Инновационные воспитательские проекты

Кто-то из "воспов" для повышения успеваемости и дисциплины в школе придумал "поведенческие дневники". Такая "вешалка" могла прийти в голову только врагу. Заправлять всем этим поручили старшим, их "совету". Теперь им вообще развязали руки: бей крепче, ты прав — выполняешь воспитательные функции…

Учителя видели, что мы в синяках, зато ходим "шелковые". А им что? Им лишь бы припрячь нас к учебе. Не знаешь домашнее задание — получи в дневник "кол". Они знали или догадывались, что нас колотят, но гнули свою линию. Пара учителей, правда, отказывались ставить оценки, за что им низкий поклон.

Вечерами был разбор "полетов". Нас опять судили, назначали наказание.

Когда Курица давала старшим задание: вот с тем-то и тем-то подучите то-то и то-то — она могла быть уверена, что старшие исполнят все в срок и "качественно".

Не знаю, кто пожаловался в Москву на такое воспитание, но приехала из столицы проверка. Нас построили, раздели. Проверяющие осмотрели нас, зафиксировали все следы наших "падений". Старшие тоже стояли рядом и тоже почему-то раздетые. Директор зазвала всю "проверку" на чай-водку, где оправдывалась тем, что мы очень спортивные и "угорелые". Мы же молчали, никого не выдавали. "Проверка" осталась довольна проверкой, немного пожурила директора, что мы так много занимаемся спортом и часто падаем. После этого начались первые побеги. Мы просто уже не верили в справедливость. Мы уходили в побеги по одному, по двое. В бегах находились по три-четыре недели. Нас ловили, сажали в "распредаки". Там свирепствовали местные "воспы". Мы были не их подопечные, поэтому огрызались в ответ. Помню, я как-то даже отбивался от одной "воспы" утюгом. Нам незачем было их бояться, ведь дальше детского дома не зашлют, хоть здесь-то постоять за себя…

Как ни странно, те, что бегали, потом легче адаптировались, пристраивались в жизни, видимо, за время побега получали "образование". Так-то!..

Надо было всех отправить в бега, такая образовательная программа для детей-сирот…

Каждое возвращение из побега сопровождалось смертельным страхом. Все ждали ночь — старшие свою, мы свою.

Как-то прочитал "Дети подземелья". Хотел написать автору, не зная, что он давно умер. Смешно. Читал я много, под одеялом с фонариком, в основном, правда, в пионерлагере, в детском доме не до того было.

Об одном побеге мне бы хотелось рассказать особо.

Первый побег, не последний…

"Побежники" передали мне по "почте", что в другом детдоме мордуют моего младшего брата. Обычно братьев и сестер не держали в одном учреждении, считалось, что они могут создать клан. Я собрался и тоже подался в бега. Шел ночами вдоль дороги. Ел что придется, часто воровал на рынках. Милиция имела на руках ориентировку. Меня поймали — я заснул в кустах, забыв убрать ноги с тротуара, "доброхожие" донесли. Посадили к "суточникам", которые приняли меня хорошо, даже хотели вынести на волю в пустом баке из-под компота, но я отказался. Я втерся в доверие к милиционерам, разжалобил их. Они расслабились. Я слонялся по дежурке, что-то спрашивал для отвода глаз и в один прекрасный день ушел в побег и от них… Что называется: и от бабушки ушел, и от дедушки, а от вас, менты, и подавно уйду…

Когда я добрался до места, мне бьшо все равно, что и в этом детском доме есть старшие, знал: "чужого" не тронут, такой закон. Я сразу же нашел брата… под столом, он сидел и плакал. Я попросил его не ныть, а лучше показать, где этот Поц. Поцем оказался большой мальчик, на голову выше меня. Я с разбега дал ему, куда надо… И начал "мочить". Никто не вмешивался, все знали, что "мах" — "раз на раз". Я старался бить посильнее, чтобы дольше заживало после моего отъезда. Что-то орал ему, уже лежащему в крови, — так было принято… Его бы "взяла" — он бы то же сделал со мной… Закон.

Потом я три недели жил на сеновале, мне носили еду. Но кто-то "вломил", и за мной приехал Василий Васильевич (фамилию не помню). Когда мы садились на владимирскую электричку, провожать меня пришел весь детский дом — я был героем. Но ехал я обратно, "к своим", где не был героем, и очень печалился по сему поводу. Я мог бы свилять от "Васьки", но тогда бьшо бы еще хуже. Васька всю дорогу пил, что-то рассказывал мне о себе, а я смотрел в окно… Брата больше не трогали, знали, что у него есть старший брат, то есть я — зверь. И это была правда. (Брат сейчас сидит, давно, за жестокое избиение на улице.)

По приезде месть была страшная — мне присудили "спать в шкафу" целый месяц. Все работы теперь были мои: чистка картошки, мытье ванной, уборка снега, чистка пруда от снега и так далее. Директор избила меня каблуком. Она орала, что ей плохо спалось, она состарилась из-за меня и сильно потратилась на валерианку. Но все переносилось легко, так как я знал — за что. За месячный побег, за брата — можно и помучиться.

Растем!

Наши старшие ушли из детдома, средние стали старшими, а мы, соответственно, средними… Было тяжело… Мы не заставляли, а уговаривали и просили работать младших, работали и сами — никто из нас не отказывался. И за это часто были биты старшими — за мягкую политику против младших. Те знали об этом и старались не перечить нам, помогали, как могли. Поэтому, когда впоследствии мы стали старшими, наши отношения с бывшими младшими складывались хорошо. Еще в первом классе мы дали зарок: когда будем "наверху", младших не трогать ни за что. Мы выполнили это обещание.

Были, правда, те немногие, кто хотел изменить такую ситуацию. Организовали групповую жестокую драку. Вызывали даже милицию. Но мы успели избить "бунтовщиков". Они написали "маляву", и их перевели в другой детский дом. Там все стали бедные. Потом некоторых из бунтовщиков посадили за жестокость.

Воспитателей после стольких лет издевательств мы не уважали, ни во что уже не ставили, а попросту игнорировали: на все, что они говорили, отвечали молчанием. Такой вот пожизненный бойкот им объявили. Не всем, конечно, но многим. Эти люди просто умерли для нас. У воспитательниц младших групп стали часто возникать проблемы. Молодых кадров не было, а старым сотрудницам было трудно перестроиться, многие так и не смогли — ушли из детдома.

А через какое-то время мы стали старшими. В детском доме тогда вводились "новые порядки", в которые верилось с трудом, так как жестокость передавалась из поколения в поколение. Особенно ненавидели директора, писали на нее кому что придет в голову, вредили изрядно. Спустя годы сумел найти ее суздальский телефон, позвонил из Петрозаводска. Но выяснилось, она переехала в другой город. Стыдно, что ли, стало. Это хорошо…

В школе учителя вдруг ощутили некоторый груз ответственности за нас. Но мы учились так же плохо, догнать программу было трудно. Я же всегда любил историю и литературу, по этим предметам учился лучше всех в классе и всегда готовился только к этим урокам. Когда же были показательные уроки, я мог долго читать наизусть стихотворения или монологи из прозы, одноклассникам это нравилось — не надо было готовиться самим. Учитель по литературе Нина Тимофеевна Тонеева всячески поддерживала меня и вообще смотрела на меня как мать (хотя я не знаю, как смотрит мать, но, видимо, так же — по-доброму, с участием, как Нина Тимофеевна. И сейчас, когда я бываю в Суздале, я непременно навещаю ее.

Все кончилось

Теперь младших за прогулы никто не бил. Воспитатели пытались собрать "актив", но мы не шли на контакт, лишь устроили в ответ показательную все-детдомовскую голодовку — несколько дней не ели всем детским домом, директору даже плохо стало.

Не сказать, что мы вообще перестали управлять младшими, наказывали за кражи у своих или "беспредел", но не избиением, а работой. Когда приезжали бывшие выпускники, из детского дома уходили все — никто с ними не хотел даже здороваться, собирались их побить, но все же побоялись — у многих из них были с собой ножи… У нас тоже были, но они все же старше, сильнее, да и память об их "делах" еще не выветрилась.

"Воспы" жаловались им на "трудности" в воспитании, но ничего не могли уже с нами поделать. Мы только еще сильнее шкодили, например, разрезали сумку у Курицы или подкладывали всякие гадости учителям на стулья. Закрывали в кабинете на полдня.

Однажды выпускники устроили пьянку на сеновале. Мы, узнав об этом, заперли их на засов. Они напились и подожгли сено. Мы ждали, когда же они начнут орать? Но они сумели выбраться с сеновала, жаль… Уже после окончания детского дома мне хотелось найти каждого из наших мучителей и покарать, например, застрелить. Но жизнь многих покарала сама, или вернее — Бог.

Обо всех жестокостях рассказать нет возможности, да и надо пожалеть тех, кто будет читать эти строки, поберечь сердца добрых людей…

Выпуск

Перед выпуском директор собрала всех и сказала: никогда не женитесь на сироте, намучаетесь… Но мы ее уже не слушали, нам хотелось скорее на волю, на свободу, которая для многих из нас стала смертельной.

Нам выдали по двадцать рублей, сезонную одежду и отвезли в первые попавшиеся ПТУ. Воспитатель Владимир Евгеньевич Коротеев дал мне еще одну "красненькую" и пожал на прощание руку. В его глазах стояли слезы. Тогда я не понял почему, понимаю только сейчас: ему было жаль меня, что я ухожу в никуда. Он потом и сам вскоре ушел в никуда — скончался, у него был рак…

В первый же день в училище меня определили в общагу, выдали "хабзу", продукты. Я сразу съел весь недельный запас. Откуда мне было знать, что это на неделю? Пришли старшие учащиеся, выбили дверь в комнате, пытались конфисковать еду, но получили стулом и радио по голове. В училище учился мой старший брат, он всегда носил с собой нож, как и многие другие. Так как ПТУ было поселковое, между поселковыми и "хабзайцами" из города всегда случались драки. В первый же день я попал в одну такую поножовщину, с убийством. Мне дали нож и сказали: когда приедет милиция — будешь свидетелем (с кровавым ножом в руках!). У меня хватило ума выбросить нож в печку и сбежать.

Драк хватало. То верх" брали "хабзайцы", то поселковые. Особо любимой забавой была драка "сто-на-сто" — на стадионе. Я не раз попадал в такие зарубы — просто ужас. Здесь, в ПТУ, я серьезно продолжил заниматься боксом и гордо носил кличку Боксер. Потом кулаки часто помогали решать проблемы не только в ПТУ, но и на флоте.

На подлодке — дома

В армию меня взяли зимой, сказали, что буду танкистом, а попал на флот — там рост тоже был не нужен. Когда на ПТК во Владивостоке спросили, где я хочу служить: "над" или "под" водой, я сказал "под". Меня засунули в барокамеру и дали три атмосферы давления. Вытерпел. Отправили в учебку.

На подводную лодку я потому хотел попасть, что там, по разговорам, дедовщины было меньше. Ошибочка вышла… И стал я торпедистом. На флоте мне было проще других. Могу сказать одно — подводная лодка очень схожа с детским домом — деваться с нее некуда. В лодке все желтое, все отсеки, как жизнь в детском доме.

И вновь свобода

И вот наконец-то дембель. Настал день, когда можно вернуться домой. А где мой дом? Куда мне поехать, что делать?.. К нам на флот приезжали из Московского атомного института, звали: вам, мол, уже все равно. Нет уж, дудки! Сел в поезд "Москва — Мурманск", но не доехал до конечного пункта, сошел в Петрозаводске. Пришел в форме в училище культуры. Дали место в общежитии, стал жить. Льгот — ноль, мне уже было больше чем двадцать три, сиротские гарантии оставил на флоте. Так вот и жил… Жилье снять не мог, не умел, да и денег не было. После окончания училища меня выгнали из общаги, и я три года жил в магазинах и ларьках. Директор училища и комендант меня так и не поселили, хоть я просил, умолял их, показывал справку. Я стал работать на нескольких работах сразу. Ночью спал в магазине или ларьке. Иногда ночевал у друзей, но не будешь же все время напрягать друзей, у них своя жизнь.

Работ я сменил много. Не потому, что не сиделось на месте, были обстоятельства, о которых не время говорить. Прописки не было несколько лет, нет и сейчас, а без прописки — какая работа?! Брался за "все, что дадут". Помогала детдомовская закалка, я не только не подавал вида, что мне крайне трудно, но при этом рос профессионально, а значит и в цене. В вуз учиться не пошел, побоялся что-то упустить. Как раз наступили перемены, нужно было выбирать — тратить время на учебу или укрепление позиций в городе. Я выбрал второе… И оказался прав. Многие, получив высшее образование, оказались не готовы к переменам, и специальности, которые приобрели, остались не востребованы. Ваучеры, дефолты — это все прошло мимо меня, не задев, так как я ничего не имел.

При новом знакомстве люди чаще всего встречали и встречают меня неадекватно — что, мол, это за комок энергии?.. Но иначе я не могу, мне надо за короткий срок наверстать упущенное, что-то, что я потерял еще до своего рождения…

Встреча с Кларой Лучко

Так случилось, что одно время я работал в госфилармонии, был выездным администратором: мотался по районам, делал так называемый "чес". Это когда за день надо организовать от семи до девяти концертов. Артисты трудились как проклятые, моя же задача была — обеспечивать их жильем, питанием, что удавалось мне хорошо, детдомовский опыт иногда в чем-то и помогал.

Предложили пригласить на гастроли Клару Лучко. Я плохо провел с ней телефонные переговоры, волновался, говорил правду о поездах… Потом за это взялась госпожа Л. Клару привезли в Петрозаводск… Я сопровождал ее в поездах в Сортавалу, Питкяранту. Мы много говорили с Кларой Лучко "за жизнь". Она рассказывала о себе, я о своем детдомовском прошлом. Она оказалась очень внимательным слушателем. И уже в Москве сказала: "Саша, а ты займись сиротами и напиши книгу о себе, ты напишешь…" За то, что я отправился с Кларой в Москву, потратил деньги на более лучший поезд, подарки, меня уволили без гонорара и зарплаты. Но мне уже было все равно, я уже знал, чем буду заниматься… Я признателен Богу за встречу с этой великой женщиной. Она за короткий срок общения, каких-то два-три дня, смогла ответить на многие мои вопросы, определить и нацелить на важные дела и свершения.

Эпилог

В церковь я ходил всегда. Стоял у входа и смотрел на священников, на иконы… У меня никогда не возникало желания выставить вперед ладошку для милостыни. (Всегда провожаю взглядом бомжей: почему они так живут?) Но что-то тянуло в церковь меня, необразованного, темного, порой желающего сложить с себя полномочия живого в этом мире. Со временем вопрос веры обрел важный смысл для меня. В тридцать два года крестился, так было угодно Богу. Если бы вера была со мной раньше, все было бы наверняка иначе. Но желание жить по правде — это тоже Вера. Я старался.

Оглядываясь назад, могу сказать, что какие бы трудности мне ни пришлось пережить, мне не жаль ни секунды из прожитых на этой земле. Я старался и стараюсь жить максимально честно и правдиво. Вопрос, для чего и ради чего живу, отпал давно. Я живу для других. Ради других. И ради памяти своих детдомовских друзей. Я живу ради тех, кто ступал, ступает и ступит на эту светлую землю. С радостью и для радости. В сердце моем всегда будет жить благодарность и признательность к людям, зачастую совершенно посторонним, незнакомым, которые порой делом, иногда словом, а иногда и взглядом вершили Добро в моей детской душе, не давали угаснуть вере в него в моем просоленном от слез детстве. Этих людей не интересовало, есть ли у меня прописка, кто я и откуда, кто я по социальному статусу… Это были просто добрые люди, встретившиеся на моем пути.

Чудо, что спустя годы можно оглянуться и признать ошибки, простить врагов своих, отдать дань чести и чистоте отдельных личностей. Благодаря которым иду дальше.

О собаке

Недавно подобрал на улице собаку, она была битая-перебитая. Видно, что домашняя, брошенная хозяином (этого предательства мне не понять).

Когда собака оказалась у меня дома, я не был готов к этому. В результате бродяжничества она перестала понимать команды, вредничала, "ходила" в комнате по углам. Решал долго, отдать или оставить. У меня мало времени, а ее "закидоны" были не по мне. Дал объявления в газеты, в ответ — тишина. Если бы я ее отдал в "собачий приют", мне бы никто ничего не сказал, всем все равно… Но она как ребенок, брошенный родителями. Я ее оставил…

А может, это она подобрала меня? Спустя некоторое время нашел для нее хороших хозяев. Но однажды, придя домой, обнаружил ее на месте, она вернулась поблагодарить.

Личное, очень

Уже сколько времени мучительно думаю: отправлять ли "Соленое детство" матери? Не знаю…

Часть вторая:

Преодоление

Ночные бредни

Петрозаводск начала девяностых. Непростое это было время, смутное и дерганое — ваучеры, пластинки Биттлз, Стинга, наркотический Цой, стипендия только на хлеб, талоны, в общем — полный аллюр. Ничего святого. Кого-то убивали, кто-то все терял, кто-то находил, декорации менялись.

Я учился в Карельском училище культуры, в которое пришел прямо с поезда, после службы на подводной лодке, в морской форме, и — поступил. Надо было прочесть стихи, басню, покривляться. Я все сделал: надо было жить дальше. Надо было где-то жить… В училище давали койко-место, в отличие от вокзала, где давали только в морду: милиция, ОМОН и вокзальная мафия. Чего конкретно я хочу, я не знал. Зато я знал, чего я не хочу точно: возвращаться в детдомовскую Владимирскую область, вновь окунуться в «соленое детство». Там были все наши, кто где. Чаще в тюрьме, в борделе, на кладбище. А большинства уже и не было в живых… Какое пронзительное сочетание — НЕТ ЧЕЛОВЕКА, как так? Я хорошенько прикинул, семь раз, и — отрезал. Хотя по статистике 100 процентов детдомовцев возвращаются на территорию своего детства, это как истина, но — что мне статистика?

Все три года учебы вспоминаю с благодарностью к тем, кто меня терпел. Двадцатишестилетний детдомовский мальчик — это готовый государственный обвинитель. Хотя о том, что я из детдома, вообще-то не знал никто, и — меня терпели. А я чувствовал свою недотепистость, малообразованность, бессемейность, но вместе с тем желание что-то делать, так меня научили в детстве. И все-таки что-то внутри, ближе к сердцу, не давало мне спать, поднимало по ночам, тащило на балкон смотреть на звезды. Это что-то отдельно от меня думало, жило, готовилось к прыжку. Голова-то молчала! И только потом я понял, что за меня думала моя маленькая — с кулачок или еще меньше — Божья душа.

Видимо, Бог закладывает в каждого умение жить душей, но не всякий может ее услышать, а мне вроде удалось. Помню, как в детдоме я часто выходил по ночам на свет коридорных ламп. Я стоял у косяка и просто смотрел на свет. Может, это и был тот самый СВЕТ, не знаю… Как там у Пастернака:

Гул затих, я вышел на подмостки.

Прислоняясь к дверному косяку,

Я ловлю в далеком отголоске

Что случится на моем веку,

На меня наставлен сумрак ночи,

Тысячи биноклей на оси…

Если только можно,

Авва Отче, чашу эту мимо пронеси…

Но продуман распорядок действий

И не отвратим конец пути.

Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить не поле перейти…

Жить в чужом городе без друзей и врагов было очень трудно. Все вокруг вылупились из домашних тапочек, а моя одежда выдавала «дворянское» происхождение. Босяк — он босяк и в 80 лет. Я был резок, порой нетерпим, каюсь, но я никогда не продавал и не искал выгоды в отношениях. Отдавал последнее, не жалел денег, заработанных в уличных ларьках. Важно, что не пил и не курил. Это поощряется не только в творческой среде, а наша среда была как раз типа творческой. Я первым на всем курсе начал подрабатывать ночными дежурствами. Прямо со смены шел на учебу, над городом вставало солнце, а мне хотелось спать… Трудовые деньги я тратил на пластинки, еду, больше ни на что не хватало. Но это были мои первые деньги. Трудиться спасительно, хотя многие детдомовцы не желают работать, ждут подачки. А мне при таком графике еще удавалось ходить на тренировки. Я занимался футболом, боксом, теннисом. Спорт — это тоже труд. Еще в детском доме я посещал все возможные кружки и секции, чтоб противостоять обидчикам. Меня били ночью, реже днем, днями я и рос. В моей крови циркулирует литра три тренерского пота. Я трудился над собой и во многом благодаря спорту нашел работу: слабака не возьмут на сторожевую полукриминальную должность, прежде надо пройти ОКД жизни.

Потом я работал продавцом, охранником, дворником, вел театральную студию, был замом в школе, в общем, написал большую Трудовую книгу. Жаль, что за нее Букера не дают.

Вступая в город П.

С чего начать общественную работу? Сперва скажи кто и ты и откуда, тогда я тебе отвечу. Прежде чем помогать другим, стоит помочь себе. Сперва сам стать достойным того, чтобы помогать кому-то. Брось жаловаться на дурную судьбу, преодолей ее, вытяни себя за волосы из болота, тогда только и веди за собой таких же бедолаг. Иначе потонете вместе.

У меня не было плана, с чего и как начать. Но что-то внутри, ближе к сердцу, двигало, и дело шло. Я разговаривал с сытыми и довольными людьми. Получив речевое образование в Культпросвете, я выступал перед каждым встречным с пламенной речью, рассказывал о том, как трудно детям-сиротам, приставал с обращениями, призывами, революционировал, проникая в сознание масс. Но внимали не многие. Частенько я останавливал человека на улице, чтобы задать ему вопрос. Помню эти большие глаза: что за псих в финских старых монботах берет интервью? Вещички-то были на мне из секонд хенда, я выглядел как больной, и мне все сходило с рук. Чаще всего люди давали односложный ответ или показывали как куда-то пройти, хотя я спрашивал совсем о другом. Так я приставал к людям около года, говорил с вахтерами, воспитателями общежития, подвыпившими знакомыми. Пару раз хотелось все бросить, ибо участия и понимания в глазах я так и не прочел.

И вот, находившись в народ, я явился к директору одного интерната. Собрали сотрудников, перед которыми я опять выступил с пламенной речью. Все переглядывались с улыбкой, кто-то зевал, им было скучно, это всегда скучно — чужие дети. Плохо одетый парень уговаривал хорошо одетых теть и дядь начать новое дело без денег, помощи. «Шура, я куплю вам парабеллум», — примерно так я выступил на публике. В России теперь трудно что-либо начинать без денег, одним желанием, но еще труднее понять, как оно получается у других. Именно в этот момент я вспомнил «Мертвые души» и прикинул, что люди могут числиться в организации чисто формально.

Так родилась общественная организация «Равновесие». Вписав всех присутствовавших в протокол, я решил больше людей не тревожить, а начать дело своей жизни с тем, что есть. И вот уже пять лет, как дело живет, хотя кадров так и не хватает. Сейчас-то я понимаю, что не всегда количество — это качество. Но — до чего же прав был Чичиков: чем больше у тебя душ, тем ты выше и виднее.

А как они смотрели…

Вопрос «А вы и от кого?» в России традиционен. Если ответишь: «Да не от кого, от себя», тут и начнутся проблемы. От кого-то проще и надежнее, но я ходил по меценатам и чиновникам от самого себя, значит, надо было преодолевать и себя, и их. Это потом я понял, что нужен сиротский бренд (или бред), тогда примут, всплакнут и дадут. Но русские — народ особый, он любит, чтобы сначала была охота, потом у стола цыгане, потом щедрая рука швыряла банкноты и ассигнации в толпу. У меня не было ни цыган, ни охоты, ни гончих псов. У меня было только страшно интересное прошлое, аки копье, с которым можно и в камеру голову сунуть. Выживешь.

Если у тебя нет ни родственных связей, ни образования, а есть только желание и совесть — этого мало. Оказывается нужно притвориться и лгать, тогда все будет как надо — ложью отстаивать правду. Недоверие людей можно понять: они уже никому не верят. Как- то раз мне пришлось вести переговоры с некоторой структурой о трудоустройстве сирот. Как раз шла выборная компания, я не баллотировался. Милая симпатичная дама измерила меня взглядом и повела странный какой-то разговор, ее неверие в мои благие намерения сквозило в каждом ее слове. Скоро я посетил ее вновь посетил ее по тому же вопросу: детей-сирот надо трудоустраивать. Она извинилась, теперь мы сотрудничаем и за год многих сирот устроили на работу. Бывает и так, что вроде договоришься с меценатам о помощи проекту, вроде уже получишь добро, и вдруг вопрос в спину: а вам-то зачем все это? Приходится возвращаться и начинать все заново, вытягивать крепко засевший якорь недоверия. А время уходит.

Братки-покойнички

Будучи большим любителем поиграть в футбол, я как-то раз зашел в спортзал и напросился в команду. Прежде мне уже доводилось играть в профессиональных командах, естественно, это заметили. Как потом оказалось, в команде нашей был весь цвет криминала Петрозаводска. Крепкие и подготовленные парни готовили себя на «дела». Руководил ими известный в криминальных кругах Александр Пантелеев. Человек сильный, но справедливый. Я не входил ни в одну группировку, я просто играл в футбол, хотя в перерывах меня частенько приглашали влиться в их куражистую жизнь, где все подвластно. Однако я каждый раз уходил от ответа и бил пенальти.

Потом начался передел. До сего дня дожили единицы, — те, кому удалось соскочить со скользкой дорожки. Прочих или расстреляли в подъезде, или сожгли, в общем народу полегло не слабо. Незадолго до смерти Пантелеев сказал мне: «Марадона, — так он меня называл, — я не знаю, что из тебя получится, но видно, ты много чего добьешься. Главное — будь собой». Через месяц его расстреляли у подъезда на глазах у матери. Я часто вспоминаю его: он был честнее тех, кто живет праведней, но лживей…. А что важнее?

Быть собой… Молодежь начинает искать себя, а находит нары или могилу. Печально. Потом покойничку, его безжизненной памяти, ставят памятник на могилке, а ведь ему этого уже не надо. Тем более, если те, кто остался на земле, не желают ему рая. Как объяснить, что жизнь можно потратить не на уличные бои, а на что-то полезное? Кумиры с телеэкранов навязывают свои жизненные ориентиры, по радио мат, в газетах голые девочки, как тут молодому человеку разглядеть самого себя? Но ведь рядом с ним были взрослые люди, мамы и папы, его проводники в будущее! И что? Чему они его научили? Только после того, как случится трагедия, родители вспоминают, что чего-то они не додали своему чаду, — а уж поздно. Почему они не интересовались, где всю ночь болтался их ребенок? Неужели невдомек, что он синий — от наркотиков и алкоголя? И как эти малолетние алкоголики будут относиться к своим детям и к своим родителям?

Остаповы сапоги, или днем стулья…

Интуитивно я изучал места, где живут те, ради кого я затеял все это. Посещал детские дома, интернаты, СИЗО и приюты. Перво-наперво следовало изучить директора учреждения. Воспитанники детских домов очень наблюдательны: кто приходит к ним, что у него в руках, в голове и душе? Директора — народ пугливый, боится несанкционированных контактов. Они мне мило улыбались, говорили, что все у них замечательно, тем не менее такая организация нужна. И выражение лица у них было кислое, хотя и снисходительное. Сейчас я со многими из них дружу. Они рассказывали мне, как кто-то уже пытался создать подобную общественную организацию, но не смог: трудно. Я улыбался и незаметно прятал чайные ложки в карман. Потом я ходил к чиновникам, сидел в коридорах власти, смотрел, запоминал, кто в какой кабинет заходит — это ж целый спектакль, — кто с кем дружит, кто как говорит, и кто как одет. Принимали по-разному. Но — образование, полученное в культпросвет училище, позволяло как-то себя подать. Я опять жарко рассказывал о трудностях детей-сирот, меня охлаждали чаем, обещаниями, однако на второй встрече переспрашивали: «Вы к кому?». Коллекция чайных ложечек пополнялась, но машина уже закрутилась, ночью я спал в ларьке, днем ходил по учреждениям, редакциям и выступал.

Народ ко мне попривык, уже смотрели спокойно, говорили комплименты типа «все у вас получится», «да-да» или даже трижды: «да-да-да» и одно «нет». При этом за мной следом ходили некоторые граждане с прямо-противоположными высказываниями. Теперь они мои Почетные враги, без которых никак нельзя. Они звонили в редакции, всевозможные службы, говорили гадости и злые наветы. Я понимаю, что преодолеть двойственное чувство к личности просителя очень трудно. Когда машина закрутилась, многое стало мне понятно. Знакомства ни к чему не привели, однако кое-что прояснили. Важно просто делать свое дело, тогда любая чешуйчатая ложь отскочит сама собой. Очень люблю «Балладу о правде и лжи» Высоцкого. Вот, сейчас поставлю: «Я молюсь за вразей своих»…

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: