удовлетворяются одной этой ассоциацией; у них нет желания выяснить, почему они напали именно на такое сравнение, насколько оно вызвано фактическими отношениями предметов друг к другу. Но еще меньше они думают о том, чтобы разобрать, какое впечатление произвело на них это слово или этот человек. Эта непритязательность и самоудовлетворенность находится в тесной связи с тем, что раньше было названо бессовестностью женщины. Мы еще вернемся к этому вопросу и постараемся выяснить его отношение к отсутствию определенности понятия женщины.

Это вечное пребывание в сфере неуловимых чувств, это отрицание понятия и понятливости, это самоубаюкивание без порывания к глубине придает зыбкому стилю большинства современных писателей и художников характер женственности. Мужское мышление основным образом отличается от женского потребностью в прочных формах, а потому всякое «искусство настроений» есть «искусство» бесформенное.

По этим соображениям психическое содержание мужчины не может быть приравнено к более развитой форме генид женщины. Мысль женщины порхает между различными предметами, сквозит по их поверхности, чего не делает мужчина, который привык мыслить «в корень всех вещей»; она отведывает, лакомится, осязает, но не схватывает истинной сущности предметов. Так как мышление женщины преимущественно протекает в форме своеобразного вкушения, самым выдающимся свойством женщины остается вкус. Вкус – исключительная принадлежность женщины– В его развитии она может достигнуть даже известной степени совершенства. Вкус требует сосредоточения внимания на самой поверхности предметов, он направлен на однообразное строение целого и никогда не останавливается на отдельных резко выделяющихся частях. Когда женщина «понимает» мужчину, о возможности или невозможности такого понимания речь впереди, то она старается понять, ход его мыслей. Так как при этом нельзя достигнуть точной определенности понятий с ее стороны, то она вполне удовлетворяется тем, что сказанное вызывает в ней ряд неустойчивых аналогий и уверена, что поняла все. Это различие в мышлении мужчины и женщины не следует себе объяснять тем, что оба эти рода мышления расположены на различных линиях, что содержание мышления мужчины занимает линию, несколько более удаленную, чем содержание мышления женщины. Это два совершенно различных ряда, простирающихся на один и тот же объект: один – мужской, вращающийся всецело в понятиях, другой – женский, находящийся совершенно вне всяких понятий. Поэтому, если можно установить некоторое тождество содержания развитого, дифференцированного, позднейшего с содержанием того же порядка, но хаотическим, нерасчлененным, более ранним, то в применении к различию способов мышления у мужчины и женщины это тождество не выдерживает критики: мысли, выраженной в определенном понятии с одной стороны, т. е. у мужчины, соответствует «чувство», лишенное всякого логического понятия, гениды, на другой стороны, т. е. у женщины.

Природа женщины, существенной чертой которой является отсутствие опреленности логических понятий, не менее убедительно, чем слабо развитая сознательность ее, доказывает, что у женщины нет своего «я». Только понятие превращает комплекс ощущений в объект. Оно делает его независимым от того, существует ли он у меня в настоящее время, или нет. Наличность или отсутствие комплекса ощущений находится в полнейшей зависимости от воли человека: он закрывает глаза, затыкает уши – ни зрительное, ни звуковое раздражение до него не доходит, он опьяняет себя или засыпает – тогда он обо всем забывает. Только понятие освобождает комплекс ощущений от вечно субъективного, психологически‑относительного факта ощущения, только оно создает вещи. Человеческий интеллект может противопоставить себе объект только потому, что вся его деятельность протекает в сфере понятий, и наоборот, только там может идти речь об объекте и субъекте и различиях между ними, где существует сфера понятий. Во всех других случаях мы имеем целую массу сходных или несходных между собою картин, которые без определенного плана и порядка сливаются и переходят друг в друга. Понятие, таким образом, превращает свободно реющие в воздухе впечатления в предметы, из ощущения создает объект, которому противостоит субъект, пробующий свои силы на нем, как на враге. Понятие играет конститутивную роль по отношению ко всему реальному. Это положение не следует понимать в том смысле, что предмет обладает реальностью постольку, поскольку он связан с идеей, лежащей по ту сторону опыта, и является несовершенной проекцией, неудачным отражением ее. Совершенно наоборот. Поскольку наш интеллект, как функция понятия, простирается на какой‑нибудь предмет, постольку он приобретает реальность. Понятие есть «трансцендентальный объект» кантовской критики разума, который, как таковой, соответствует «трансцендентальному субъекту». Только субъект является источником той загадочной объектирующей функции, которая создает кантовский «предмет X»– направление всякого познания. Функция эта совершенно тождественна логическим аксиомам, в которых снова получает свое выражение наличность субъекта. Principium contradictionis ограничивает понятие от всего того, что не является его содержанием. Princiqium identitatis дает возможность рассмотреть понятие так, как будто оно одно только и существовало бы в мире. Сырой, необработанный комплекс ощущений не может меня побудить к заключению, что он равен самому себе, но, с применением к нему закона тождества он превращается уже в определенное понятие. Так понятие придает соответствующее достоинство и строгость пестрому сочетанию ощущений, всякому узору, сотканному из мыслей: понятие освобождает содержание тем, что оно его связывает. Существует свобода объекта, как и свобода субъекта. Оба соответствуют друг другу. Здесь снова раскрывается перед нами тот факт, что, как в логике, так и в этике, всякая свобода содержит в себе самоограничение. Человек становится свободным только тогда, когда он сам превращается для себя в верховный закон. Только таким путем ему удается избежать гетерономии, поставить себя вне зависимости от чужой воли, которая неизбежно включает в себя произвол. Поэтому ФУНКЦИЯ понятия является вместе с тем и мотивом самоуважения человека давая своему объекту, как всеобщему предмету познания, полнейшую свободу и независимость, человек тем самым как бы уважает самого себя. Когда двое мужчин спорят между собою, они всегда ссылаются на какой‑нибудь предмет. Только женщина этого не делает: она носится с предметами и реет среди них, подчиняясь исключительно своему желанию, она не может дать объекту свободу, так как сама ею не обладает.

Самостоятельность, приобретаемая ощущением, благодаря понятию, не представляет собою освобождения от субъекта, а освобождение от субъективности. Ведь понятие и есть именно то, о чем я мыслю, о чем я говорю, что я могу написать. Это обстоятельство служит источником веры, что я тем не менее еще нахожусь в некотором отношении к понятию, эта вера – сущность всякого суждения. Имманентные психологи, Юм, Гексли, Мах, Авенариус, совершенно разделались с понятием, отождествив его с общим представлением, причем, между логическим и психологическим понятием они никакой разницы не делают. Поэтому весьма характерно для них, что они совершенно игнорируют самое суждение, как будто его совершенно не существовало. С своей точки зрения ни никак не в состоянии понять элементы, чуждые монизму ощущений, которые скрываются в каждом акте суждения. Каждое суждение содержит в себе признание или отрицание, одобрение или неодобрение определенных вещей, мера этого признания – идея истины, не может одновременно заключаться в комплексах ощущений, которые подвержены нашему суждению. Там, где нет ничего, кроме ощущений, все ощущения должны являться равноценными и иметь право на одинаковое значение в построении реального мира. Отсюда видно, что именно эмпиризм разрушает действительность опыта, а позитивизм, несмотря на «солидность» и «добросовестность» своей фирмы должен превратиться в настоящий нигилизм. Так очень часто бывает и с весьма почтенными торговыми предприятиями, которые в конечном счете обнаруживают свою беспочвенность и шарлатанство. В самом опыте еще не может заключаться мысль об определенной мере опыта, об идее истины. Но всякое суждение содержит в себе именно это притязание на истинность. Оно, несмотря на целый ряд ограничивающих его дополнений, предъявляет свое требование на объективную непреложность в той решительной, строгой форме, какую придал этому суждению его творец. Действительно, когда человек высказывает суждение в подобной форме, то в этом видят с его стороны требование всеобщего признания того, что он высказал– Если же человек отказывается от подобного требования, то ему вполне справедливо замечают, что он злоупотребил формой суждения. Отсюда вполне правильно будет заключить, что в функции суждения лежит притязание на познание, или другими словами на истинность того, что высказывается.

Это притязание на познание выражает собою только ту, мысль, что субъект обладает способностью высказывать суждения об объекте, причем суждения совершенно правильные. В качестве объектов, относительно которых мы высказываем свои суждения, служат понятия; понятие есть предмет познания. Оно противопоставляет объект субъекту.

Путем суждения снова устанавливается связь и родство между ними. Ибо требование истины предполагает, что субъект способен правильно судить об объекте. Таким образом мы пришли к выводу, что в функции суждения уже заключается доказательство известной связи между «я» и всебытием, доказательство возможности их абсолютного единства. Только такое единство, не простая согласованность, а тождество бытия и мышления, есть истина. Оно является вечным требованием, постулатом, но не фактом, который человек в состоянии был бы осуществить. Свобода субъекта и свобода объекта есть в конечном счете одна и та же свобода. Способность суждения со своей основной предпосылкой, человек может судить обо всем, является только сухим логическим выражением теории микрокосма человеческой души. Вызвавший столько споров вопрос о том, что чему предшествовало, понятие ли суждению или наоборот, нужно будет разрешить в том смысле, что оба они, хотя и одновременны, но необходимо друг друга обусловливают. Всякое познание направлено на какой‑нибудь предмет, сам же процесс познания совершается в форме суждения, предметом котором является понятие. Функция понятия разделила субъект и объект и оставила в одиночестве субъект. Как и всякая любовь, тоска познавательного инстинкта стремится объединить раздвоенное.

Если какое‑либо существо, подобное истинной женщине, лишено деятельности в сфере понятий, то оно неизбежно лишено и деятельности в сфере суждения. Это положение может показаться смешанным парадоксом, так как ведь и женщины достаточно говорят (по крайней мере, мы не слышали, чтобы кто‑нибудь жаловался на их склонность к молчанию), а всякая речь является выражением суждений. Лжец, например, которого всегда выставляют в качестве убедительного довода против глубокого значения явлений суждения, никогда не строит суждений в собственном смысле слова (есть «внутренняя форма суждения», как и «внутренняя форма речи»), так как он, говоря ложь, оставляет совершенно в стороне меру истины. Правда, он требует всеобщего признания своей лжи, но это требование он предъявляет ко всем решительно людям, кроме себя, а потому его ложь лишена объективной истины. Если человек обманывает самого себя, то это значит, что он свои мысли не подвергает суду своего внутреннего голоса, тем менее он будет расположен защищать их перед внешним судом, судом других людей. Таким образом, можно вполне соблюсти внешнюю форму суждения, не соблюдая внутреннего условия его. Это внутреннее условие есть искреннее признание идеи истины в качестве верховного судьи всех наших суждении, беззаветная готовность держать ответ и оправдаться в своих покупках перед этим судьей. У человека раз и навсегда заложено известное отношение к идее истины. Это обстоятельство является источником правдивости по отношению к другим людям, вещам и к самому себе. Поэтому выставленное раньше деление: ложь по отношению к себе и ложь по отношению к другим – неверно. Кто субъективно расположен ко лжи, склонность, отмеченная у женщины и подлежащая еще более подробному разбору, тот не ощущает никакого интереса в объективной правде. Женщина не чувствует никакого стремления к истине, отсюда ее несерьезность, ее безучастное отношение к мыслям. Есть много писательниц, но нет ни одной мысли в их произведениях. Их любовь к (объективной) правде столь незначительна, что даже заимствовать мысли у других они считают делом, на которое не стоит тратить труда.

Ни одна женщина не питает серьезного интереса к науке. На этот счет она, пожалуй, легко введет в заблуждение как себя, так и многих других благородных людей, но очень скверных психологов. В тех случаях, когда женщина успела в своей научной деятельности создать нечто более или менее значительное (София Жермен, Мария Сомервилль и т. д.), можно с уверенностью сказать, что за всем этим скрывается мужчина, на которого она таким образом старалась больше походить. Гораздо правильнее будет применить к женщине «cherche 1'homme», чем к мужчине – «cherche la femme».

Женщина не создала еще ничего выдающегося в научной области. Ибо способность к истине вытекает из воли к истине и ею измеряется.

Поэтому понимание действительности у женщин гораздо слабее, чем у мужчин, хотя бы многие и утверждали противное. Факт познания у них всегда подчинен посторонней цели, и если стремление к ее осуществлению достаточно интенсивно, то женщина в состоянии очень правильно и безошибочно смотреть на вещи. Но она никогда не в состоянии понять истину ради самой истины, постигнуть, какую ценность имеет истина сама по себе.

Женщина теряет всякую способность, к критике, она совершенно теряет контроль над реальностью, когда в своих (часто бессознательных) стремлениях сталкивается лицом к лицу с заблуждением. Этим объясняется твердая уверенность очень многих женщин, что им отовсюду угрожает любовная атака, это же является причиной столь частых галлюцинаций чувства осязания у женщин, галлюцинаций, которые обладают столь ярко выраженным характером чего‑то реального, что совершенно непонятно для мужчин. Ибо фантазия женщины – заблуждение и ложь, фантазия же мужчины, как художника или философа, есть высшая истина.

Идея истины лежит в основе всего того, что только может быть названо суждением. Суждение есть форма всякого познания, а мышление есть не что иное, как процесс составления суждений. Закон достаточной основания является нормой суждения в том же самом смысле, в каком законы тождества и противоречия конститутивны для понятия нормы сущности. Было уже сказано, что женщина не признает закона достаточного основания.

Всякое мышление есть сведение разнообразного к известному единству. Закон достаточного основания ставит правильность всякого суждения в зависимость от логической основы познания. В нем заложена идея функции единства нашего мышления по отношению к многообразию и вопреки ему, в то время, как три прочие логические аксиомы являются выражением бытия единства, без отношения ко всему многообразию явлений. Поэтому оба эти принципа, единство и множественность, нельзя свести к одному. В их двойственности скорее следует видеть формально‑логическое выражение мирового дуализма, существование множественности рядом с единством. Во всяком случае Лейбниц был совершенно прав, различая эти два принципа. Всякая теория, которая отказывает женщине в логическом мышлении, должна не только доказать полное пренебрежение с ее стороны к закону противоречия (и тождества), который находит свое приложение в процессе выяснения понятия, но она должна кроме того показать, что и закон достаточного основания, которому всецело подчинено суждение, остается ей совершенно чуждым и непонятным. Указанием на это служит интеллектуальная бессовестность женщин. Теоретическая мысль, случайно возникшая в мозгу женщины, остается без дальнейшей разработки. Женщина не дает себе труда развить эту мысль, применить ее к различным жизненным отношениям, привести ее в связь с другими мыслями, словом, женщина не останавливается на этой мысли. Поэтому, менее всего возможно существование женщины‑философа. Ей не достает выдержки, резкости и настойчивости мышления. Она лишена и мотивов к нему. Совершенно не может быть речи о женщинах, которых мучают неразрешимые проблемы. Предпочтительнее молчать о таких женщинах, так как их положение поистине безнадежно. Мужчина, занятый всецело проблемами, хочет познать, женщина же, носящаяся с проблемами, хочет только быть познанной.

Психологическим доказательством того, что функция суждения есть показатель мужественности, служит тот факт, что женщина воспринимает суждение, как нечто мужественное, а потому притягивающее ее, как третичный половой признак. Женщина всегда требует от мужчины определенных взглядов, чтобы иметь возможность их заимствовать. Мужчина с неустойчивыми взглядами (какова бы ни была эта неустойчивость) совершенно чужд ее пониманию. Она страстно жаждет, чтобы мужчина рассуждал. Рассуждения мужчины для нее признак мужественности. Женщина обладает способностью творить, но лишена способности рассуждать. Особенно опасна женщина, когда она нема, так как мужчина слишком часто склонен принимать немоту за молчание. Таким образом мы доказали, что Ж лишена не только логических норм, но также тех функций, которые регулируются этими нормами иными словами, она лишена деятельности в сфере понятий и суждений' Но функция понятия по своему существу заключается в том, что субъект стоит лицом к лицу со своим объектом, функция же суждения является отражением первоначального родства и глубочайшего единства сущности объекта и субъекта. Отсюда мы не в первый раз приходим к выводу: у женщины нет субъекта.

К доказательству алогичности абсолютной женщины непосредственно примыкает доказательство аморальности в некоторых ее проявлениях. Мы уже видели, насколько глубоко внедрилась ложь в природу женщины. Этот факт является результатом отсутствия у нее всякого отношения к идее истины, как и вообще ко всевозможным ценностям. Но нам придется еще вернуться к этой теме, а пока сосредоточим наше внимание на некоторых других моментах. При этом рекомендуется соблюдать особенную осторожность и проявить известную степень проницательности. Дело в том, что существует столько подражаний на этичность, столько фальшивых подделок под мораль, что многие уже ставят женскую нравственность выше мужской. Я уже указал, что необходимо точно различать антиморальное поведение от аморального, и я повторяю, что в применении к женщине речь может идти только об аморальном поведении, которое никакого отношения к морали не имеет, которое даже не является особым направлением или течением в области морали. Общеизвестен факт, неоднократно подтвержденный данными криминальной статистики и повседневной жизни, что женщины совершают несравненно меньше преступлений, чем мужчины. На этот факт неизменно ссылаются усердные апологеты чистоты женских нравов.

Но при решении вопроса о нравственности женщин существенным является не то, согрешил ли человек объективно против какой‑нибудь идеи. Гораздо важнее определить, есть ли в человеке определенное, субъективное начало, которое стоит в известных отношениях к поруганной идее, и знал ли человек в момент преступления, какую ценность он приносит в жертву в лице упомянутого начала. Правда, преступник рождается уже с преступными задатками. Тем не менее он сам чувствует, вопреки всевозможным теориям о «moral insanity», что своим преступлением он утратил свою человеческую ценность и право на человеческое существование. Это объясняется тем, что преступники – народ по преимуществу малодушный. Нет среди них ни одного, который был бы горд сознанием совершенного им злодеяния, который нашел бы в себе столько мужества, чтобы оправдать свое преступление.

Преступник – мужчина уже с самого рождения своего стоит в таких же отношениях к идее ценности, как и всякий другой мужчина, и торый лишен преступных инстинктов. Женщина, напротив, не чувству никакой вины за собой, даже когда совершит самое гнусное преступление. В то время, как преступник молчаливо выслушивает все пункты обвинения, женщина может искренне удивляться и возмущаться, ей кажется странным, что подвергают сомнению ее право поступать так или иначе. Никогда не подвергая себя суду своей совести, женщины всегда убеждены в своем «праве». И преступник, правда, тоже мало прислушивается к своему внутреннему голосу, но он никогда и не настаивает на своем праве. Он старается по возможности дальше уйти от мысли о праве, так как эта мысль может только напомнить ему о совершенном им преступлении. Это ясно доказывает, что он имел раньше определенное отношение к идее, но теперь не хочет вызвать в своей памяти факт измены своему бывшему, лучшему «я». Ни один преступник еще не думал серьезно о том, что люди учиняют над ним несправедливость, подвергая его наказанию, женщина, напротив, убеждена в том, что ее обвинитель руководствуется только злым умыслом. Никто не в состоянии будет ей доказать, что она совершила преступление, если сама не захочет этого понять. Когда начинают ее увещевать, то весьма часто бывает, что она бросается в слезы, просит прощения и кается, что «узрела всю свою вину», она серьезно убеждена, что чувствует всю тяжесть ее. Все это возможно только при известном желании с ее стороны: сами эти слезы доставляют ей томительное наслаждение. Преступник запирается, его нельзя сразу переубедить, но мнимое упорство женщины при известном умении со стороны обвинителя легко превращается в такое же мнимое сознание виновности. Страдания в одиночестве под тяжестью преступления, тихие слезы, отчаяние от позора, запятнавшего ее на всю жизнь все это вещи совершенно неизвестные женщине. Кажущееся исключение из этого правила – именно флагеллантка, кающаяся, бичующая свое тело. впоследствии нас еще убедит в том, что женщина чувствует себя виновной только в компании с другими.

Итак, я не говорю, что женщина зла, антиморальна, скорее я утверждаю, что она не может быть злой: она – аморальна, низка.

Женское сострадание и женская непорочность – два дальнейших феномена, на которые неоднократно ссылается ценитель женской добродетели. В частности, доброта и женское сочувствие дали повод к созданию чудесной сказки о душе женщины, но самым неотразимым аргументом в пользу высшей нравственности женщины явилась женщина, как сиделка, как сестра милосердия. Я касаюсь этого пункта без особенного желания и охотно оставил бы его без внимания, но меня вынуждает к этому возражение, которое мне лично выставили в одном разговоре и второе, вероятно, повторят и другие. Совершенно ошибочно предполагать, будто ухаживание женщин за больными доказывает их сострадание, по‑моему, это свидетельствует о наличности у них совершенно противоположной черты. Мужчина никогда не в состоянии был бы смотреть на страдания больных: один вид этих страданий до того мучительно подействовал бы на него, что он совершенно измучался бы, а потому не может быть и речи о каком‑нибудь продолжительном ухаживании мужчины за пациентами. Кто наблюдал сестер милосердия, тот, вероятно, немало удивлялся их равнодушию и «мягкости» даже в минуты самых отчаянных страданий смертельно больных. Так оно и должно быть. Ибо мужчина, который не может хладнокровно созерцать страдания и смерти других людей, мало помог бы делу. Мужчина хотел бы успокоить боль, задержать приближение смерти, словом, он хотел бы помочь, но где помочь нельзя, там для нем нет места, там вступает в свои права ухаживание – занятие, для которого наиболее приспособлена женщина. Жестоко заблуждаются, когда деятельность женщин на этом поприще объясняют какими‑либо иными соображениями, кроме утилитарных.

К этому присоединяется еще то обстоятельство, что женщине совершенно чужда проблема одиночества и общества. Она наиболее приспособлена к роли компаньонки (чтицы, сестры милосердия) именно потому, что она никогда не выходит из своего одиночества. Для мужчины состояние одиночества и пребывание в обществе составляют, так или иначе, проблему, хотя бы он только одно из двух признавал для себя возможным. Чтобы ухаживать за больным, женщина не оставляет своего одиночества. Если бы она в состоянии была оставить его, то ее поступок мог бы быть назван нравственным. Женщина никогда не одинока, она не питает особенной склонности к одиночеству, но и не чувствует особенного страха перед ним. Женщина, даже будучи одинокой, живет в самой тесной связанности со всеми людьми, которых она знает: это лучшее доказательство того, что она не монада, так как монада все же имеет свои границы. Женщина по своей природе безгранична, но не в том смысле, как гений, границы которого совпадают с границами мира. Под безграничностью женщины нужно понимать только то, что ничто существенное не отделяет ее от природы и людей.

В этом состоянии слияния есть несомненно нечто половое. Сообразно этому, женское сострдание проявляется в некотором телесном приближении к существу, вызывающему в ней это чувство. Это – животная нежность; женщина должна ласкать для того, чтобы и утешать. Вот еще одно доказательство в пользу того, что между женщиной и окружающей средой нет той резкой грани, как между одной индивидуальностью и другой! Женщина проявляет свое уважение к страданиям ближнего не в молчании, а в причитаниях: настолько сильно он чувствует свою связь с ним не как существо духовное, а физическое.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: