Сделай Сам Свою Работу на 5

ПРОИСХОЖДЕНИЕ ДЕТСКОГО ПСИХОАНАЛИТИКА И ЕГО ПУТЬ 1 глава





 

Чтобы лучше понять труд Франсуазы Дольто и тот огромный, возрастающий с каждой новой сменой поколений интерес к нему, необходимо поместить этот труд в его исторический контекст и упомянуть не только о препятствиях, стоявших у нее на пути, но и о постепенном развитии «идеи» исследовательницы, которая была в то же время и ее призванием. Мы увидим, что психоанализ оказался, в сущности, подспорьем и подтверждением детской, де­вичьей и женской интуиции.

Итак, после того как в возрасте пяти лет я открыла для себя чтение, мне стало ясно, что я буду делать дальше: я буду издателем детской газеты.

Когда я еще не умела читать, меня завораживали детские газеты, которые я видела в киосках или в руках у старших братьев. Я восхищалась чертежами самоделок, которые надо была смастерить из картона или из лоскутков, хотя чтение инструкций еще было мне недоступно. У нас были еженедельники 1880 года, переплетенные в свое время для братьев и сестер моей мамы. Их достоинства и недостатки были для меня очевидны. Быть взрослой и умной значило выпускать детскую газету, которая обладала бы достоинствами других газет, но была бы свободна от их недостатков, в частности, от неправдоподобия выдуманных «правдивых историй».



К восьми годам мои планы изменились.

— ... А ты, Франсуаза, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

— Врачом-воспитателем.

— Что это значит?

— Это значит, таким врачом, который знает, что дети иногда болеют от того, как их воспитывают.

Я была четвертым ребенком в семье (в ту пору нас, детей, было у родителей уже шестеро). У англичанки, которая ухаживала за малышами (мама занималась теми, кто постарше), часто возникали стычки с кухаркой. У самого младшего бывали рвоты. Вызывали

врача, и он предписывал диету. Малыш плакал от голода. Я замечала как из-за домашних неурядиц, которые скрывали от мамы, дети выбиваются из нормального ритма. Я знала об этом, но помалкивала. Я понимала, что происходит.

Забившись в уголок, я раздумывала: почему доктор не спрашивает, что у вас произошло? Почему, узнав, что у младшего брата несварение желудка, он говорит: «Надо посадить ребенка на диету и три дня держать дома»? А ведь если бы он спросил: «Что у вас произошло от шести до восьми вечера?» — именно тогда брата начало рвать, он бы узнал, что англичанка переругалась с кухаркой и та на нее наорала... А я это заметила (мне было пять лет), но никто меня об этом не спрашивает. И мне казалось, что, знай об этом врач, он бы мог успокоить моего братика:



— Не обращай внимания, они поссорились, но не нужно из-за этого переживать. Это вечная женская склока между кухаркой и мисс. Я давно это понял, так что ты вполне можешь обойтись без рвоты. Какое тебе дело до их ссор!

Дома всегда было полно народу: дяди, тети, бабушка с дедушкой. Много веселья, но и много осложнений. Такая насыщенная семейная жизнь позволяла наблюдательному и восприимчивому ребенку, каким я тогда была, осознавать, до какой степени отношения между людьми и всяческие испытания влияют на их эмоциональный тонус, на их здоровье. То, что называли болезнями, на самом деле было эмоци­ональными реакциями. У меня на глазах женщины и дети физически или психологически расклеивались, потому что их отец, или брат, или жених пропал без вести на войне, или потому что один из сыновей освобожден от воинской повинности... Я говорила себе. «Какие дураки эти доктора, они не понимают детей. И взрослых тоже не понимают. Может быть, если бы все эти люди кричали или плакали, им бы не нужны были лекарства».

Мне хотелось, чтобы врач, которого мама вызывала, когда кто-нибудь из детей заболевал, не попадал в плен мнений, которые высказывала мама — это, мол, начало болезни, — а понимал, что ребенок хочет что-то выразить, и догадывался бы, в чем дело. А мама тревожилась и решала, что ребенок болен. Разумеется, ребенок не мог объяснить маме, что именно произошло. Может быть, он уже и сам об этом не помнил.



Если нам нездоровилось, у мамы портилось настроение (на самом деле, она тревожилась'). Мы чувствовали себя виноватыми, что до­ставляем маме беспокойство. Приходил врач, укладывал нас в постель,

мы томились. Мне казалось, что было бы лучше разрешить выздо­равливающему ребенку встать, поиграть, если он чувствует, что это ему по силам. Моя мама послушалась бы врача, если бы он ей это посоветовал: она и сама была непоседой. Но...

— Доктор велел тебе сидеть дома, не утомляться... или даже лежать в постели: до тех пор пока температура не упадет до 36,8°.

Силы с каждым днем прибывали, а приходилось притворяться инвалидом, несмотря на то, что состояние вполне позволяло встать. Надо было оставаться пассивными. Мне это казалось глупым и не­справедливым. С какой стати кто-то посторонний приказывает тебе лежать? Почему мы должны лежать в постели? Глупо. Когда-то врачи предписывали «оставаться у себя в комнате». Но в те времена в той же комнате жили и все остальные. В наше время, когда уже топили во всем доме, это стало означать полную изоляцию. Даже если твоя болезнь незаразна или опасность заразить других миновала. Я понимала, что нельзя ходить в школу, если можешь заразить других учеников. Но ведь дома я могла развлекаться, читать, делать все, что хочу. Почему под предлогом болезни я должна валяться в постели, если мне хочется встать?

Согласно моим детским представлениям, «врач-воспитатель» так бы не поступал. Ни за что!

У меня не было ни малейшего сомнения: болезни бывают от семейных неприятностей. (В действительности, конечно, бывает и по-другому.)

Дети могут великолепно понять чутьем, что нужно всем детям. Даже маленькие могут подать дельный совет. Может быть, врожденная интуиция подсказала мне то, что спустя два-три десятилетия получило название «психосоматика»? Нет. Думаю, что к выбору профессии, которая давала мне выход на будущее с оглядкой на настоящее и прошлое, меня подтолкнул опыт войны 1914 года.

Когда разразился всемирный конфликт, мне было пять с половиной. С этого возраста и до десяти лет (до 1918 года) я присутствовала при трансформации семей, и меня потрясли многочисленные драмы людей, которые лишившись среды, обеспечивавшей им устойчивость и безопасность, оказывались не готовы принять свою судьбу. Семьи разрушались из-за отсутствия отцов. Одни женщины сходили с ума, другие становились «неврастеничками». Взрослые оказывались хруп­кими. К тому же — деньги. Вдова, не имевшая никакой квалификации, должна была зарабатывать на жизнь. Вокруг я видела женщин-слу-

жащих, женщин-лавочниц, которые работали и не утрачивали рав­новесия, даже если мужа или сына убивали на войне.

Портнихи неплохо зарабатывали и не стыдились того, что они портнихи. Но одна военная вдова из буржуазной среды не могла быть портнихой; хотя руки у нее были умелые, она не имела профессии, люди не хотели к ней обращаться; ей приходилось шить тайком и сбывать свои изделия через посредниц за сущие гроши... И все эти женщины не могли обеспечить своим детям такую жизнь, как при мужьях... Несчастные, недоедающие, всеми пренебрегаемые, униженные, они теряли лицо, теряли силы, и вся их жизнь шла под откос. Это меня поразило. И я себе сказала: человек должен рассчитывать только на самого себя и в случае надобности уметь заработать себе на жизнь. Во мне укоренилась мысль, что женщина, которая растит детей, должна еще до замужества обзавестись про­фессией, чтобы потом, если с мужем случится несчастье, если он погибнет на войне, попадет в аварию или заболеет, она могла обес­печить детям ту жизнь и то воспитание, которые они с мужем для них предусмотрели.

Итак, получить профессию. Но не какую попало.

Другое наблюдение склоняло меня к выбору профессии, которая была бы не только средством обеспечить существование. Во время войны 1940 года были МЯСы (это расшифровывалось как Масло-Яйпа-Сыр — прим. сост. франц. изд.) — спекулянты, торговавшие на черном рынке при оккупации. Новые богачи, «нувориши», — так называли их в войну 1914-го. Было известно, что они наживаются на нищете людей. Они спекулировали на чужом несчастье, покупая задешево дома, мебель, драгоценности, землю, акции, а потом пе­репродавали как можно дороже. Я не хотела заниматься коммерцией, потому что коммерция представлялась мне занятием для негодяев. На самом деле это не так. Посредники необходимы, просто все дело в способе посредничества, в соблюдении или несоблюдении законов.

Закон, провозглашавший мораль извлечения выгоды за счет других, меня возмущал. Я видела, как люди, которыми я восхищалась, которых считала порядочными, за годы войны превратились с моей точки зрения в жуликов, эксплуатировали время, здоровье других людей. На мой взгляд, это было падение. «Бывают такие профессии, — думала я, — которые несовместимы с человечностью».

Это заставило меня обратиться К заботе о детях — ведь многие взрослые меня разочаровали, — потому что для живых существ в

процессе становления можно было сделать очень многое; они еще не были изуродованы, разрушены жизненными испытаниями (или жизненными удачами).

...«Врач-воспитатель.» Он, по крайней мере, связан с будущим. Помимо этого, я надеялась выйти замуж, родить детей, и если муж будет достаточно зарабатывать, жить по-буржуазному, на содер­жании мужа. Я не видела в этом ничего дурного; с моей точки зрения, роль женщины заключалась в поддержании домашнего очага и воспитании детей. Если муж зарабатывает достаточно — прекрасно. Но я себе сказала: до замужества я хочу получить профессию, потому что мало ли что... Я видела столько вдов, оставшихся с детьми на руках и без всяких средств. Служба социального обеспечения появилась лишь в 1936 году. Людей разоряла не только война. Были и кризисы, и американский крах 1929 года, и русская революция с ее эмигрантами. И болезни...

В шестнадцать лет получив степень бакалавра, я хотела продолжить учебу и стать врачом. Но пришлось ждать годы, прежде чем я смогла записаться на медицинский факультет. Почему? Потому что мать возражала, а отец к ней присоединился: ты теперь наша един­ственная дочь. У тебя пять братьев. Оставайся при нас. У тебя нет никакой насущной необходимости зарабатывать на жизнь.

— Когда тебе стукнет двадцать пять, делай как знаешь. А до тех пор живи с нами. Если не передумаешь, уйдешь из дому после двадцати пяти.

У меня не было никаких причин огорчать родителей. Сначала в нашей семье было две девочки и четыре мальчика. Я была четвертым ребенком. Моя старшая сестра за несколько месяцев сгорела от рака, ей тогда было восемнадцать, а мне — двенадцать лет. Когда мне было пятнадцать, мама родила пятого сына. Для нее была непереносима мысль, что единственная оставшаяся у нее дочь уйдет из семьи. И потом, с ее точки зрения, если девушка решила получить образование, она обрекает себя на безбрачие и бездетность. В нашей семье, как с материнской, так и с отцовской стороны, я была первой девушкой, изъявившей подобное желание.

— Ты не создана для этого, — твердила мать.

— Я хочу сама зарабатывать себе на жизнь, — возражала я, — жить в своем собственном доме.

— Ты можешь остаться с нами, и потом, рано или поздно ты выйдешь замуж...

— Я хочу получить образование и профессию.

— Значит, ты не собираешься выходить замуж? Можно учиться и дома, не посещая университета.

— Да, правильно, но я хочу изучать медицину. Это мне интересно, и я хочу обеспечить себя серьезной профессией — пускай даже потом я выйду замуж, обзаведусь детьми и не буду работать.

С точки зрения наших матерей, порвать с привычками женщин их социальной среды означало сбиться с пути. В кругу, к которому принадлежала моя мама, мысль, что женщина стремится получить образование, чтобы зарабатывать себе на жизнь, вызывала ужас. Мне грозило наихудшее — моя мать предсказывала: никто тебя не возьмет замуж. Это значило — лишить себя и её потомства. Безумие. Позор. Даже для моих родителей, людей, восприимчивых к культуре на­столько, что дома у нас не существовало никаких ограничений в чтении. А поскольку интересы у меня были разносторонние — шитье, музыка, спорт, — скучать мне было некогда. Я терпеливо ждала. И я об этом не жалею. Я была немного старше своих однокурсников, когда приступила к учению, которое в то время сразу же вводило студента в больницу и сталкивало с людским страданием.

Еще одно воспоминание-веха, свидетельствующее о том, что Франсуазе Дольто легко и естественно было обращаться к маленьким детям, как к равным существам: она не фиксируется на росте, как большинство людей. Какого роста человек: большого или ма­ленького — ей безразлично.

В детстве я прочла книги одного шведа по гимнастике для женщин, для мужчин, для детей. Это были новые альбомы, предлагавшие очень простые движения. Семейная шведская гимнастика — считалось, что для того, чтобы быть здоровым, надо приступать к ней с самого детства. Мой взгляд задерживался на изображениях детей, которые катались в сайках по снегу, — я никогда такого не видела. Это были люди из моих снов, пейзажи из волшебных сказок.

Меня это восхищало. Родители не занимались спортом, только ездили на велосипедах во время каникул.

Все люди на картинках выглядели довольными: видно было, что детям в радость бегать и играть на воле. Мне очень хотелось последовать их примеру — я-то всегда ходила в платьицах, в носочках, в туфельках! Летом наши морские купания длились несколько минут'

Но мы посещали занятия по гимнастике. Мама считала, что осталась маленького роста потому, что в молодости не занималась

гимнастикой! Хотя ее брат и сестра, которых воспитывали так же, как ее, выросли высокими...

Мне не казалось, что она маленького роста. Удивительно: рост у нее тот же, как у моей дочери, 151 см, а дочка не кажется мне маленькой. Но мама страдала от своего роста, а моя дочь не страдает.

Для меня рост людей не имеет никакого значения, лишь бы они чувствовали себя уютно в своей шкуре и тело соответствовало их жажде деятельности. Сама я среднего роста.

По тогдашним меркам отец, братья и сестра считались высокими; рост самого мелкого из моих братьев — 176 см. Даже когда я была маленькой, мне было все равно, какого кто роста, лишь бы человек был живой и общительный. Это очень удивило моего мужа, считавшего себя коротышкой, хотя в нем было 169 см роста! Он был типичный украинец, с юга России, мускулистый, пропорцио­нальный... Чего еще?

Вот еще одно расхождение в мыслях между мной, моими ро­дителями и многими другими людьми, считавшими, что высоким быть «хорошо».

Для меня быть врачом — это значило не пестовать телесное совершенство, а увязывать здоровье с жизнью тела и духа. Это был поиск равновесия между жизнью для себя и жизнью с другими, а не стремление к «норме». Это было немного расплывчато, но я не имела ни малейшего желания стремиться к «норме» — ни к фи­зической, ни к умственной.

«Мифологические» прогулки с младшим братом убедили девушку, что дети стоят у истоков знания и что опасно подавлять их воображение.

Мне было пятнадцать, когда в нашей семье родился самый ма­ленький. Мама была разочарована: она только что потеряла старшую дочь, и ей не хотелось пятого сына. Она кормила его грудью, как всех нас, но сама занималась «средними», а мне поручила заботиться о малыше, о его играх, о его воспитании. Я ему любила рассказывать сказки и легенды, черпая вдохновение в великих мифах. Я имела возможность наблюдать, с какой легкостью, с какой естественной радостью маленький ребенок развивает и одушевляет воображаемую жизнь, которая, быть может, реальна, как сама реальность. Это глубинная реальность коллективного сна наяву. С его точки зрения,

мифологические персонажи жили среди нас. Гуляя с ним в саду Тюильри, я показывала ему Сону и Рону, реки, изображенные в облике людей, и он радовался, видя, что в большой семье водных потоков главные реки — это взрослые, а притоки — их дети, и, к моему удивлению, запоминал их имена-названия. Какие могут быть сомнения в том, что у лошади бывают крылья: ведь он собственными глазами видел статую конька Пегаса. Совсем еще маленький, лет с четырех-пяти, он обожал ходить в музей, потому что встречал там своих старых друзей из мифологии. Для него было великим наказанием, если его лишали музея. Я добивалась для него смягчения кары: «Пойдем, но только на часок».

У следующего за мной по возрасту братишки Филиппа был очень красивый голос — говорили, что он поет, как дети в Сикстинской капелле, — и он был семейным аэдом. Он принимал героические позы, разыгрывал эпические сцены собственного сочинения, в которых я узнавала слова и выражения взрослых, на лету подхваченные его чутким слухом. За эти оперные импровизации, несомненно по причине их громкости, ему доставалось немало, он получал больше «критики» от окружающих, чем наш младший брат, хотя тот и щебетал без умолку, потому что никто из взрослых не ходил за нашим малышом по пятам и не сердился на его беспрерывную болтовню. А Филипп был уже не такой маленький, ему полагалось заниматься только уроками и домашними заданиями; время от времени его просили замолчать, потому что его пение всем мешает, и бедный мальчик постоянно чувствовал себя обиженным.

А младшенький, Жак, мог свободно болтать, сколько ему забла­горассудится, и позже ему не стоило ни малейшего труда вписаться во внесемейную среду; с самого раннего возраста социальная жизнь давалась ему легко. Филипп, «песенный дар» которого мешал ок­ружающим, страдал от подавления своего артистического таланта, его вечно одергивали. Помню, как после смерти старшей сестры он импровизировал бесконечную великолепную ораторию в миноре, на тему дерева, поверженного ударом молнии. Откуда он почерпнул для своей драматической поэмы эпический язык, бессознательно пе­редававший семейное горе? Длинные речитативы, перебиваемые на­певными жалобными мелодиями, выражали отчаяние всего леса, де­ревьев, зверей, оплакивавших друга. Оставшись в одиночестве в спаль­не «девочек», я слушала, как он воспевает «Горе», сидя в комнате «малышей» взаперти... «чтобы не мешать другим». А мне это помогло выжить... А потом оратория прерывалась — голос взрослого сухо

приказывал горюющему ребенку замолчать. «У тебя нет сердца! Вся семья скорбит, а ты распеваешь!» И несчастный ребенок виновато умолкал. Чувствительная, артистическая натура — он сам был как подкошенное дерево... К счастью, через минуту он опять начинал петь о своих переживаниях, сперва без слов, а потом с наивным лиризмом находил новые слова, чтобы выразить свое отчаянье. Мне в мои двенадцать лет он казался храбрым, но он о том и не ведал. Он просто не мог иначе, несмотря на ругань и упреки, которыми его осыпали взрослые, не желавшие его понимать и при­нимать.

Я думаю, что вместо того, чтобы с высоты своего возраста, во имя разума или школьных требований без конца подавлять стихийную функцию воображения ребенка, его дар самовыражения, фантазию, спонтанность, которые он щедро и нерасчетливо, без малейшей ко­рысти, как искры, как молнии, расточает перед всеми в порывах, нарушающих все принятые законы общения — общество взрослых должно предоставить детям свободу пользоваться их собственным языком, и не только самым маленьким, но и Тем, кто постарше. В скольких случаях можно было бы избежать заторможенности — или хотя бы свести ее до минимума! Но для этого пришлось бы полностью переменить курс. С уважением относиться к экспрессивным особенностям каждого.

Занимаясь младшим братом, я поняла, что дети стоят у истоков знания. Они задают настоящие вопросы. Они ищут ответы, которых нет у взрослых. Чаще всего взрослые хотят понять детей для того, чтобы над ними господствовать. А им следовало бы почаще при­слушиваться к детям: тогда бы они обнаружили, что в нашей жизни, простирающейся куда шире семейных и социальных страданий и драм, все тяготы которых дети делят с нами соответственно своему возрасту и природным дарованиям, именно они, дети, владеют ключами от любви, надежды и веры.

Итак, с учением пришлось повременить. За два года до назна­ченного срока мама разрешила мне учиться на медицинскую сестру. Я воспользовалась случаем. Что ни говори, если изучение медицины окажется чересчур тяжким делом — чего я опасалась, — у меня все же будет профессия.

Как объясняла мне позже мама, она надеялась, что я удоволь­ствуюсь этим, или, более того, — это вообще отобьет мне охоту к дальнейшей учебе. Но это, напротив, колоссально помогло мне

в дальнейшем, потому что во время изучения медицины — увы! — не делается ничего, чтобы развить у студентов ловкость рук и сноровку. Медсестру в основном учат обслуживать больного, открывают перед ней больничную «изнанку». Когда доктор идет по отделению, это всегда немного спектакль; и только после обхода больной оставляет попытки произвести хорошее впечатление, предстает таким, каков он есть, со своим страданием и отчаянием. Родные делятся своей тревогой, своими моральными и материальными трудностями не с врачом, который в силу своей власти или знания чересчур вознесен надо всеми, а с медсестрами, — с ними делятся своей растерянностью, сомнениями относительно лечения, диагноза, поставленного врачом... Для меня это оказалось превосходной школой, которая очень при­годилась мне в первые годы моей больничной врачебной жизни.

Итак, в 1933-м я начала учиться на отделении физики, химии и естественных наук — в те времена это было медицинской про­педевтикой".

Там я встретилась с Марком Шлюмберже, сыном писателя Жана Шлюмберже. По образованию инженер нефтеразведывательной службы, но уже изучивший психоанализ в Австрии, а потом в Англии (он прошел через школу в Саммерхиле), он хотел стать врачом, чтобы без помех заниматься психоанализом во Франции. Это он мне сказал, что если я хочу заниматься «воспитательной медициной», о которой я ему рассказала, — мне нужно изучить психоанализ.

Сперва я очень удивилась: сдавая философию на степень бакалавра, я выбрала себе в качестве темы психоанализ, и считала, что это новая отрасль философии, — но теперь мне хотелось заниматься развитием людей, а не просто философскими спекуляциями, как бы интересны они ни были.

Что я знала о психоанализе? Этот предмет был тогда известен узкому кругу, и то больше за границей. В отцовской библиотеке в 1924 году я прочла по-французски кое-что о Фрейде. Готовясь к получению степени бакалавра — написала добросовестное сочинение по классической философии. На устном экзамене преподаватель спро­сил о психоанализе. Я ответила-

— Это время и пространство, пережитые в детстве, которое всегда присутствует в бессознательном и возвращается в образах снов.

« Пропедевтика — предварительный круг знаний о чем-нибудь (В. К.).

Меня интересовал именно этот остаточный синхронизм, что было уже неплохо. Я объяснила профессору то, что поняла тогда из психоанализа: что истоки связей между идеями могут таиться в бессознательном и что во сне активность сновидения бережет покой спящего, который психологически находится не в том состоянии, чтобы устанавливать в жизни связи с другими людьми, но фантазирует о них, смешивая свои воспоминания о реальном прошлом с сию­минутными желаниями. Мой ответ развеселил экзаменатора. И он предложил мне вопрос, которого нельзя избежать в психоанализе:

— А место сексуальности, мадмуазель? Пансексуализм* Фрейда — что вы о нем думаете?

— Может быть, я не вполне это поняла, но все то, что заин­тересовало меня насчет сновидений и грез, доказывает, что остальное, наверное, тоже очень интересно.

Экзаменатор из скромности не стал расспрашивать дальше... Шел 1924 год.

Марку Шлюмберже, с которым мы вместе учились в 1933 году, я обязана тем, что прочла Фрейда, которого тогда перевели на французский («Психопатология обыденной жизни», «Остроумие и его отношение к бессознательному», «Три очерка по теории сексуаль­ности», а потом «Толкование сновидений»). Для меня это было откровением. С другой стороны, я чувствовала себя виноватой в том, что нарушила семейный порядок, сделав выбор в пользу учения.

Меня обуревала тревога; меня принял Рене Лафорг*", к которому я пошла по совету Марка поговорить о своей растерянности. Пси­хоанализ я проходила по классической схеме, три года. В те времена психоанализ продолжался очень долго, и такие опыты были весьма редки. Я продолжала в течение трех лет с перерывом только на месяц каникул. Во Франции я — первая женщина, которая прошла психоанализ, прежде чем стать женой и матерью. В моем поколении не знаю другого такого случая. Это потребовало от меня огромных усилий, но необыкновенно помогло и в моей женской жизни, и в моей профессии, а потом очень пригодилось в отношениях с моими собственными детьми. Во время анализа я поняла, что мама хотела удержать меня рядом с собой из материнской любви, чтобы ком­пенсировать драматическую потерю старшей дочери. Мое присутствие

• Пансексуализм — представление о том, что все в природе, человеческой жизни и истории движимо сексуальным началом (В. К.).

" Рене Лафорг — французский психиатр, один из первых сторонников Фрейда во Франции, стоявший у истоков развития психоанализа в этой стране.

в доме казалось ей необходимым. С ее точки зрения, если женщина становится врачом, она потеряна для семейной жизни. Эта профессия обрекает женщину на безбрачие, то есть — одиночество, вынуждая к вовсе небезопасному саморастворению в чужих судьбах.

В те времена у психоаналитиков, если вы хотели заниматься детьми, считалось достаточным избавиться от собственных сложностей в жизни. Я же считала, что должна пройти через длительный пси­хоанализ, чтобы оказаться вровень с детьми и их родителями. Это была совершенно революционная идея. К счастью, мой психоаналитик согласился на такое продление курса. Я и сегодня думаю, что пси­хоаналитик должен заглянуть в собственную историю гораздо глубже, если он хочет заниматься детьми, то есть детским психоанализом: потому что иногда психотерапия взрослых и детей сводится к ис­правлению, а не к психоанализу, что совсем другое дело.

Во время экстернатуры в Клинике больных детей мои товарищи удивлялись и слегка иронизировали, слыша, как я говорю о ново­рожденных. Для меня эти дети были детьми своих родителей. Я говорила им об их папе и маме, которые скоро придут их проведать, об их маленьких соседях по палате, о моих отношениях с ними. Если бы я вызывала нарекания в профессиональном, педиатрическом плане, меня бы изолировали как чокнутую. К счастью, я ловко справлялась с уходом за детьми и серьезно относилась к работе. В ординаторской со мной яростно спорили, меня, молодого экстерна, проходившего длительный психоанализ и беседовавшего в больнице с новорожденными, осыпали насмешками. Мне твердили:

— С ними бесполезно разговаривать: они же ничего не понимают. Я отвечала, что у них такой вид, будто они всё понимают. А надо мной посмеивались. Но мягко, без обидной критики, потому что все чувствовали, как дети любят, чтобы я ими занималась. Впрочем, я и не знала, что люблю детей... Я любила людей, вот и всё. И с тех пор я не изменилась: детей и взрослых я люблю одинаково, я люблю детей за то, что они люди, и за то же самое я люблю их растерянных родителей.

Однажды вечером я пришла в гости. Вдруг вскакиваю:

— Я забыла попрощаться с Мишелем! Вернусь через час... Я покинула потрясенных хозяев дома, которые понятия не имели, кто же такой этот Мишель.

Приходя к клинику, я всегда здоровалась с «моими» детьми, а уходя — прощалась. В тот день одному из малышей, Мишелю (восемнадцати месяцев), делали рентген, когда кончилось мое де-

журство. Я собиралась зайти к нему в рентгенологическое отделение, тем более, что потом мы с ним не увиделись бы до утра понедельника. Но я забыла и не зашла в рентгенологию. И вот я вернулась под вечер в отделение Клиники больных детей. Дежурная спросила: «Вы что-то забыли?» — «Да, — отвечаю я, — забыла попрощаться с Мишелем.» — «А, с Мишелем! После рентгена ему, кажется, стало хуже. Отказался от полдника. А ведь утром было уже намного лучше.» — «А температура?» — «Поднялась.» Подхожу к постельке Мишеля — он лежит грустный, ко всему безразличный. Другие дети меня окликают: «Мадмуазель, мадмуазель!» — «С вами я попрощалась, а вот с Мишелем — нет.» И я обращаюсь к Мишелю: «Мадмуазель Маретт" нехорошая! Сегодня утром, когда тебе делали рентген, забыла с тобой попрощаться... Говорят, ты не съел полдник. Тебе нехорошо? Слушай, ведь я думаю о тебе... а сейчас доктор такой-то (это был интерн) придет, а- я вернусь в понедельник утром. Завтра воскресенье, по воскресеньям меня здесь не бывает, но с вами будет доктор, и кроме того, к тебе придут папа и мама, и кроме того, у тебя здесь есть друзья. До понедельника.»

В понедельник утром дежурная сказала мне:

— Невероятно! После того как вы заходили в субботу вечером, у Мишеля исправилось настроение, он захотел попить. Ему дали рожок. И он взял, хотя за полчаса до того отказывался. Вчера утром температура упала, к нему приходили родители. И теперь все идет хорошо!

С тех пор эта медсестра относилась ко мне особенно хорошо. Я забыла эту историю и вспомнила о ней совсем недавно. Мне напомнила ее одна знакомая, которая тогда, сорок лет назад, тоже была в гостях в том же доме. Для меня это было обычное дело: из этого складывалась моя экстернатура. Я обращалась с младенцами именно так. Объяснялаим, что с ними сейчас будут делать. Ус­покаивала их. А мои товарищи-врачи не понимали, зачем я так говорю с малышами, которые еще не владеют членораздельной речью.

Почему я, сидя в гостях у друзей, вдруг вспомнила о Мишеле? Почувствовала, что он во мне нуждается? Может быть, как раз тогда он отказался брать рожок и дежурная забеспокоилась? Думаю, что эта интуиция входит в состав отношений между врачом и больным. Это перенос. Но в те времена я еще этого не понимала — ведь

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.