Красноречие. Вторая софистика

Торжество архаизма в литературе падает на время эпигонствующего «греческого возрождения» (стр. 238). В ориентации на блестя-

щие периоды своей культуры греческое рабовладельческое общество ищет противоядия от разрушающих его сил. Политика императоров идет в полной мере навстречу этой культурной самозащите. Рядом с оживлением старинных святилищ, оракулов и общеэллинских игр создаются официальные, оплачиваемые государством кафедры философии и реторики. Пропаганда архаических тенденций выходит за пределы школ или замкнутых ученых кружков, она стремится охватить более широкий круг всех тех, кто причастен к «образованности», и ищет поэтому более массовых, доступных и интересных форм. Происходит новый подъем публичной речи. В условиях Римской империи политическое или судебное ораторское искусство находило для себя так же мало почвы, как и в эллинистических государствах; красноречие этого времени имеет резко выраженный эпидиктический характер. По греческим общинам гастролируют странствующие ораторы, выступая со своим искусством перед многочисленной публикой в театрах или лекториях. Они менее всего склонны видеть в себе только мастеров слова и именуют себя не ораторами, а софистами. В этом воскрешении старого термина содержится претензия на культурную ценность нового красноречия, как пропаганды «образованности», и брошен вызов философам, исконным врагам «софистики».

Как во времена Исократа, реторика начинает играть роль важнейшей общеобразовательной дисциплины, конкурируя с философией, а эпидиктическое красноречие стремится вытеснить все прочие виды литературы. Своим архаическим звучанием термин «софист» отвечал установке на аттическую древность, и вторая софистика приписывала себе происхождение от первой в порядке непрерывной исторической преемственности.

С ростом значения публичной речи мы встречаемся уже в I в. н. э. Старший современник Плутарха, Дион из Прусы (в Вифинии), начал свою ораторскую деятельность как типичный софист, противник философов. Изгнанный при Домициане из Рима с запретом жить в Вифинии, он в течение ряда лет вел странствующий образ жизни, занимался физическим трудом и увлекался кинико-стоической философией. Странствия приводили его в отдаленные углы греческого мира; он посетил и Ольвию, греческую колонию на Днепре (Борисфене), и в своей «Борисфенитскюй» речи оставил памятник ее тяжелого состояния в римское время. После гибели Домициана Дион получил возможность вернуться и пользовался расположением императора Траяна. В своей последующей деятельности он поставил свое искусство эпидиктичеокого стиля на службу популярно-философской проповеди. От Диона сохранилось около 80 речей на политические, моральные и литературные темы. Дион — почитатель греческой древности, в сравнении с которой настоящее кажется ему мелким и ничтожным (ср. цитату на стр. 238), и вместе с тем сторонник империи, теоретик единовластия. Он проповедует смягчение классовых противоречий, призывает городскую бедноту возвратиться на землю — провинциальная параллель к политике поддержки мелкого землевладения, которую начали проводить императоры после Домициана. В этом отношении показательна «Эвбейская» речь; она и с литературной стороны является самым интересным произведением Диона. Он рисует утопическую идиллию, мирную уединенную жизнь двух охотничьих семейств вдали от города, и кончает прославлением

здорового и полезного сельского труда, противопоставляя его развращенной жизни городского населения.

Дион, с его позднейшим уклоном в сторону популярной философии, еще не является вполне типичным представителем софистики.

Расцвет ее относится уже ко II в. н. э. Важнейшими софистическими центрами служили греческие города Малой Азии, в особенности Смирна; здесь сохранялись эллинистические традиции «азианского» красноречия, и представители второй софистики продолжали придерживаться типичной для «азианцев» театральности, хотя и восприняли языковые нормы аттикистов и тратили неимоверные усилия, для того чтобы уметь воспроизвести стиль древних ораторов, в особенности Демосфена. Идейная бессодержательность и подражательный стиль — характерные признаки всего течения.

Публичное выступление софиста начиналось с «вступительного «слова», прелюдии в легком стиле; оратор представлялся публике, давал образчик своего искусства — эффектное описание, интересный рассказ, защиту парадоксального тезиса. Затем следовала самая речь, «ораторское упражнение». Чаще всего софист развертывал перед слушателями какую-нибудь историческую фикцию, речь знаменитого человека в какой-либо сложной ситуации. Ксенофонт желает умереть вместе с Сократом, Демосфен предлагает себя в качестве искупительной жертвы после Херонейского поражения. Солон, узнавший, что Писистрат окружил себя стражей, требует уничтожения своих законов, — такого рода темы трактовались софистами. Исторической точности здесь не требовалось; нужны были те представления о возвышенных мыслях и благородных героических чувствах, которые «греческое возрождение» желало навязать своему прошлому. 'Прошлое уходило в такую же область идеального, к какой некогда принадлежал миф, а греческая история предоставляла в распоряжение софиста достаточное количество патетических моментов.

«При всяком случае, — язвит Лукиан в своем «Учителе красноречия», — должен быть Марафон и храбрец Кинегир, без них ни одна речь обойтись не может. Пусть всегда у тебя через Афон плывут корабли, а Геллеспонт переходят посуху. Пусть солнце покрывается стрелами мидян, Ксеркс обращается в бегство, Леонид возбуждает изумление всех, и пусть прочитывается надпись Отриада. Саламин и Артемисий и Платеи пусть выступают побольше и почаще».

Как и в школьном реторичеоком обучении (стр. 231), рядом с исторической фикцией встречается судебная, фиктивное выступление на суде по поводу казуса, богатого патетическими возможностями, например речь любовника, захваченного мужем на месте преступления. Но тема могла и не быть фиктивной.

Софист был весьма желанным гостем на каждой публичной церемонии и произносил соответствующую речь. Реторические учебники этого времени устанавливают наличие самых разнообразных видов церемониальной эпидиктической речи: тут всевозможные «прославления» как отдельных лиц, императоров, наместников, увенчанных «граждан, так и общин или местностей, всякие «панегирики», «речи ко дню рождения», «свадебные», «надгробные» «утешительные», «плачевные» речи.

То обстоятельство, что торжественные софистические речи могли оказаться господствующим литературным жанром, служит ярким доказательством безыдейности и отсутствия творческих сил у вер-

хушки греческого общества II — III вв. Культ эффектного слова и; декламации доведен здесь до крайних пределов; особенно ценилось. искусство импровизировать речь. Оратор старался воздействовать на слушателей красотой голоса, ритмом, пением, мимикой. Об одном из софистов рассказывают, что на его выступления приходили люди, не знающие по-гречески: «они слушали его, как сладкозвучного соловья, потрясенные красотой его голоса и дикции, его ритмами и в простой речи и в пении». Красноречие это настолько широко пользовалось поэтическими средствами выражения, что речи часто именуются «гимнами».

Претензии софистики на универсальное образовательное и литературное значение, на способность заместить и философию и поэзию резче всего формулированы у самого выдающегося софиста II в. Элия Аристида. Около пятидесяти сохранившихся речей этого прославленного в свое время автора, мнившего себя одновременно и Демосфеном и Платоном, в равной мере свидетельствуют о его стилистическом мастерстве и идейном убожестве, сопряженном с неврастенией, суеверием, тщеславием и шарлатанством.

Софистическая проза получает более живой характер тогда, когда переходит к более интимным темам. Так, софисты культивируют жанр фиктивного письма. Это — прозаическая параллель к малым формам эллинистической поэзии, с бытовыми миниатюрами, картинками природы, изъяснениями чувств. Письмо так же замещает интимную лирику, как софистическая речь — торжественную лирику гимнов. Алкифрону (II в.) принадлежит несколько сборников писем: письма рыбаков, крестьян, паразитов, гетер. Автор использует материалы новоаттической комедии и переносит свои письма в обстановку IV в. до н. э. Сборник любовных писем приписывается (может быть, ошибочно) Филострату (III в.), составителю жизнеописаний знаменитых софистов и пространной ареталогии, почти что биографического романа, об известном «чудотворце» I в. н. э. Аполлоиии Тианском. Другой вид софистической прозы — описание («экфраса») природы или памятников искусства (реальных или фиктивных) — также одна из любимых тем эллинистической поэзии. Сохранились сборники описаний картин, связанные с именами двух Филостратов, старшего и младшего. Старший Филострат быть может тожествен с вышеупомянутым одноименным автором, но это не вполне достоверно, так как в семье Филостратов было несколько представителей софистического искусства, и труды их трудно разграничить.

Софистика существовала очень долго, в течение всего переходного периода от древнегреческой литературы к византийской. В IV в. она еще представлена рядом выдающихся писателей (Либаний, Гимерий, император Юлиан). Софистический стиль перенимают христианские проповедники (Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст). В течение долгого времени продолжают разрабатываться также и малые софистические формы. Отмирает софистика только в VI — VII вв.

Лукиан

Идеологическое со стояние верхушки античного общества накануне его катастрофы получило многостороннее отражение в творчестве плодовитого сатирика Лукиана. Измельчание философской мысли и рост суеверия, претензии софистики и вульгарно-философская оппозиция против нее, педантический архаизм и бессодержательность литературы, — все эти симптомы идеологического распада нашли в лице Лукиана острого и язвительного критика, обратившего формально-стилистическое искусство софистики против нее самой.

Лукиан (родился около 120 г. н. э., умер после 180 г.) был сирийцем, уроженцем Самосаты, небольшого городка на Евфрате, и происходил из семьи бедного ремесленника. Став уже известным писателем и выступая перед жителями родного города, он вспоминает в автобиографическом «Сновидении» о трудностях своего пути к образованию. Родители хотели обучить его какому-нибудь ремеслу, но его влекла слава софиста.

В «Сновидении» изображается, как, после неудачной попытки обучения у дяди-ваятеля, мальчику являются во сне Скульптура и Образованность (т. е. софистика), и каждая старается привлечь его к себе. Лукиан в полной мере разделяет рабовладельческое презрение к ремесленнику, «живущему трудом своих рук», а Образованность сулит славу, почести и богатство.

Лукиан покинул родину и отправился в ионийские города Малой Азии обучаться реторике; он был тогда сирийским мальчиком, плохо знавшим по-гречески. В упорной работе над классиками аттической прозы он достиг того, что полностью овладел литературным греческим языком и получил необходимую подготовку для софистической деятельности. Реторика, признает он впоследствии, «воспитала меня, путешествовала вместе со мной и записала в число эллинов». В качестве странствующего софиста он посетил Италию, был в Риме и некоторое время занимал хорошо оплачиваемую кафедру реторики в одной из общин Галлии; достигнув некоторой известности и благосостояния, он вернулся на восток и выступал с публичными чтениями в греческих и малоазийских городах. От софистического периода деятельности Лукиана сохранился ряд произведений, относящихся, к различным жанрам эпидиктического красноречия. Таковы многочисленные «вступительные речи» (к их числу принадлежит и вышеупомянутое «Сновидение»), декламации на фиктивно-исторические и фиктивно-юридические темы. Образцом фиктивно-исторической декламации может служить «Фаларид»: тиран сицилийского города Акраганта Фаларид (VI в. до н. э.), известный своей жестокостью, посылает будто бы в дар Аполлону Дельфийскому полого медного быка, который, согласно легенде, служил орудием утонченных пыток и казней; произносятся две речи, одна — послов Фаларида, другая — дельфийского гражданина, в пользу принятия этого «благочестивого» дара. «Лишенный наследства» — фиктивная речь по фантастическому судебному делу. Сын, лишенный наследства, излечил отца от тяжелой душевной болезни-и был обратно принят в род; затем помешалась мачеха, и, когда сын заявил, что он не может ее излечить, отец вторично лишил его наследства, — по этому вопросу сын и произносит речь перед судом. Темы этого рода были не новы, но Лукиан, как типичный софист, не раз подчеркивает, что стилистическая отделка и остроумие изложения для него дороже, чем новизна мыслей. Он блещет мастерством живого, легкого повествования, рельефными деталями, образным стилем; особенно удаются ему описания памятников изобразительного искусства. Уже в этих ранних произведениях порою чувствуется будущий сатирик. В «Фалариде» иронически изображается корыстолюбие дельфийского жречества, а реторический парадокс «Похвала мухе» имеет почти пародийный характер.

С годами Лукиан стал ощущать себя все более в оппозиции к господствующему направлению в софистике. Торжественная, панегирическая установка на искусственные «высокие» чувства всегда была ему чужда, а к усиливавшимся религиозным тенденциям он относился резко отрицательно. Сатирическая струя в его творчестве стала расширяться. Первым этапом на этом пути был переход к периферийным малым формам софистической прозы. Лукиан выбрал здесь жанр комического диалога, мимической сценки, переведенной в строго отделанную прозу аттикистов. В «Разговорах гетер» воспроизводятся ситуации типа средней и новой комедии с их постоянными мотивами сводничества, обучения молодых гетер, их взаимного соперничества, любви и ревности к «юношам». Такую же разработку получают мифологические темы в «Разговорах богов» и в «Морских разговорах». Для образованного греческого общества мифы давно уже стали поэтической условностью; Лукиан устраняет все условные поэтические ассоциации и делает мифологический сюжет предметом бытовой интимной беседы богов. Он берет традиционные мифологические ситуации, зафиксированные в поэзии и изобразительном искусстве, и, ничего не меняя и не преувеличивая в соотношениях отдельных фигур, достигает карикатурного эффекта самым фактом перенесения мифологического сюжета в бытовую сферу. Миф оказывается нелепым и противоречивым, боги — мелочными, ничтожными, безнравственными. Многочисленные любовные оказания превращаются в «скандальную хронику» Олимпа; существование олимпийцев заполнено любовными шашнями, сплетнями, взаимными попреками, боги жалуются на надменность Зевса и на то, что им приходится выполнять для него всевозможные холопские обязанности. «Богам Греции, — писал Маркс, — однажды уже трагически раненным насмерть в «Прикованном Прометее» Эсхила, пришлось еще раз комически умереть в «Разговорах» Лукиана. Зачем так движется история? Затем, чтобы человечество, смеясь, расставалось со своим прошлым».[1]

Образ Прометея не раз привлекал Лукиана. В диалоге «Прометей, или Кавказ» воспроизведена ситуация «Прикованного Прометея» Эсхила, и софистически построенная защитительная речь Прометея превращается в обвинительный акт против Зевса во имя разума и морали. Рационалистическое высмеивание старинной мифологии в «Разговорах» не лишено было актуальности в связи с архаистическими тенденциями к возрождению древних культов, но для Лукиана оно служило лишь прелюдией к более серьезной и более острой критике религии и поддерживавшей религию вульгарной философии.

К 60-м гг. II в. наметился отход Лукиана от софистики. Его начинает привлекать философия, интерес к которой спорадически возникал у него и в более ранние годы; он переезжает в философский центр, Афины, и вращается в среде представителей различных философских школ. Теории философов интересовали, однако, сатирика Лукиана не положительными учениями, к которым он относился с ироническим сомнением, а своей критической стороной, как орудие просветительской борьбы против религиозных и моральных предрассудков. В этой борьбе он свободно пользуется аргументами, заимствованными из идейного арсенала различных школ — эпикурейцев, скептиков, киников, не примыкая в полной мере ни к одному из указанных направлений. Сатира Лукиана принимает резко выраженный философский уклон. Основные объекты ее — религиозное суеверие, стоическое богословие с его учением о божественном провидении и оракулах (стр. 194, 237), пустота и ничтожество человеческих стремлений к богатству и власти, причуды богачей, догматизм вульгарных философов, их недостойный образ жизни, их тщеславие и завистливость, распри и раболепие.

На этом этапе своей деятельности Лукиан переходит к жанрам, применявшимся в популярно-философской литературе. Он ищет путей для введения элемента комического в философский диалог. Прямой находкой в этом отношении оказались для него полузабытые произведения его сирийского земляка, киника Мениппа (стр. 236). В течение нескольких лет Лукиан составляет целую серию философско-сатирических диалогов в стиле Мениппа с фантастическим повествовательным обрамлением. Литературную характеристику своих «менипповских» произведений дает сам автор в «Дважды обвиненном». На судилище, учрежденном самим Зевсом, под председательством Правды, проходит ряд тяжб. Против «сирийца» (т. е. Лукиана) выдвинуты два обвинения, одно со стороны Реторики в том, что он ее бесчестно покинул, другое со стороны его нового возлюбленного, философского Диалога, в «недостойном обращении». «Я размышлял о богах, о природе, о круговращении вселенной и витал где-то высоко над облаками», — жалуется Диалог, — «а сириец стащил меня оттуда... Он отнял трагическую и трезвую маску и надел на меня вместо нее другую, комическую и сатировскую, почти смешную. Затем он с той же целью ввел в меня насмешку, ямб, речи киников, слова Эвполида и Аристофана... Наконец, он выкопал и натравил на меня Мениппа, из числа древних киников, очень много лающего, как кажется; Менипп кусается, как настоящая собака,[2] и кусается исподтишка, кусается он даже, когда смеется». На первых порах Лукиан близко придерживался сюжетов самого Мениппа, выводил его в качестве действующего лица и частично сохранял даже характерное для его произведений смешение прозы и стиха. Менипп то спускается в преисподнюю («Путешествие в подземное царство»), то взлетает на небо («Икароменипп») в поисках философской истины: насмешки над человеческой .глупостью, религиозными и философскими умозрениями переплетаются здесь с веселой пародией на мифы и мистерии; предметом сатиры оказываются при этом не только старинные греческие верования, но и новомодные представления иранской религии Митры и христианства. Киническое презрение к общепризнанным жизненным ценностям получает яркое выражение в сборнике «Разговоров в царстве мертвых» Перед лицом смерти все оказывается ничтожным, красота и богатство, слава и власть, — один лишь киник прибывает в преисподнюю с улыбкой, сохраняя свою «свободу духа и свободу речи, беззаботность, благородство и смех». Против учений о божественном промысле, предвидении и воздаянии направлен «Зевс уличаемый».

Одна из наиболее красочных антирелигиозных сатир Лукиана в менипповом стиле — «Зевс трагический». На Олимпе волнение: в Афинах идет спор между эпикурейцем и стоиком по вопросу о существовании богов, и от исхода спора зависит их участь, так как победа эпикурейца грозит богам лишением всех их доходов. Зевс мрачно изъясняется трагическими стихами, олимпийский прислужник («раб») Гермес — стихотворным размером комедии, Афина — гомеровским гексаметром, а Гера брюзжит в прозе. Созывается общее собрание богов. Разместиться они должны по ценности материала, из которого они (т. е. их знаменитые статуи) изготовлены; при этом возникают многочисленные местнические споры, так как золотые варварские боги оказываются ценнее мраморных греческих. Зевс от страха позабыл заготовленное им было ораторское вступление, но Гермес подсказывает ему, что можно для начала использовать какую-нибудь речь Демосфена: «так ораторствуют нынче многие». По докладу Зевса открываются 'прения. Покарать нечестивого эпикурейца» боги бессильны: кары зависят не от них, а только от рока. К тому же бог-хулитель, Мом, доказывает, что дурное управление миром дает людям все основания не верить в существование богов. Прорицатель Аполлон не может дать сколько-нибудь вразумительного пророчества о результате философского спора, и богам приходится открыть ворота неба и самим прислушиваться к ходу диспута. Эпикуреец легко разбивает все доводы стоика в пользу существования богов; стоик начинает путаться, говорить явные нелепости и, растратив всю свою аргументацию, кончает площадной бранью по адресу противника. У богов одно утешение: на свете осталось еще достаточно глупцов, «большинство эллинов, толпа простого народа и все варвары».

Наряду с антирелигиозной сатирой, у Лукиана нередко встречается сатира, направленная против философов. Он ближе всего стоял, особенно в конце жизни, к эпикурейцам, но оставался врагом всякого философского догматизма и особенно резко нападал на тех самых киников, которыми так охотно пользовался в критической части их учения. В «Аукционе образов жизни» («Продажа жизней») высмеиваются взгляды различных философских школ. Резкость своих нападок Лукиан пытается затем смягчить, утверждая, что его сатира направлена не столько против самой философии, сколько против ее недостойных и корыстолюбивых представителей («Рыбак»). Лицемерие философов, их грубость, жадность и чревоугодие обрисованы в диалоге «Пир», а памфлет «О состоявших на жалованье» дает яркую картину унижений, которым подвергались «домашние философы», находившиеся на службе у знати. «Философы» эти были, по выражению Энгельса, просто «шутами на жалованье у богатых кутил».[3]

Во многих произведениях «менипповского» стиля Лукиан старается сохранить историческую перспективу III в. до н. э., ограничиваясь лишь намеками на обстановку своего времени. Для непосредственной сатиры на современность он предпочитает другие литературные формы — диалог платоновского типа или памфлет в форме послания. Таким диалогом отчасти является упомянутый выше «Пир».

Мрачную зарисовку римского быта, нередко перекликающуюся с сатирами римского поэта Ювенала, мы находим в диалоге «Нигрин». Философ Нигрин восхваляет свободную жизнь тихих Афин в противоположность Риму, с его «суетой, доносчиками, гордым обращением, пирами, льстецами, убийствами, домогательствами наследства путем происков, ложной дружбой». Этот диалог Лукиана представляет любопытный контраст к «панегирику» в честь Рима, незадолго до него написанному Элием Аристидом. Резкую форму приобретают в этот период нападки против богачей.

Острота социальной сатиры представляет собой, однако, сравнительно редкое явление у Лукиана. Его сатира отличается изяществом и остроумием, но не глубиной захвата!. Ясный, просто развертывающийся сатирический сюжет, четкость литературного замысла, разнообразие и легкость изложения, остроумная, ироническая аргументация, живое, занимательное повествование, неистощимое обилие выразительных средств, красок, образов, сравнений, все это — бесспорные достоинства произведений Лукиана, но ему недостает глубины идейного содержания. Важнейший недостаток сатиры Лукиана — отсутствие положительной программы. Господствующий класс античного общества представляет собой во II в. н. э. уже класс без будущего, неспособный создавать новые общественные идеалы. Лукиан — один из идеологов этого класса. Он не представляет себе возможности какого-либо иного социального и политического строя, отличного от существующих порядков, и не чувствует катастрофы, грозящей его обществу. Несмотря на явно выраженную нелюбовь к Риму, он остается лояльным подданным империи и при случае готов курить фимиам утонченнейшей лести по адресу не только императоров, но и императорской любовницы («Изображения», «В защиту изображений»). Язвительное остроумие Лукиана редко бывает обращено против «сильных мира сего»; ни философы, ни олимпийские боги к этой категории не принадлежали. Последние годы своей жизни Лукиан даже провел на императорской службе, занимая видный пост в канцелярии наместника Египта. Его сатира скользит по поверхности социальной жизни, избегая «опасных» тем; критикуя симптомы идеологического распада, он не в состоянии оценить их общественное значение и подходит к ним лишь с точки зрения обыденного здравого смысла. Борьба против философского догматизма (серьезнее всего в диалоге «Гермотим») приобретает характер обывательского нигилизма, пренебрежения к теории; насмешки над наукой — астрономией, геометрией — обличают лишь невежество самого автора. Когда лукиановский Менипп, истомленный бесконечными спорами философов, обращается за истиной в преисподнюю, к прославленному в «Одиссее» прорицателю Тиресию, Лукиан умеет вложить в уста Тиресию только очень нехитрую мудрость: «Лучшая жизнь — жизнь простых людей; она и самая разумная. Оставь нелепые исследования небесных светил, не ищи целей и причин и наплюй на сложные построения мудрецов. Считая все это пустым вздором, преследуй только одно: чтобы настоящее было удобно; все прочее минуй со смехом и не привязывайся ни к чему прочно».

Неизбежная историческая ограниченность сатиры Лукиана и отсутствие у него положительной программы не должны все же заслонять того обстоятельства, что Лукиан принадлежал к числу наиболее свободомыслящих умов своего времени. Несмотря на свое софистическое воспитание, он не поддался распространенным в софистике реакционным настроениям. Лукиан не был оригинальным мыслителем;. идеологическое оружие, которым он пользовался, создано было другими и задолго до него, но свой недюжинный литературный талант он отдал непрестанной борьбе с суевериями, шарлатанством и позерством, воскрешая лучшие традиции эллинской культуры.

В последний период литературной деятельности Лукиана борьба эта приняла еще более обостренные формы. Тематика становится все более современной. Сатирик отходит от диалогической формы, которая вынуждала его выступать в маске одного из собеседников, и обращается к памфлету-письму, высказываясь непосредственно от своего лица. О памфлете «О состоящих на жалованье» мы уже упоминали. Против современных религиозных течений направлены «Александр, или лжепророк» и «О кончине Перегрина». «Александр» принадлежит к наиболее поздним произведениям Лукиана и написан после 180 г. В форме пародии на ареталогичеокое «житие» (стр. 234, 259) изображается мошенническая деятельность популярного во II в. шарлатана-«чудотвюрца» Александра из Абонутиха (Малая Азия). Такой же характер сатирического жития имеет и второй, относящийся к несколько более раннему времени памфлет «О кончине Перегрина», изобличающий сомнительную жизнь этого киника-аскета, подвергшего себя самосожжению в весьма театральной обстановке на олимпийских играх 167 г. Перегрин одно время играл видную, роль в христианских общинах, и памфлет Лукиана представляет значительный интерес для истории раннего христианства. «Одним из лучших наших источников о первых христианах, — пишет Энгельс, — является Лукиан из Самосаты, этот Вольтер классической древности, который относился ко всем видам религиозных суеверий одинаково скептически и у которого поэтому не было ни языческо-религиозных, ни политических оснований смотреть на христиан иначе, чем на всякую другую религиозную общину. Напротив, за их суеверия он высмеивает их всех, — поклонников Юпитера не меньше, чем поклонников Христа; с его плоско-рационалистической точки зрения, и то и другое суеверие одинаково нелепо».[4] Разобраться в социальном значении христианства, как универсальной массовой религии, Лукиан, разумеется, не мог.

Лукиан неоднократно выступал с памфлетами и по чисто литературным вопросам. В «Учителе красноречия» он рассчитался с софистикой, нарисовав карикатурный образ модного оратора, наглого и невежественного шарлатана; памфлет этот персонально направлен против известного софиста и филолога II в. Юлия Полидевка (Поллукса). Педантический аттикизм, выкапывающий из древних памятников забытые слова и обороты, осмеян в диалогах «Лексифан» и «Лжеученый».

Трактат «Как следует писать историю» направлен против напыщенной реторической историографии, льстивой и невежественной. Появление этого трактата вызвано было многочисленными попытками софистов изобразить историю Парфянской войны 161 — 165 гг. Лукиан напоминает о границах, отделяющих историю от ораторского энкомия и от поэзии, требует от историка политического чутья и ясного, неприкрашенного изложения. «Единственное дело историка — рассказывать все так, как оно было». Историки аттического периода, Фукидид и Ксенофонт, являются, по его мнению, наилучшими образцами исторического изложения.

Большой историко-литературный интерес представляют те произведения Лукиана, в которых он откликается на повествовательную литературу своего времени. В «Токсариде»» диалогическое оформление служит рамкой для введения двух циклов новелл о подвигах дружбы. Герои первого цикла — греки, второго — скифы. Эти «скифские новеллы» имеют гораздо более мрачный, кровавый и трагический характер, чем греческие. Скиф, рассказывающий их, объясняет это тем, что у эллинов, «живущих в глубоком мире, не может быть выдающихся своей необычайностью случаев выказать дружбу». Сознание измельчания чувств, с которым мы нередко встречаемся у писателей императорского периода (стр. 238), усиливает, таким образом, интерес к экзотике. Дальние страны и дикие народы служат для локализации необычных чувств и событий, как это намечалось уже в литературе эллинистического времени (стр. 199). «Любитель лжи, или Невер» является одновременно сатирой против суеверия, охватившего даже образованных людей, и сборником ареталогических небылиц и «страшных историй» о вызываниях. духов, чудесных исцелениях, призраках, гуляющих статуях и т. п. В числе небылиц приводятся также и христианские легенды. В заключение рассказывается о том, как ученик волшебника, подражая заклинаниям своего учителя, заставил ступку носить воду, но не сумел вернуть ее в первоначальное состояние; рассказ послужил впоследствии материалом для баллады Гете «Ученик чародея». Небылицы эти Лукиан вкладывает в уста «философам» и, соблюдая стиль ареталогического повествования, заставляет их уверять, что они лично были свидетелями всего этого вздора. Острой пародией на утопическую и фантастическую беллетристику служит «Правдивая история», где самое заглавие пародирует ареталогический стиль, и автор с самого начала предупреждает, что у него в действительности будет лживая история о всевозможных чудесных приключениях.

Литература, послужившая материалом для пародий, в большинстве случаев нам неизвестна; сам Лукиан называет лишь нескольких авторов, в том числе Ямбула. Герой «Правдивой истории» попадает со своим судном на луну и звезды, в чрево кита и на острова блаженных. Социально политическое содержание пародируемых утопий не интересует Лукиана; его легкая и ироническая фантазия создает пародию чисто литературного порядка, серию увлекательных небылиц.

Под именем Лукиана сохранилось 80 произведений; некоторые из них ошибочно приписаны Лукиану, а в иных случаях вопрос о подлинности является спорным. К этой последней категории спорных произведений принадлежит, между прочим, «Лукий, или Осел», сокращенное изложение романа о человеке, превращенном в осла. Роман известен нам и в более полной латинской редакции: это — знаменитые «Метаморфозы» Апулея, и в разделе, посвященном этому писателю, мы еще вернемся к произведению, дошедшему под именем Лукиана.

Лукиан был слишком боевой фигурой, чтобы не вызвать к себе ненависть как софистов, так и религиозных деятелей. Христиане сулили «атеисту» «вечный огонь в загробной жизни, вместе с сатаной». Тем не менее, блестящие сатиры Лукиана оказывали воздействие на литературу средневековой Византии. С XV в. он стал у гуманистов одним из любимых авторов. Лукианом вдохновлялась и гуманистическая сатира [Эразм, Гуттен, во Франции Деперье («Кимвал мира»)] и сатира века Просвещения, а «Правдивая история» служила прообразом для Рабле и Свифта.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: