СЦЕНА 7. Квартира Мостовой. Здесь Мостовая. Входит Шмуц.

ШМУЦ. Я не подслушивает.

МОСТОВАЯ. Замечательно сконструировано: Я не подслушивает! А? Браво! Так вот, Аркашка, я произнесла: Стук, стук, стук... кто там, во имя Вельзевула! И открыла дверь.

ШМУЦ. А во дверях – я.

МОСТОВАЯ. И что теперь я должна делать?

ШМУЦ. Во-первых, закрыть дверь входа, дует сквозняком.

МОСТОВАЯ. Понятно. Так?

ШМУЦ. Да. Во-вторых, предложить мне входить в комнаты.

МОСТОВАЯ. Заваливай. Надеюсь, ты не принёс прочитать твою новую пьесу. Пальто повесь там, не разувайся. Не разувайся, я сказала! Натопчешь и натопчешь - хорошо даже, займусь физическим трудом, двигаться, особенно сгибаться, полезно.

ШМУЦ. Зачем вы считаете, что я принёс пьесу? Возможно, я не пишу больше.

МОСТОВАЯ. А утром, на улице, ты ловчее складывал слова. И не морочь мне голову, ты привез от московских друзей Кабицкому «Энциклопедию искусств», откуда выяснилось, что Аркаша Сабашников и Адольф... чуть не оговорилась: Гитлер, Адольф Шмуц, - одно и то же лицо. Проходи, куда хочешь, садись, где покажется.

ШМУЦ. Сыск в Советском Союзе всегда был поставлен не хуже германского, доносительство здесь, особенно в средствах массовой информации, до сих пор развито на космическом уровне. По-моему, не стыдно уехать было отсюда вон в начале семидесятых годов. Даже не только немцы тогда с радостью согласились бы унести отсюда ноги, но русские – так же, как вы считаете?

МОСТОВАЯ. Я давно ничего уже не считаю, кроме милостыни и собственных лет. Вот кофе, он остыл, варила для Кеши, но он сорвался и убежал оповещать Соколову и компанию о явлении А. Шмуца. Радость в доме, праздник на нашей улице!

ШМУЦ. Я опоздал на автобус, поехаю позже в родной посёлок, сходить на кладбище.

МОСТОВАЯ. А я, пока суть да дело, поминала Чехова, «Чайку». Вот драматургия!

ШМУЦ. Кофе хорош. Видел афиши открытия театра у вас, сделал интересное наблюдение, там не только не написано мое полное имя, там не то что даже нет инициалов, но там совершенно не оповещено автора пьесы! Просто прописано: «Бенефис», и - всё.

МОСТОВАЯ. Ты младше меня на четыре года...

ШМУЦ. И семь дней!

МОСТОВАЯ. Они планировали открыться «Чайкой», хотели меня уговорить вернуться на сцену. Соколова, жена купца Доможирова, приказала поставить «Бенефис». Ваш, герр Шмуц, опус, странно напоминающий чеховскую пьесу, а? Зачем ты пришёл? Зачем ты пришёл! Где ты, Кабицкий!? Оставил... оставил.

ШМУЦ. Выйдите вас, пожалуйста, замуж!

МОСТОВАЯ. Пауза... Повтори... те?

ШМУЦ. Не смогу.

МОСТОВАЯ. И я не смогла бы.

ШМУЦ. Волноваюсь.

МОСТОВАЯ. Я - тоже.

ШМУЦ. Так, и что?

МОСТОВАЯ. А можно уточнить, за кого выйти нам, спасибо, замуж?

ШМУЦ. За меня!

МОСТОВАЯ. За А. Шмуца или за А. Сабашникова?

ШМУЦ. Мне всё едино. И тот, и тот - я, который любит вас жизнь.

МОСТОВАЯ. А где цветы, “Шампанское”?

ШМУЦ. Цветы дорого, а от “Шампанского” в ранее время дня может случиться вздутие живота. У меня открыт третий глаз, я вижу ваши болезни все и я могу их лечить. Третий глаз - это серьёзно. Перечислить ваши болячки?

МОСТОВАЯ. Только попробуй! Если у тебя при себе такой рентгеновский аппарат, зачем же ты делаешь предложение такому рентгеновскому снимку?

ШМУЦ. Я излечу тебя. Клянусь.

МОСТОВАЯ. А мне предлагаешь изменить Родине?

ШМУЦ. Пока лечимся, пока то да сё, Родина определится со своим статус-кво и потом можно решать: изменять или не изменять. А я буду сделать, как ты, мне, опытному изменщику, не привыкать. Только Германия тебе понравится!

МОСТОВАЯ. А я ей?

ШМУЦ. Вряд ли.

МОСТОВАЯ. Жмот, даже цветы не купил... взял бы водки, от неё с утра вздутий не бывает. Договорились, держи пять.

ШМУЦ. Я могу коснуться тебя...

МОСТОВАЯ. Я тебе не для поцелуя доверила свою пятерню, для рукопожатия!

ШМУЦ. На Западе ты уже могла бы стать богатой: подала бы в суд на этот поцелуй и меня судили бы за сексуальное домогательство.

МОСТОВАЯ. А ты домогаешься?

ШМУЦ. Я же мужик! Жалко секса, жалко эротики, хоть бы поцелуй подайте!

МОСТОВАЯ. Тогда вперёд! А ты не умеешь целоваться!

ШМУЦ. Знаю. Ты не обманешь меня, красавица?!

МОСТОВАЯ. Разочарован доступностью нынешней российской бабы?

ШМУЦ. Зрелые люди, если в уме, в любви искренни и оттого счастливы.

МОСТОВАЯ. Открой дверь, у меня сил нет. Потом толком поговорим, потом наговоримся. Но Адольфом называть тебя вслух да при всех!? Уволь. Яволь?

ШМУЦ. Адольф - прекрасное имя, а враг человеческий всегда рядится в красоту. (Открывает входную дверь.) Я вас слушаю?

Входит Доможиров.

ДОМОЖИРОВ. Рудольф.

ШМУЦ. Адольф.

ДОМОЖИРОВ. Да ну! Иди ты, настоящий!? Смотри-ка, как живой! И я, по бабушке, из немцев, но не до такой же степени, и как же ты с таким именем до сих пор жив, земляк?

ШМУЦ. Я приехал из Германии.

ДОМОЖИРОВ. А, тогда ясно.

МОСТОВАЯ. Кто там? А, купец! Проходи.

ДОМОЖИРОВ. А как у вас, в Германии, произносят: Гитлер или Хитлер? Вот же говорят, что правильно говорить надо: не Гейне, а Хайне...

МОСТОВАЯ. Что ты, Рудик, почему у тебя эта книга?

ДОМОЖИРОВ. Я почему спрашиваю: с фатерляндом приходится арбайтен, а не соображу, как сказать, чтобы не обидеть: герр или херр?

МОСТОВАЯ. Это же “Энциклопедия искусств” Кабицкого, я не ошибаюсь?

ДОМОЖИРОВ. Прихожу домой, а там книга. Эта. Энциклопедия. Искусств. Вот. Люблю театр! Дурак, через что, по всем фронтам, и несу убытки.

МОСТОВАЯ. Что с Кешей?

ДОМОЖИРОВ. Не, ну, всё - чин-чинарём, там “скорая”, как положено. Умер он, Агния Евгеньевна... у меня на глазах. Соболезную. Машка сбежала. Представляете? С режиссёрчиком! Нет, я ничего не подозреваю такого, там такого и не может быть ничего такого... что поделать, когда - искусство. Машка... премьера... Я переживаю, ведь мог бы умереть и не на глазах, а прямо даже на руках! Агния Евгеньевна, вы, дорогая наша... моя... очень дорогая Агния Евгеньевна... любимая актриса наша... моя... стучат к вам.

Входит Еремеев.

ЕРЕМЕЕВ. Дверь чуть не нараспашку, я и вошел. А что? Здрасьте.

ДОМОЖИРОВ. Из аэропорта? Мочи! Роман Сергеич, ты лучше вообще ничего не говори и так на душе, как в конюшне.

МОСТОВАЯ. Знакомься, Рома, это Адольф Шмуц, драматург, чья пьеса – ваша премьера, Кеша уже тебе наверняка сказал.

ЕРЕМЕЕВ. Сказал, сказал. Здравствуйте, я Еремеев, директор театра, Роман Сергеевич. Такой человек к нам! У нас!

ДОМОЖИРОВ. Ты правда - то самое, что на театре будет!?

МОСТОВАЯ. А Кеша умер. Аркадий! Мне больно, милый! у меня болит!

ДОМОЖИРОВ. Опоздала “скорая помощь”, Сергеич.

ЕРЕМЕЕВ. А чего мы хотим?! Нечего хотеть нам уже! Хранитель театра скончался, что теперь печалиться о театре. Премьеры не будет! Актриса – в аэропорту. Ладно, свалим всё на смерть Кабицкого, якобы он, дорогой наш товарищ, слишком много для нас значил, якобы без него спектакль состояться не может... похороним, как звезду мирового масштаба. А что, или мы, с нашим городом - не мир? Мир, да какой! Просто о нём мало кто знает... никто не знает, но мы-то здесь живём!

ДОМОЖИРОВ. Похороны Иннокентия Ильича на себя беру, Сергеич, не волнуйся. Может, пойдём куда? Помянем старого великого актёра, а, драматургия? Поминать по-нашенски не разучился? Объяснишь заодно, когда ты успел приватизировать наше сокровище, Агнию Евгеньевну.

ШМУЦ. Так на театре не бывает, чтобы не выйти из проблемы. Отказ одной актрисы, который отрицает событие, есть внушение сомнений в серьезности акта ренессанса.

ДОМОЖИРОВ. Нет, у нас так ситуация здесь сложилась, что хоть сколько денег давай, хоть кого ставь руководить, хоть какого развеликого постановщика привлеки, но без моей суки сегодня ничего не выйдет.

ЕРЕМЕЕВ. “Чайку” запустить бы и всех делов! И память о Кабицком почтилась бы немедленно... Рудольф Семенович, надо бы в морг съездить, посмотреть, чтоб хоть на полку Ильича положили, а-то будет на пороге валяться среди простых смертных, и прозектору надо дать, чтоб всё сделал, может, им нитки импортные нужны зашивать? Эх, Кеша! Кликнул бы я, тут же, весь состав “Чайки”, встань передо мной! Режиссура Кабицкого, в главной роли Мостовая... и прочие, прочие, прочие... публика с ума сошла бы!

ДОМОЖИРОВ. Точно, на афишах так написано, что все равно не поймешь, что такое этот сегодняшний бенефис: то ли спектакль, то ли у него название такое. А я, чего переживаю? Сдались вы мне. Чуть по миру не пустили. Ну, так что, Агния Евгеньевна?

ШМУЦ. Назначайте встречу труппы, надо прогнать раз перед показ. Скоро действуйте, если вы полномочны, Роман Сергеевич.

ДОМОЖИРОВ. Директор, давай!

МОСТОВАЯ. Нет. Исключено. Я ушла из театра навсегда.

ШМУЦ. Ты должна.

МОСТОВАЯ. Да как вы смеете так говорить со мной!

ШМУЦ. Ты должна.

МОСТОВАЯ. Когда прежняя власть разгромила профессиональное театральное искусство, отказавшись содержать театр, я поклялась, что никогда в жизни не выйду на подмостки в городе, где никто не заступился за своих актёров, за душу свою, за чувства… за любовь! Этот город не достоин моей жизни, а отъезд мне не по карману, стара я для предательства. А ты - никто! Брысь под лавку, ишь раздухарился! Да не родился никто, смеющий повелевать Мостовой!

ШМУЦ. Родился. Задолго до тебя. Это сам театр. Ты в сравнению с ним пыль, стереть влажной тряпкой и как не было. Я живу в прекрасной, дорогой моей, Германии, где имеет цену всё: и жизнь, и смерть, и любовь. Цена жизни - смерть. Цена смерти - жизнь. И тому, и второму - цена: любовь. Я не люблю вас, люди, вне зависимости от национальности, вы не стоите любви, если боитесь жить и не хотите умереть, если вы боитесь умереть, и не хотите жить. Я велеречив? Я невнятен? Мы говорим на разных языках, мы играем разные спектакли, но театр – один, на нас, на всех! В мире нет древнее формы жизни, нежели театр, но нет ничего и новее. И не будет. Рухнет цивилизация, не останется ни одного человека, но останется быть театр, потому что останется планета Земля и ей надо будет суметь так представиться, так сыграть роль, что она хороша и нужна во Вселенной, что бы Некто, Кто Один, Един и Сущ, то есть Бог, заново поверил Земле о её необходимости, и тогда снова здесь состоится жизнь, с новыми людьми, с новой цивилизацией, и будет прекрасная планета, где цена смерти - смерть, цена жизни - жизнь, а любовь бесценна!

ДОМОЖИРОВ. Брат! Спиши слова! Теперь понятно, зачем я платил такие деньги. Я тебе скажу, брат, я тебя люблю! А пренебрегать любовью не имеешь права! Давай, врежем на брудершафт и займёмся строительством театра в отдельно взятом, нашем городе.

МОСТОВАЯ. Уйдите все. Вон! Ушли? Вы здесь?

ЕРЕМЕЕВ, ДОМОЖИРОВ и ШМУЦ. Да.

МОСТОВАЯ. Я великая актриса?

ЕРЕМЕЕВ, ДОМОЖИРОВ и ШМУЦ. О!

МОСТОВАЯ. Я бессмертна?

ЕРЕМЕЕВ, ДОМОЖИРОВ и ШМУЦ. Ооо!!!

МОСТОВАЯ. Я согласна умереть на сцене немедленно.

ЕРЕМЕЕВ, ДОМОЖИРОВ и ШМУЦ. Урааа!!!

МОСТОВАЯ. Эй, красавец!

ЕРЕМЕЕВ и ДОМОЖИРОВ. Да!?

ШМУЦ. Это меня.

МОСТОВАЯ. Ты пойдёшь ко мне в мужья, фриц проклятый?

ШМУЦ. Ни за какие шаньги.

МОСТОВАЯ. Ты русский, ты наш, ты мой. И ты не уйдёшь от меня, ты от меня не уедешь. Признавайся, как на духу!

ШМУЦ. А куда я деться без вас.

МОСТОВАЯ. Иди ко мне.

ЕРЕМЕЕВ и ДОМОЖИРОВ. Ооо.

МОСТОВАЯ. Ты на самом деле имеешь третий глаз и видишь все мои болезни?

ШМУЦ. Безусловно.

МОСТОВАЯ. Вчера меня пихали в барокамеру, теперь я знаю все свои болячки. Говори! На ушко. Хам! Здесь же всё мужские люди, мог бы промолчать! Чёрт, правда. Ты можешь вылечить меня?

ШМУЦ. Куда деваться.

МОСТОВАЯ. А если мне сегодня, после спектакля, или даже во время, станет смертельно дурно, если я стану умирать, ты спасёшь меня?

ШМУЦ. Могу.

МОСТОВАЯ. Только попробуй, гад! Никогда не прощу тебе, что ты отправил меня на сцену, на верную гибель, никогда! А почему ты сказал: могу, почему ты не сказал: спасу?

ШМУЦ. Потому что я тебя спасать не стану.

МОСТОВАЯ. Как это! Объяснитесь!

ШМУЦ. Вы не умрете никогда. Вы бессмертны, великолепная Агния. Вас спасёт театр. На сцене ещё никто не умирал от болезни, там умирают от чувств и часто - навсегда.

МОСТОВАЯ. Собакин сын! Ты что пьесу новую пишешь, что выдаешь тираду за тирадой, оракул?

ШМУЦ. Я действительно, собакин сын, я - Сабашников. Я больше не пишу пьес, я достиг высоты Нобелевского признания, зачем писать пьесы, кому-то что-то доказывать? Я не поэт, мне ведомо ремесло, но мне неинтересны люди, а то, что я про них знаю - это не интересует зрителя, не увлекает читателя. Истина - не правда, она коробит, она излишество. Прощайте, господа. Вам будет хорошо. К вам стучат в дверь.

МОСТОВАЯ. То есть?

ШМУЦ. Вот моя визитка, госпожа Мостовая, если что...

МОСТОВАЯ. Ты опять меня бросаешь?

ЕРЕМЕЕВ. О! Я этот пошлый стук из миллиона узнаю: режиссёр пришёл! Я открою! Доставьте мне это садистское наслаждение. (Открыв входную дверь, на пороге.) Ну, что припёрлись? А мы вас уже не ждём. Вот так. Ладно-ладно, проходите, только ненадолго, пора в театр, а то мы уж тут решили было “Чайку” выдавать с Мостовой. А прав был Кабицкий, тончайшей интуиции человечище, это он посоветовал мне сказать вам, что здесь живой Шмуц, клюнули, пираньи!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: