Кажущееся стремление к лени

Происхождение этого явления (25). - Стремление к отдыху (26). - Потребность сна и значение этих явлений (27 - 29)

25. От действительного стремления к лени следует отличать кажущееся стремление к ней. Человек очень может выказать замечательную лень к какой-нибудь деятельности именно потому, что душа его поглощена уже другою деятельностью, сфера которой сравнительно с тою, которую теперь ей предлагают, гораздо обширнее. Так, развитое дитя именно потому, что оно уже хорошо развито и что у него завязались сильные душевные работы, может оказаться ленивым к скучным и узким начаткам какой-нибудь новой для него науки. Этим объясняется, почему многие гениальные люди и великие писатели были лентяями в гимназиях и университетах, но, конечно, это только кажущаяся лень.

26. Стремления к лени не должно также смешивать с законным стремлением к отдыху. Кант, перебрав все наслаждения и отвергнув их все как заключающие в себе противоречие, останавливается на наслаждении отдыха и называет его "высочайшим физическим благом человека"*. Однако же благом отдых назвать нельзя: благо в самом труде, а отдых только законное, нормальное наслаждение, вытекающее из этого блага. Отдых действительно есть физическое наслаждение, потому что душа уставать не может; устает же нервная система, насколько она принимает участие в психической деятельности, устает потому, что силы ее истощаются, и она требует их возобновления. Это истощение сил нервной системы отражается в душе чувством усталости, так как душа употребляет все более и более усилий, чтобы извлекать запасные силы из тела, уже истощенного, и направлять их в ту или другую область нервной деятельности. Нормальное возобновление нервных сил из пищевого запаса совершается, как мы это видели, только при остановке деятельности тех нервов, силы которых требуют возобновления**. Вот почему, как бы ни были велики усилия души, время неизбежного отдыха наконец наступает. Однако же может случиться и так, что слишком раздраженные нервы сами начинают поглощать силы из пищевого запаса, и тогда начинается невольная нервная деятельность, сопровождаемая соответствующими ей психическими явлениями. Понятно, что такая деятельность может уже продолжаться до совершенного истощения тела. О вреде такой рефлективной невольной деятельности, вызываемой не душою, а местным раздражением нервной системы, мы уже говорили выше***.

______________________

* Kant's "Anthropologies. § 86.

** Педагогическая антропология. Ч. I. Гл. V. П. 2.

*** Там же. Гл. XI. П. 4.

______________________

Мы говорили также о том, что частное возобновление нервных сил может совершаться и одною переменою деятельности. Это и. есть самая обыкновенная форма отдыха. Перемена физического труда на психический и психического на физический есть самая нормальная перемена, но, к сожалению, общественные условия современной жизни слишком удалили человека от этого нормального и здорового возобновления сил. На долю одних остается один физический труд, на долю других - один психический. Такое же исключительное занятие тем или другим трудом хотя и возможно, но противно природе человека и, без сомнения, оказывает свое дурное влияние как на его физическое, так и на его нравственное здоровье. Привычка, впрочем, может сделать многое в этом отношении.

27. Но как бы ни менял человек свой труд, как бы ни разнообразие! его, все же под конец появляется потребность полного отдыха, или сна. Значение сна в экономии человеческих сил далеко еще не объяснено физиологиею. Психическое же самонаблюдение показывает только, что физическая потребность сна испытывается душою в то время, когда она чувствует затруднение управлять психофизическими работами, давать произвольное направление мыслям, словам, телесным движениям. Психически начало сна обнаруживается именно этим прекращением власти души над психофизическими работами. Сначала это прекращение происходит перерывами, что мы называем дремотою. Душа то как бы схватывает кормило управления, то как бы роняет его: в голове мелькают мысли чисто рефлективные, которых человек не звал и не ждал; в ряды слов, произвольно составленных, являются бессмысленные слова, как бы подсунутые рефлексами; в движениях ясно выражается та же перерывчатость действия воли. Это невольно наводит на мысль, что сон, хотя короткий, неизбежен потому, что во время его возобновляются те неизвестные нам центральные органы нервной системы, посредством которых душа наша обнаруживает свою волю в организме. Работа чувства и сознания как одного из чувств еще возможна, и она действительно продолжается в наших грезах; но проявление другой способности души, проявление воли, уже невозможно, потому что ткани того передаточного органа, через который проявляется действие воли на организм, уже окончательно истощены. Чувство и сознание как одно из чувств имеют для себя много органов, и, тогда как одни из них устают и прекращают работу, другие могут еще продолжать ее и действительно продолжают ее и в грезах, и в рассеянности, и в мечтах, столь близких к наших грезам; но центральный мозговой орган воли должен быть один, так как и воля может быть только одна*. Вот почему при истощении этого органа сон наступает неизбежно, ибо все усилия души вызвать произвольное движение в нервах оказываются бессильными. Вот почему произвольная деятельность, как умственная, так и телесная, не может идти далее положенного предела и требует хотя мгновенного перерыва, мгновенного сна; но деятельность рефлективная, сопровождаемая сознанием, может идти без перерыва чрезвычайно долго, не оставляя человека даже и во сне. Отсюда грезы, отсюда продолжительная бессонница, при которой человек не управляет более ни своими мыслями, ни своими движениями, а между тем не спит. Границу между сном и бодрствованием именно потому и трудно положить, что грезы уже обнаруживают бодрственное состояние, продолжение невольной деятельности сознания, деятельность же эта может быть более или менее обширна. Отсюда возможность такого полусонного состояния, что человек не может определить, спит он или нет.

______________________

* См. выше, гл. XL, п. 2.

______________________

28. Но если деятельность есть такая существенная потребность души, то откуда же происходит то сладостное чувство, которое мы испытываем, отдаваясь частному отдыху, переменяя деятельность или предаваясь деятельности невольной, какую представляет большая часть развлечений, или отдаваясь, наконец, полному отдыху, т.е. сну? Эта сладость происходит прямо от уменьшения тягости, которую все более и более испытывала душа в произвольном передвижении органических сил и в произвольной переработке их из сил запасных в силы живые: из формы скрытых, химических в форму открытых, механических*. Чисто душевное же наслаждение определяется здесь перспективой будущей деятельности, для которой необходимо это возобновление физических сил. Усталому человеку сладко засыпать, но скажите ему, что он не проснется более, и сладкое чувство обратится мгновенно в самое едкое. Кому не случалось, отдаваясь сладостному чувству засыпания после долгих трудов, наслаждаясь каким-то погружением в море бессознательной природы, где идет вечно и беспрестанно обновление ее сил, вдруг вздрагивать и просыпаться? Это случается тогда, когда человек в эту минуту подумает о собственном своем положении: так несвойственно душе отдаваться в лоно бессознательной природы!

______________________

* См. выше, гл. XXXI.

______________________

29. Отдых, без сомнения, есть самое законное и самое нормальное наслаждение человека. Однако же если человек, подметив сладость отдыха, начнет гнаться именно за этою сладостью, то из этой гоньбы за наслаждением отдыха, точно так же как из гоньбы за всяким другим наслаждением, может образоваться извращение нашей природы, а именно стремление к лености. Отдых еще не покой; самый же покой лежит только в труде. Вот почему люди, работающие всю жизнь для того, чтобы потом наслаждаться отдыхом, сильно ошибаются в расчете. Спросите у них: когда они были счастливее: тогда ли, когда трудились, чтобы иметь возможность наслаждаться отдыхом, или тогда, когда наконец стали наслаждаться им?

ГЛАВА LI. Заключение

Беглый обзор пройденного (1 - 13). - Взгляд на свободный труд как на счастье есть взгляд христианской Европы (14 - 21)

1. Припомнив в самых общих чертах длинный путь, пройденный нами, мы найдем, что взгляд наш на душевную деятельность значительно упростился и определился, хотя, конечно, вопрос что такое душа? остался по-прежнему неразрешенным и самое понятие о душе по-прежнему же осталось только равносильны понятию материи как его прямая и необходимая противоположность. Но самая эта противоположность двух различных гипотетичных субстратов двух различных сфер явлений, доступных нашему сознанию, приобрела для нас еще большую очевидность с помощью многочисленных частных анализов множества психофизических явлений. Поверхностное суждение легко приводит или к идеалистическому, или к материалистическому взгляду на человека; но внимательное, беспристрастное наблюдение самих психических явлений везде указывает на двойственность нашей природы, на два взаимодействующих начала.

2. Кроме того, мы можем уже теперь сказать с уверенностью, что не сознание составляет сущность души, а врожденное ей стремление к деятельности, к жизни, для которого и самое сознание служит только одним из средств. Конечно, мы знаем только то, что доступно сознанию, ибо знание есть плод сравнения и различения, т.е. деятельности сознания. Но эта деятельность сознания, обогатив нас познаниями как о деятельностях нашей души, так и о явлениях внешней для нас физической природы, привела нас к необходимой гипотезе стремлений, которые предшествуют самой деятельности сознания.

3. Мы нашли, что душа прежде всего есть существо, стремящееся жить, тогда как организм есть только существо, стремящееся быть. Это органическое стремление к бытию отражается в душе множеством врожденных нам органических стремлений, но не составляет сущности души и не абсолютно обязательно для души человеческой, которая может отвергнуть и подавить эти органические стремления, если они противоречат ее собственному стремлению к жизни.

4. Тройственное деление психических явлений может быть для нас теперь сокращено в двойственное, а именно вместо сознания, чувствования и воли мы можем признать только чувство и волю. Сознание есть теперь для нас только одно из чувств, а именно душевно-умственное чувство различия и сходства, посредством которого совершается весь умственный процесс.

5. Мы нашли очевидное указание, что душа наша существует и вне процесса сознания, существует прежде, чем этот процесс в ней начинается, и в те промежутки времени, когда этот процесс в ней на время прекращается. Мы нашли, что сознание часто находит в душе уже готовые явления, формировка которых совершилась вне его, что оно ослабевает именно тогда, когда действуют другие чувства или когда действует воля. Но тем не менее сознание и теперь остается для нас единственным окном, через которое мы можем заглянуть в душевный мир. Мы знаем только то, что различаем и сравниваем, но нет сомнения, что само различаемое и сравниваемое существует прежде того, чем мы его стали сравнивать и различать. Если бы душа человека, подобно душе животных, могла обращать свое сознание только на явления внешнего мира, а не на собственную свою деятельность, то от этого мы не перестали бы страдать и наслаждаться, любить и ненавидеть, бояться или сердиться; но только не различили бы всех этих различных состояний нашей души и, следовательно, ничего бы о них не знали. Только сознание, направленное на внутренние факты нашей жизни, дает нам знание этих фактов, точно так же как, направленное на факты внешнего для нас мира, оно дает нам всю систему наших знаний об этом мире. Эти два ряда душевных фактов беспрестанно соединяются между собою, и символом этого соединения, как мы увидим далее, служит слово, или речь человеческая, которая прежде выражает для нас не внешний мир, а чувствования, возбуждаемые в нас влияниями внешнего мира. Если бы мы не могли сравнивать и различать наших чувствований, то не имели бы и дара слова, не имели бы и свободной воли, потому что бессознательно подчинялись бы этим чувствованиям, выражая их в наших действиях, как это делается у животных.

6. Душа со своим коренным стремлением к жизни является уже не безразличною в отношении влияний на нее внешнего мира, каким является сознание, взятое в отдельности. Для сознания все равно, что ни сознавать; для души же это не все равно. Все, что удовлетворяет ее стремлению к жизни, действует на нее иначе, чем то, что противоречит этому стремлению, мешает ему, задерживает его, и это-то отношение души к миру мы должны признать первичными психическими актами, появляющимися еще тогда, когда душа их не сознает, т. е. не различает от других актов. Мы должны признать эти внесознательные душевные явления не потому, чтобы знали о них что-нибудь определенное, но только потому, что сознание наше находит их уже готовыми. Из этого уже видны возможные границы психологии: она может признать материал сознания существующим прежде акта сознания, но на этом признании должна и остановиться. Всякая дальнейшая постройка была бы постройкою на гипотезе и, следовательно, противоречила бы основному требованию науки, которая в своих работах везде начинает с фактов и оканчивает гипотезою, хотя в догматическом изложении вынуждена часто начинать с гипотезы.

7. Признав чувствование первым обнаруживанием свойств души, мы должны признать и явления воли таким же первоначальным обнаруживанием наших душевных свойств. Воля оказалась для нас первичным, неразлагаемым более актом души, в котором душа оказывает свою таинственную власть над телесным организмом. Объяснить этой власти мы не могли, но указали до очевидности ясно необходимость ее признания. Деятельная душа оказалась в многочисленных анализах прямым антагонистом инертной материи, самостоятельною причиною движений, т.е. такой причиною, дальнейшей причины которой мы не знаем. В систему мировых движений инертной материи, ближайшую причину которых отыскивают в движениях солнечной массы, но дальнейшая причина которых также неизвестна, входит душа как особая самостоятельная причина движений - или останавливающая, или изменяющая в сфере своей деятельности мировые движения, сообщаемые организму или как физическому телу, или в пищевом процессе.

8. Душа со своим стремлением беспрестанно выходить из своего настоящего положения оказалась для нас прямым антагонистом материи, беспрестанно стремящейся пребывать в своем настоящем положении, будет ли то состояние покоя или состояние движения. Как объяснить этот факт? Как примирить этот дуализм, которого не хочет признавать человеческий рассудок, стремящийся всегда к единству? Этого мы не знаем и, отказываясь от всяких мечтаний монизма, останавливаемся на факте дуализма, потому что положительная наука не имеет ни прав, ни обязанностей идти далее факта. Факт показывает нам душу как особый принцип движений в сфере движений мировых, и для того, чтобы идти далее этого факта, мы не имеем никаких данных.

9. Со своим свойством самостоятельной деятельности, противоположным инерции материи, душа сама не может подчиняться движениям, которые могут быть объясняемы только с помощью инерции материи. Без инерции, этого основного закона механики, мы не можем понять возможности движений, а потому напрасны были бы все попытки объяснять душевные явления механическими движениями. Факт показывает нам только, что душа меняет свои состояния, но он не обнаруживает в ней никаких движений, а, напротив, нечто прямо противоположное движению, и это понятно: как бы мы ни воображали себе неизвестную нам первую причину мировых движений, но если это первая причина, то сама она не может подчиняться движению, иначе она не будет первою причиною. Как бы мы ни воображали себе первую причину движений внешнего для нас мира, но в самих себе мы чувствуем присутствие такой же первой причины и проявляем это чувство в каждом нашем произвольном движении, на которое только решаемся. Идти далее этого факта значит фантазировать. Фантазии эти могут увлечь нас и в идеализм, и в материализм; но и в том и в другом случае они увлекут нас в мир фантастических построек, в котором долго пребывали психология и философия и из которого они обе теперь только стремятся выйти.

10. Мы не можем назвать подробным того анализа душевных стремлений, чувствований, желаний и склонностей, который мы сделали; мы не можем даже назвать его точным и тщательным, каким бы он должен быть, если бы каждому из анализируемых нами явлений мы посвятили более времени и труда. Поле, которое мы должны были обозреть, было слишком велико, а потому понятно, что мы многое обозрели только поверхностно. Но уже и из того, что мы узнали, для нас довольно ясно высказалась норма душевной жизни. И. Признав за основное и коренное стремление души ее стремление к деятельности, беспрестанно расширяющейся, мы видели также, каковы должны быть работы души, чтобы это коренное стремление ее удовлетворялось, не уступая удовлетворению стремлений частных, существующих только при коренном и для него. С этим вместе для нас определилось понятие счастья в отличие от понятия наслаждения. Мы нашли, что понятие счастья вовсе не тождественно с понятием наслаждения и что счастье для существа, стремящегося к беспрерывной и беспрерывно расширяющейся деятельности, есть сама эта деятельность, беспрерывная и беспрерывно расширяющаяся. Страдания же и наслаждения оказываются при этом только побочными явлениями, усиливающимися тогда, когда деятельность ослабевает, и ослабевающими тогда, когда деятельность усиливается.

12. Большинство людей уклоняются более или менее от этой прямой дороги счастья; весьма немногие идут по ней прямо, а еще менее тех, кто сознает прямизну этого пути. Вот почему мы нисколько не удивимся, если для многих такое определение счастья покажется и неверным, и тяжелым, и слишком суровым. Таким критикам нашего мнения мы можем подать только один совет: пусть они глубже вдумаются в то, что они сами называют для самих себя счастьем, пусть как можно живее и с пером в руках вообразят они себя полными обладателями того счастья, к которому стремятся, - и мы нисколько не сомневаемся в том, что они найдут, что в конце концов они называют счастьем тоже не что иное, как душевную деятельность, беспрестанно расширяющуюся и расширению которой они не видят пределов. Чтобы помочь такому анализу, мы даем в конце нашей книги, в виде приложения, несколько примеров различного рода понимания счастья, но, без сомнения, эти примеры не исчерпывают всех разнообразнейших представлений счастья, ибо у каждого человека свое представление о счастье именно потому, что у каждого своя жизнь и своя жизненная деятельность, а самая эта деятельность и есть счастье.

13. Из внимательных психических анализов мы вывели, что труд свободный, излюбленный, задушевный есть единственное доступное человеку счастье и что только на этом пути душа остается в своем нормальном положении, не извращаясь и не увлекаясь частностями. Наслаждение и страдание - цветы и тернии жизни, но не сама жизнь; жизнь же есть процесс деятельности, прогрессивной, свободной и вытекающей из самой души, - дело, выполнение которого значит для нас более самой жизни, так что в этом отношении психология блистательно подтверждает глубокие евангельские слова, что, ища сберечь жизнь, мы ее губим, а тратя жизнь для дела, мы находим самую жизнь.

14. Глубоко мудр совет Канта юноше: "Люби труд и избегай удовольствий не для того, чтобы отказаться от них, но для того, чтобы, сколько возможно, иметь их всегда только в перспективе"*. Эти слова вырвались как бы нечаянно из души человека, долго жившего, упорно и зорко наблюдавшего, как он жил сам и как жили его окружающие. Но Кант не имел перед собой той обработки психических фактов, которая дает нам теперь возможность так видоизменить тот же самый совет: "Поймите неизбежный психический закон труда и жизни, и если хотите жить сообразно с законами души, если не хотите страдать от их нарушения, то имейте серьезную цель в жизни, которой бы вы могли достигать свободным трудом; если же вы удачно выберете труд и вложите в него всю свою душу, то счастье само вас отыщет". Из того же глубокого чувства соотношения между трудом, жизнью и счастьем вырвались и те задушевные слова Канта, когда этот упорный мыслитель, стоя уже у предела своей долгой и деятельной жизни, говорит: "Чем более мы думали, чем более действовали, тем более жили. Самое же верное средство утишать все бедствия заключается в мысли, которой можно ожидать от всякого благоразумного человека, - в мысли, что жизнь вообще относительно сопровождающих ее удовольствий, зависящих от обстоятельств, не имеет никакой цены и что вся стоимость жизни измеряется тем употреблением, которое мы из нее делаем, и тем делом, которое мы себе предлагаем"**.

______________________

* Kant's "Anthropologies. § 59.

** Ibid. § 60.

______________________

15. Но неужели труд, вечный труд есть высшая и последняя задача жизни? Когда же человек успокоится, наконец, от этого вечного труда? Отчего же душа человеческая жаждет покоя? Но в самом ли деле она его жаждет? То, что называется покоем для инертной материи, оказывается вовсе не покоем для души человеческой, которая именно при отсутствии деятельности лишается покоя. Это смешение понятий покоя физического и покоя душевного вводило часто в заблуждение даже замечательных мыслителей. Так, блаженный Августин, говоря, что в языческом Риме были, между прочим, и храмы богини деятельности, богини возбуждения, лени, решимости, замечает, что храм богу покоя был за воротами Рима. "Не потому ли, - говорит Августин, - римляне поставили этот храм за воротами города, что были врагами покоя, или не потому ли, что поклонники этого стада богов не могут наслаждаться тем покоем, к которому призывает нас истинный врач, говоря: "Научитеся от мене, яко кроток еемь и смирен сердцем и обрящете покой душам вашим" (Евангелие от Матфея. XI. 20)*. Но нетрудно убедиться, что покой, к которому Христос призывал своих последователей, вовсе не значит бездеятельность. Прийти к Христу и научиться от него не значило ли принять на себя деятельность самую энергическую, деятельность и душевную, и телесную, пренебрегающую не только наслаждениями, но и величайшими страданиями, не только удовольствиями жизни, но и самою жизнью? Следовательно, это какой-то безгранично деятельный покой - невозможность в мире физическом и величайшая истина в мире психическом, возможность которой мы все понимаем и потребность которой все мы чувствуем. Научиться покою у Христа не значит ли научиться тому, как спокойна душа, вся отдавшаяся своему делу, до того отдавшаяся, что она уже не замечает наслаждений, не возмущается страданиями и, не думая о личном своем отношении к делу, не ощущает и никакой гордости им, когда вся душа одна кротость, смирение и самое дело, когда вся она одно могучее творческое слово "да будет!".

______________________

* La Cite de Dieu, de Saint-Augustin (par Saisset). Ch. IV. P. 16.

______________________

16. Идея счастья как мира и идея покоя как деятельности, к которой увлекается душа любовью, высказалась в первый раз в христианстве, и высказалась притом более на практике, чем в теории, в которой, напротив, она часто искажалась. Мы берем здесь эту христианскую идею, конечно, только в ее форме, независимо от того специального догматического содержания, которое было вложено в нее христианским учением; но тем не менее мы не можем не назвать этой чисто психологинеской идеи, выведенной из глубокого понимания души человеческой и ее законов, не можем не назвать христианскою; иначе мы были бы пристрастны и несправедливы. Такого глубокого понимания души и ее коренного свойства мы не встречаем нигде: ни в философско-религиозных системах Востока, ни в философских системах классического дохристианского Запада. Какое же право имеем мы не назвать эту идею христианской? Для магометанина счастье представляется непрерывною цепью наслаждений: для поклонника Брамы - одним каким-нибудь наслаждением, тянущимся миллионы и миллионы лет; для последователя Будды - совершенным бездействием, полнейшим физическим покоем в лоне Будды; для классического философа - или цепью умеренных, умно рассчитанных наслаждений всякого рода, или самонаслаждением мудреца своею мудростью.

17. Это упоминание различных религиозных систем в такой фактической науке, какою мы признаем психологию, может дать повод к недоразумению, которое мы хотим предупредить, так как в третьем томе нам еще чаще придется встречаться с религиозными миросозерцаниями. Нужно ли доказывать, что всякая фактическая наука, а другой науки мы не знаем, стоит вне всякой религии, ибо опирается на факты, а не на верования, на известности, а не на вероятности, на определенных знаниях, а не на неопределенных чувствованиях? Нужно ли доказывать, что наука, которая бы опиралась как на доказательства, уже не требующие доказательств, на слова Корана или законы Ману, точно так же невозможна, как и такая наука, которая указывала бы свой ultimum argumentum в Аристотеле или Платоне? Но из этого никак не выходит, чтобы науки психологические, науки, имеющие своим предметом жизнь души человеческой, к которым мы причисляем и всю обширную систему исторических наук, могли как бы не знать о существовании религиозных систем. Может ли история быть сколько-нибудь историей, не излагая истории религий? Она в таком случае упустила бы громадную и самую важную нить событий и добровольно отказалась бы от объяснения происхождения бесчисленных фактов жизни человечества.

18. Психология в собственном смысле этого слова находится еще более, чем история, в тесном отношении к религиозным системам. Она не может не видеть в них не только выражений души человеческой, но даже таких выражений, в которых необходимо должна скрываться какая-нибудь психологическая истина, потому что иначе самое распространение той или другой религиозной системы было бы фактом необъяснимым. Если шаманство, фетишизм, браманизм, буддизм, магометанизм находили себе миллионы поклонников, то, без сомнения, потому, что удовлетворяли той или другой потребности души человека. Вот почему мы думаем, что тот оказал бы величайшую услугу науке, кто изучил бы все известные религиозные системы специально с психологическою целью, чтобы узнать, какою душевною потребностью может быть объяснено распространение каждой из них. Тогда бы для нас уяснились и самые потребности души человека, которые, без сомнения, в сущности своей, несмотря на все видоизменения, всегда и везде одни и те же. Мы удивляемся суевериям шаманства, но, может быть, изучив их ближе, мы нашли бы, что корень их не чужд и нашей душе.

19. Кроме этого отношения психологии к религиозным системам есть еще и другое. Все религиозные системы не только возникали из потребностей души человеческой, но и были, в свою очередь, своеобразными курсами психологии; в них-то формировался более всего взгляд человека на мир душевных явлений, так что без помощи религиозных систем мы не можем объяснить себе общечеловеческой психологии, ее истин и ее заблуждений. Выходя из психических потребностей религия, в свою очередь, распространяла то или другое психологическое воззрение, и распространяла, конечно, обширнее и удачнее, чем может распространяться какая бы то ни было кабинетная психологическая теория. Великие психологические истины, скрывающиеся в Евангелии, распространялись вместе с евангельским учением, и этим только фактическая наука может объяснить то умягчающее, гуманизирующее влияние евангельского учения, которое оно вносило с собою повсюду. Какая книга в мире представляет более глубокую психологию, более верное знание людей и какая книга в мире более читалась, слушалась, обдумывалась? Если же евангельская психология, более или менее глубоко понятая, сделалась общим достоянием всего христианского мира, т. е. всего образованного европейского мира, то каким же образом психолог может не знать этой психологии, может обойти ее, ограничив свои познания теориями Гербарта, Бенеке или какого-нибудь другого кабинетного ученого?

20. Идея счастья как покоя и идея покоя как излюбленной, свободной деятельности принадлежит, по нашему мнению, к самым глубоким и влиятельным идеям христианской психологии. Но эта идея так обширна и так противоречит ежеминутным увлечениям человека другими побочными и подчиненными стремлениями и его мимолетными отношениями к мимолетным явлениям жизни, что не удивительно, если идея эта постоянно обходилась, с одной стороны, теологами, а с другой - философами. Теологи по большей части рисуют счастье то в той, то в другой форме духовных наслаждений, но во всяком случае в форме, противоречащей коренному требованию души, требованию свободной и самостоятельной деятельности. Философы же указывают счастье то в мудрости, то в умеренности, то в достоинстве, то в свободе, то в собрании наслаждений всякого рода. Высказываясь в практической жизни христианской Европы, в жизни ее народов и с особенною яркостью в жизни лучших представителей ее цивилизации, эта идея как-то не сознавалась психологическими теориями и не сознавалась именно потому, что эти теории подводят факты под систему, а не выводят системы из фактов.

21. Однако же, приняв, что свободная, излюбленная деятельность одна способна удовлетворить требованию души человеческой и дать ей тот мир, которого она так жадно ищет, мы не знаем еще самого содержания этой деятельности. Анализируя психические явления, мы нашли в основе их стремления, а анализируя самое проявление стремлений и их взаимное отношение, мы нашли самое коренное из них, вокруг которого группируются все остальные. Но чтобы узнать, какова та деятельность, к которой стремится душа человеческая, мы, конечно, должны изучить прежде особенности этой души, чем мы и займемся в третьем томе нашей "Антропологии".

Первое издание первого тома вышло в 1867 г., второго тома - в 1869 г. Второе издание обоих томов, исправленное автором, было опубликовано в 1871 г. В дальнейшем труд К.Д. Ушинского неоднократно переиздавался в полном или сокращенном виде.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: