Сделай Сам Свою Работу на 5

С) Деньги как материальный представитель богатства (накопление денег) 4 глава





[А)] ПРЕВРАЩЕНИЕ ДЕНЕГ В КАПИТАЛ

[1) ПРОСТОЕ ОБРАЩЕНИЕ ТОВАРОВ В СИСТЕМЕ ПРОИЗВОДСТВЕННЫХ ОТНОШЕНИЙ БУРЖУАЗНОГО ОБЩЕСТВА. БУРЖУАЗНОЕ РАВЕНСТВО И БУРЖУАЗНАЯ СВОБОДА]

 

[II—8] Что особенно затрудняет понимание денег в их полной определенности как денег — эту трудность политическая экономия пытается обойти тем, что одно из определений денег она забывает ради другого и когда ей предъявляют одно определение, она апеллирует к другому, — так это то, что здесь общественное отношение, определенное отношение индивидов друг к другу выступает как металл, как камень, как чисто телесная вещь, существующая вне индивидов, как вещь, которую, как таковую, находят в природе и у которой определение формы становится неотличимым от ее природного существования. Золото и серебро сами по себе не деньги. Природа не создает денег, так же как она не создает вексельный курс или банкиров[106]. В Перу и Мексике золото и серебро не служили деньгами, хотя они встречались в виде украшений и хотя там существовала развитая система производства. Быть деньгами не является природным свойством золота и серебра, и поэтому оно совершенно не известно физику, химику и т. д., как таковым. Но деньги — это непосредственно золото и серебро. В деньгах, рассматриваемых в качестве меры, еще превалирует определение формы; еще в большей степени оно превалирует в деньгах, фигурирующих в качестве монеты, где это проявляется также и внешним образом в чеканке монеты; но в третьем определении денег, т. е. в их завершении, когда бытие денег в качестве меры и монеты выступает лишь как функции денег, всякое определение формы исчезло, или оно непосредственно совпадает с их бытием в качестве металлов. В золоте и серебре отнюдь не обнаруживается, что их назначение быть деньгами представляет собой лишь результат общественного процесса; золото (или серебро) есть деньги.



Понимание золота и серебра в качестве денег тем труднее, что их непосредственная потребительная стоимость для живого индивида никак не связана с этой их ролью и что вообще в них, как воплощении чистой меновой стоимости, стерто всякое воспоминание о потребительной стоимости в отличие от меновой стоимости. Поэтому здесь во всей своей чистоте выступает наружу основное противоречие, содержащееся в меновой стоимости и в соответствующем ей общественном способе производства. Выше [lxii] уже были подвергнуты критике попытки снять это противоречие тем путем, что деньги лишаются их металлической формы и также и с внешней стороны устанавливаются как нечто обусловленное обществом, как выражение некоторого общественного отношения; последней формой реализации этих попыток была бы форма рабочих денег. Теперь должно стать совершенно ясным, что до тех пор пока сохраняется базис меновой стоимости, все эти попытки представляют собой жалкую стряпню, а иллюзия, будто металлические деньги фальсифицируют обмен, проистекает из полного незнакомства с их природой. С другой стороны, ясно также, что по мере того как растет оппозиция по отношению к господствующим производственным отношениям, а эти последние сами начинают более энергично подталкивать к перемене кожи, — полемика направляется против металлических денег или против денег вообще, как наиболее .поражающего взор, наиболее исполненного противоречий и наиболее резко выраженного явления, в котором система буржуазного производства выступает вполне осязательно. И тогда хотят посредством всяческих фокусов с деньгами устранить те антагонизмы, бросающимся в глаза проявлением которых только и являются деньги. Столь же ясно, что, по мнению этих реформаторов, над деньгами можно было бы произвести кое-какие революционные операции, поскольку при этом кажется, будто нападение на деньги оставляет все остальное в старом виде и только приводит его в порядок. В этом случае бьют по мешку, а имеют в виду осла. Однако пока осел не чувствует ударов по мешку, действительно попадает только мешку, а не ослу. Как только осел почувствует удары, бьют уже осла, а не мешок. Пока операции направлены против денег как таковых, это — всего лишь нападение на следствия, причины которых сохраняются; это есть, стало быть, такое нарушение производительного процесса, которое оставляет нетронутой самую основу, так что эта основа и в дальнейшем обладает силой путем более или менее бурной реакции сделать образовавшееся нарушение всего лишь мимолетным и преодолеть его.





С другой стороны, в определении денежного отношения, поскольку оно до сих пор рассматривалось в его чистой форме и вне связи с более развитыми производственными отношениями, заложено, что в денежных отношениях, взятых в их простом виде, все имманентные буржуазному обществу антагонизмы кажутся погашенными; поэтому буржуазная демократия в еще большей степени, чем буржуазные экономисты (эти, по крайней мере, настолько последовательны, что возвращаются назад к еще более простому определению меновой стоимости и обмена), все снова и снова обращается к денежному отношению в целях апологетики существующих экономических отношений.

В самом деле, коль скоро товар или труд определены еще только как меновые стоимости, а то отношение, в силу которого различные товары ставятся в соотношение друг с другом, определено как обмен этих меновых стоимостей друг на друга, как их приравнивание друг к другу, — индивиды, субъекты, между которыми происходит этот процесс, определяются просто как обменивающиеся. Поскольку во внимание принимается только определение формы, — а это есть экономическое определение, такое определение, в котором индивиды находятся друг с другом в отношении общения, показатель их общественной функции или общественного отношения их друг к другу, — постольку между индивидами не существует абсолютно никакого различия. Каждый из субъектов есть обменивающийся субъект, т. е. каждый находится в том же самом общественном отношении к другому, в каком другой находится к нему. Поэтому их отношение в качестве субъектов обмена есть отношение равенства. Невозможно уловить между ними какое-либо различие, а тем более какую-либо противоположность; между ними нет даже никакого несходства. Далее, товары, которыми они обмениваются, в качестве меновых стоимостей представляют собой эквиваленты или, по крайней мере, считаются таковыми (возможна лишь субъективная ошибка во взаимной оценке, и в случае, если один индивид надувает другого, это происходит не в силу природы той социальной функции, в которой они противостоят друг другу, ибо эта социальная функция — одна и та же; в ней они равны; это происходит лишь в силу природной хитрости, искусства убеждать и т. д., словом, лишь в силу чисто индивидуального превосходства одного индивида над другим. Различие такого рода было бы чисто природным различием, никак не связанным с природой рассматриваемого отношения как такового, и, как будет видно из дальнейшего исследования, это природное различие в результате конкуренции и т. д. даже еще ослабляется и лишается своего первоначального значения.)

Поскольку предметом рассмотрения является чистая форма, экономическая сторона отношения — содержание, существующее вне этой формы, оказывается здесь, собственно говоря, еще совершенно вне политической экономии, или выступает как отличное от экономического природное содержание, о котором можно сказать, что оно еще всецело отделено от экономического отношения, так как оно еще непосредственно с ним совпадает [107], — постольку здесь перед нами вырисовываются только три формально различных момента: субъекты отношения, обменивающиеся, выступающие в одном и том же определении; предметы их обмена, меновые стоимости, эквиваленты, [II—9] которые не только равны, но и категорически должны быть равны и принимаются за равные; наконец, самый акт обмена, опосредствование, в силу которого субъекты как раз и выступают как обменивающиеся, как равные, а их объекты — как эквиваленты, как равные. Эквиваленты представляют собой опредмечивание одного субъекта для других; это значит, что они сами равновелики по стоимости и в акте обмена выявляют себя как равноценные и, вместе с тем, как безразличные по отношению друг к другу. Субъекты в обмене оказываются равноценными друг другу лишь при помощи эквивалентов и выявляют себя как таковые лишь посредством передачи одним другому той предметности, в которой один существует для другого. Так как они являются равноценными друг другу только таким образом, только как владельцы эквивалентов и как люди, выявляющие эту эквивалентность в обмене, то как равноценные они в то же время равнодушны друг к другу; существующие между ними прочие индивидуальные различия их не касаются; они равнодушны ко всем существующим у них прочим индивидуальным особенностям.

Что же касается содержания [процесса обмена], существующего вне акта обмена, акта, представляющего собой как установление, так и подтверждение меновых стоимостей, а также субъектов в качестве обменивающихся, — то этим содержанием, находящимся за пределами экономического определения формы, может быть лишь: 1) природная особенность обмениваемого товара; 2) особая природная потребность обменивающихся, или — если связать то и другое вместе — различная потребительная стоимость обмениваемых товаров. Потребительная стоимость, составляя содержание обмена, находящееся совершенно за пределами его экономического определения, далека, таким образом, от того, чтобы причинять ущерб социальному равенству индивидов; напротив, природное различие между ними она делает основой их социального равенства. Если бы индивид А имел ту же потребность, что и индивид В, и овеществлял свой труд в том же самом предмете, что и индивид В, то между ними не существовало бы никакого отношения; рассматриваемые с точки зрения осуществляемого ими производства, они вовсе не были бы различными индивидами. У обоих есть потребность дышать; для обоих существует воздух в качестве атмосферы; все это не устанавливает между ними никакого социального контакта; как дышащие индивиды они находятся в отношении друг к другу только как природные тела, а не как личности. Только различие их потребностей и неодинаковость осуществляемого ими производства дают повод к обмену и к их социальному приравниванию друг к другу в обмене; это природное различие является поэтому предпосылкой их социального равенства в акте обмена и вообще является предпосылкой того отношения, в которое они вступают между собой как производящие индивиды. Рассматриваемые со стороны этого природного различия, индивид А является владельцем какой-нибудь потребительной стоимости для В, а В является владельцем какой-нибудь потребительной стоимости для А. С этой стороны природное различие ставит их взаимно опять в отношение равенства. Но вследствие этого они не равнодушны друг к другу, а дополняют друг друга, нуждаются друг в друге, так что индивид В, будучи объективирован в товаре, представляет потребность для индивида А, и vice versa [lxiii]; так что они находятся друг к другу не только в отношении равенства, но и в общественном отношении.

Но это еще не все. То, что эта потребность одного может быть удовлетворена продуктом другого и vice versa, то, что один может произвести предмет, являющийся потребностью другого, и каждый противостоит другому как владелец объекта, являющегося потребностью другого, — все это доказывает, что каждый индивид в качестве человека выходит за пределы своей собственной особой потребности и т. д. и что они относятся друг к другу как люди; что общая им родовая сущность осознана всеми. К тому же, не бывает, чтобы слоны производили для тигров, вообще чтобы одни животные производили для других. Например, пчелиный рой составляет аu fond [lxiv] лишь одну пчелу, и все пчелы производят одно и то же.

Далее. Поскольку это природное различие индивидов и их товаров[lxv] [108] [109] образует мотив для объединения этих индивидов, для установления общественного отношения между ними как обменивающимися, отношения, в котором они предположены как равные и выявляют себя в качестве равных, — к определению равенства присоединяется еще и определение свободы. Хотя индивид А ощущает потребность в товаре индивида В, он не захватывает этот товар насильно и vice versa, но оба они признают друг друга собственниками, лицами, воля которых пронизывает их товары. Поэтому сюда прежде всего входит юридическое понятие лица и момент свободы, поскольку последняя содержится в этом понятии. Ни один из обменивающихся не захватывает чужой собственности насильно. Каждый передает ее добровольно.

Но и это еще не все: индивид А удовлетворяет потребность индивида В при помощи товара а лишь постольку и лишь потому, что индивид В удовлетворяет потребность индивида А при помощи товара В, и vice versa. Каждый обслуживает другого, чтобы обслужить самого себя; каждый взаимно пользуется другим как своим средством. И то, и другое в сознании обоих индивидов представлено таким образом, что 1) каждый достигает своей цели лишь постольку, поскольку он служит средством для другого; 2) каждый становится средством для другого (бытием для другого) только будучи для себя самоцелью (бытием для себя); 3) взаимозависимость, состоящая в том, что каждый является одновременно и средством, и целью и притом достигает своей цели лишь постольку, поскольку становится средством, и становится средством лишь постольку, поскольку полагает себя в качестве самоцели, что каждый, таким образом, делает себя бытием для другого, будучи бытием для себя, а этот другой делает себя бытием для него, будучи бытием для себя, — эта взаимозависимость есть необходимый факт, предполагаемый в качестве естественного условия обмена, но она, как таковая, безразлична для обоих субъектов обмена и представляет для каждого из них интерес лишь постольку, поскольку она удовлетворяет его собственный интерес как интерес, исключающий чужой интерес, без учета чужого интереса.

Иными словами, общественный интерес, выступающий в качестве мотива всего акта в целом, хотя и признан как факт обеими сторонами, но, как таковой, не является мотивом, а осуществляется, так сказать, лишь за спиной рефлектировавших в самих себя[110] отдельных интересов, за индивидуальным интересом одного, который противоположен интересу другого. С этой последней стороны у индивида еще может в лучшем случае быть утешительное сознание того, что удовлетворение его индивидуального интереса, противоположного интересам других, как раз и является осуществлением снятой [II—10] противоположности, удовлетворением общественного всеобщего интереса. Из самого акта обмена индивид, каждый из индивидов, рефлектирован в себя как исключительный и господствующий (определяющий) субъект обмена. Тем самым дана, стало быть, полная свобода индивида: добровольная сделка; отсутствие насилия с чьей-либо стороны; полагание себя как средства, или как обслуживающего, лишь в качестве средства для того, чтобы установить себя как самоцель, как господствующий и доминирующий фактор; наконец, эгоистический интерес, не осуществляющий никакого вышестоящего интереса; другой индивид тоже признается и осознается как индивид, равным образом осуществляющий свой эгоистический интерес, так что оба знают, что общественный интерес заключается как раз только в двусторонности, многосторонности, обособлении различных сторон, что он есть обмен эгоистических интересов. Всеобщий интерес есть именно всеобщность эгоистических интересов.

Стало быть, если экономическая форма, обмен, полагает всестороннее равенство субъектов, то содержание, субстанция, как индивидуальная, так и вещественная, которая побуждает к обмену, полагает свободу. Таким образом, в обмене, покоящемся на меновых стоимостях, свобода и равенство не только уважаются, но обмен меновыми стоимостями представляет собой производительный, реальный базис всякого равенства и всякой свободы. Как чистые идеи, равенство и свобода представляют собой всего лишь идеализированные выражения обмена меновыми стоимостями; будучи развиты в юридических, политических, социальных отношениях, они представляют собой все тот же базис, но в некоторой другой степени. Это подтвердилось также и исторически. Равенство и свобода в таком понимании прямо противоположны античным свободе и равенству, которые как раз не имеют своей основой развитую меновую стоимость, более того, — они погибают вследствие развития последней. Равенство и свобода в современном понимании предполагают такие производственные отношения, которые еще не существовали в древнем мире; не существовали они также и в средние века. Прямой принудительный труд — вот основа древнего мира; общество покоится здесь на принудительном труде как на существующем фундаменте. Базис средневековья образует труд, сам являющийся привилегией, труд, имеющий значение еще в своей обособленности, а не как труд, вообще производящий меновые стоимости. Труд [в капиталистическом обществе] не является прямым принудительным трудом и не совершается, как в средние века, с оглядкой на нечто общее как на высшее (корпорации). Хотя и верно то, что отношение между обменивающимися с точки зрения мотивов обмена, т. е. природных мотивов, лежащих вне экономического процесса, тоже покоится на известном принуждении, но это отношение, с одной стороны, само означает только безразличие другого человека к моей потребности как таковой, к моей природной индивидуальности, т. е. означает равенство другого со мной и его свободу, которая, однако, в такой же мере является предпосылкой моей свободы. С другой стороны, поскольку меня определяют и насилуют мои собственные потребности, насилие надо мной совершает не нечто чуждое, а лишь моя собственная природа, являющаяся совокупностью потребностей и влечений (иначе говоря, мой интерес, выступающий во всеобщей рефлектированной форме). Но ведь это как раз и есть та сторона, посредством которой я подвергаю принуждению другого, втягиваю его в систему обмена.

Поэтому в римском праве servus [lxvi]правильно определен как человек, который ничего не может приобретать для себя путем обмена (смотри «Institutiones»[111]). Отсюда понятно также, что это право, — хотя оно и соответствует такому состоянию общества, при котором обмен отнюдь не был развит, — все же, поскольку он получил развитие в определенной сфере, могло развить определения юридического лица, а именно обменивающегося индивида, и таким образом (по линии основных определений) могло антиципировать право, пригодное для промышленного общества, и что прежде всего в противовес средневековью оно с необходимостью было выдвинуто на первый план в качестве права восходящего буржуазного общества. Однако само развитие римского права полностью совпадает с разложением римского общественного строя.

Так как только деньги являются реализацией меновой стоимости и так как лишь при развитой системе денежных отношений реализовалась система меновых стоимостей и наоборот, то система денежных отношений действительно может быть только реализацией этой системы свободы и равенства. Деньги в качестве меры лишь придают эквиваленту определенное выражение, делают его эквивалентом также и по форме. В обращении, правда, обнаруживается еще одно различие формы: оба обменивающихся выступают в отличных друг от друга определениях как покупатель и продавец; меновая стоимость выступает один раз как всеобщая в форме денег, другой раз — как особенная в натуральной форме товара, который теперь имеет цену. Однако, во-первых, эти определения сменяют друг друга; далее, само обращение есть не установление неравенства, а только установление равенства, снятие лишь мнимого различия. Неравенство здесь лишь чисто формальное. Наконец, в деньгах, когда сами они обращаются, когда они появляются в руках то одного, то другого и безразличны к тому, где появляться, это равенство выражается даже и вещественно. Поскольку рассматривается процесс обмена, каждый выступает по отношению к другому как владелец денег, как сами деньги. А потому безразличие и равноценность отчетливо представлены в форме вещи. Особые натуральные различия, имевшиеся в товарах, погашены и непрестанно погашаются обращением. Рабочий, покупающий товар на 3 шилл., выступает по отношению к продавцу в той же функции, в той же форме равенства, — в форме 3 шилл., — что и король, покупающий товар на такую же сумму. Всякое различие между ними погашено. Продавец, как таковой, выступает только как владелец товара ценой в 3 шилл., так что оба абсолютно равны; различие здесь только в том, что эти 3 шилл. один раз существуют в виде серебра, другой раз — в виде сахара и т. д.

Может показаться, что в третьей форме денег появляется различие в определении субъектов процесса. Однако поскольку деньги здесь выступают как материал для контрактов, как всеобщий товар контрактов, постольку всякие различия между контрагентами, как раз наоборот, погашены. Когда деньги становятся предметом накопления, кажется, будто субъект здесь [II—11] извлекает из обращения деньги, всеобщую форму богатства лишь потому, что он не извлекает из него на равную сумму товаров. Итак, если один индивид накопляет, а другой — нет, то никто из них не делает этого в ущерб другому. Один пользуется реальным богатством, другой овладевает всеобщей формой богатства. Если один беднеет, а другой обогащается, то это их добрая воля, и это отнюдь не вытекает из самих экономических отношений, из самой экономической связи, в которой они находятся между собой. Даже наследование и подобные ему юридические отношения, увековечивающие возникающие таким путем неравенства, не наносят этим естественным свободе и равенству никакого ущерба. Если первоначальное положение индивида А не находится в противоречии с этой системой, то противоречие это уж конечно не может возникнуть из того, что на место индивида А приходит увековечивающий первоначальное положение индивид В. Напротив, здесь социальное определение приобретает силу за пределами естественных границ жизни индивида: происходит упрочение этого социального определения в противовес случайному действию природы, воздействие которой, как таковое, было бы, наоборот, уничтожением свободы индивида. К тому же, так как в рассматриваемом отношении индивид представляет собой лишь индивидуализацию денег, то в этом качестве он столь же бессмертен, как и деньги, и его представительство через наследников является, наоборот, осуществлением указанного социального определения.

Когда подобный способ понимания выдвигается не в его историческом значении, а используется полемически для опровержения более развитых экономических отношений, при которых индивиды выступают уже не только как обменивающиеся или как покупатели и продавцы, но и как люди, находящиеся в определенных отношениях друг к другу и уже не фигурирующие все без различия в одной и той же определенности, — то это все равно, как если бы кто-нибудь захотел утверждать, что не существует никакого различия, а тем более противоположности и противоречия между природными телами, потому что они, будучи взяты, например, в определении тяжести, все имеют тяжесть и потому одинаковы; или одинаковы потому, что все они существуют в пространстве трех измерений. Саму меновую стоимость здесь также фиксируют в ее простой определенности, в противовес ее более развитым антагонистическим формам. Будучи рассматриваемы в ходе развития науки, эти абстрактные определения как раз выступают первыми и наиболее скудными, как это отчасти с ними бывает и в истории; более развитое выступает как более позднее. В существующем буржуазном обществе, взятом в его совокупности, это полагание товаров в качестве цен, их обращение и т. д. выступают как поверхностный процесс, между тем как в глубине, под ним, протекают совершенно иные процессы, в которых эти кажущиеся равенство и свобода индивидов исчезают.

С одной стороны, забывают, что предполагание меновой стоимости в качестве объективной основы всей производственной системы в целом с самого начала уже заключает в себе принуждение индивида; что его непосредственный продукт не есть продукт для него, а становится таковым лишь в общественном процессе и вынужден принимать эту всеобщую и все же внешнюю форму; что индивид теперь только и существует как производитель меновой стоимости (тем самым уже дано полное отрицание его природного существования: индивид, стало быть, целиком определен обществом); что эта предпосылка предполагает, далее, разделение труда и т. д., где индивид поставлен уже в иные отношения, чем отношения просто обменивающихся, и т. д. Забывают, следовательно, что предполагание меновой стоимости не только никоим образом не вытекает ни из воли, ни из непосредственной природы индивида, но является исторической предпосылкой и уже полагает наличие индивида как индивида, определяемого обществом.

С другой стороны, забывают, что те более высокие формы, в которых теперь существуют обмен и реализующиеся в нем производственные связи, отнюдь не застревают на этой простой определенности, где самое высшее различие, до которого доходит дело, является формальным, а потому и безразличным.

Наконец, не замечают того, что уже в простом определении меновой стоимости и денег в скрытом виде содержится противоположность заработной платы и капитала и т. д. Таким образом, вся эта премудрость [буржуазных апологетов] сводится к тому, чтобы застрять на простейших экономических отношениях, которые, будучи взяты самостоятельно, представляют собой чистые абстракции, а в реальной действительности, напротив, опосредствуются глубочайшими противоположностями и отображают только ту сторону действительности, в которой выражение этих противоположностей затушевано.

Вместе с тем здесь обнаруживается также глупость тех социалистов (в особенности французских, которые хотят доказать, будто социализм представляет собой осуществление идей буржуазного общества, провозглашенных французской революцией), которые доказывают, что обмен, меновая стоимость и т. д. первоначально (во времени) или по своему понятию (в их адекватной форме) представляют собой систему всеобщей свободы и всеобщего равенства, но были искажены посредством денег, капитала и т. д. Или же они утверждают, что история до сих пор делала лишь неудачные попытки осуществить свободу и равенство соответствующим их истинной природе образом, а вот теперь они, как например Прудон, открыли именно то, что нужно, благодаря чему подлинная история этих отношений должна быть поставлена на место их ложной истории. На это им следует ответить, что меновая стоимость или, при более детальном рассмотрении вопроса, система денежных отношений действительно является системой равенства и свободы, а то, что при более детальном развитии этой системы противодействует равенству и свободе и нарушает их, представляет собой нарушения, имманентные этой системе: это как раз и есть осуществление равенства и свободы, оказывающихся на деле неравенством и несвободой. Пожелание, чтобы меновая стоимость не развивалась в капитал или чтобы труд, производящий меновую стоимость, не развивался в наемный труд, столь же благонамеренно, сколь и глупо. От буржуазных апологетов указанных господ отличает, с одной стороны, ощущение противоречий, которые заключает в себе эта система; с другой стороны — утопизм, непонимание необходимого различия между реальной и идеальной структурой буржуазного общества и вытекающее отсюда желание предпринять совершенно излишнее дело: реализовать теперь само идеальное выражение, которое на деле является всего лишь поверхностным изображением этой реальности.

[II—12] Пошлая аргументация, выдвигаемая против этих социалистов со стороны выродившейся новейшей политической экономии [lxvii], которая доказывает, что экономические отношения всюду выражают одни и те же простые определения, а потому и всюду выражают равенство и свободу, входящие в простое определение обмена меновых стоимостей, — целиком и полностью сводится к детской абстракции. Например, отношение капитала и процента сводится ею к обмену меновых стоимостей. Итак, позаимствовав сначала из обыденного опыта то положение, что меновая стоимость существует не только в этой простой определенности, но также и в существенно отличной определенности капитала, указанная политическая экономия сводит затем капитал снова к простому понятию меновой стоимости, а процент, в котором уже выражено определенное отношение капитала как такового, она также вырывает из этой определенности и отождествляет с меновой стоимостью; она абстрагируется от всего капиталистического отношения в его специфической определенности и возвращается назад к неразвитому отношению обмена товара на товар. Раз я абстрагируюсь от всего того, что отличает конкретное от его абстракции, то, разумеется, конкретное превращается в абстракцию и ничем от нее не отличается. Тем самым все экономические категории, представляют собой лишь иные и еще раз иные названия для всё одного и того же отношения, и эта грубая неспособность улавливать реальные различия выдается затем за выражение чистого common sense[lxviii] как такового. «Экономические гармонии» г-на Бастиа [112] и сводятся аи fond к тому, что существует одно-единственное экономическое отношение, принимающее различные наименования, или что имеет место различие только в названиях. Сведение это не является научным хотя бы даже формально, когда все сводилось бы к некоторому действительному экономическому отношению путем отбрасывания того различия, в котором заключается развитие; нет, здесь отбрасывают то одну, то другую сторону, чтобы то с одной, то с другой стороны сконструировать некое тождество.

Например, по Бастиа, заработная плата есть оплата услуги, оказываемой одним индивидом другому. (Экономическая форма как таковая здесь, как уже было отмечено выше, отброшена.) Прибыль, по Бастиа, тоже есть оплата услуги, оказываемой одним индивидом другому. Значит, заработная плата и прибыль тождественны, и если первую оплату называют заработной платой, а вторую — прибылью, то, прежде всего, это нечеткость речи. Далее рассматриваются прибыль и процент. В прибыли, по Бастиа, оплата услуги подвержена игре случая, в проценте она фиксирована. Стало быть, так как в заработной плате, говоря относительно, оплата услуги фиксирована, тогда как в прибыли, в противоположность труду, она подвержена игре случая, то отношение между процентом и прибылью то же самое, что и между заработной платой и прибылью, а это, как мы видели, представляет собой обмен эквивалентов. Противники[113] этой пошлятины (получающейся оттого, что ее авторы в тех случаях, когда в экономических отношениях выражена противоположность, возвращаются от этих отношений к таким отношениям, в которых эта противоположность заложена еще только в скрытом виде и затушевана) ловят ее проповедников на слове и доказывают, что, например, капитал и процент — это не просто обмен, так как капитал не замещается здесь эквивалентом, но после того как владелец капитала 20 раз съел этот эквивалент в форме процента, он все еще сохраняет его в форме капитала и может снова обменять его на 20 новых эквивалентов. Отсюда нудный спор, в котором одна сторона утверждает, что между развитой и неразвитой меновой стоимостью нет никакой разницы, а другая — что, к сожалению, эта разница существует, но по справедливости не должна была бы существовать.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.