Зачем вы каждое утро встаёте с постели?

Чтобы производить шум, дура. Герасимов отпер с трудом заплесневелые окна и сразу увидел и услышал железную дорогу. Как будто до сего момента грохот не проницал эту по праву изразцовую плесень. Товарный поезд в вечернем свете полз мимо старого многоквартирного дома, тяжело громыхая своим скорбным железным скарбом (почему-то складывалось впечатление, что везли огромные стальные башмаки, очки и шляпы), а в доме дрожали скрипучие полы под ногами Герасимова и его кажущейся старой жены. Закатный свет всё преображал, всё как-то в нём становилось не таким, как обычно, и вот чудилось Герасимову, бросившему пить навсегда, что жена его — старая и мужик. В углу, где стоял огромнейший полотёр ушедших времён, стояла и она.

Зачем она каждое утро встаёт с постели? — думал Герасимов, слушая грохот товарного поезда — как будто мимо проезжал целый другой город, намного больше этого, здешнего. Ибо мерещились Герасимову в этой дремуче-железной какофонии как будто какие-то матросские пошлые песни, жёсткие, сырые удары по зубам, прокуренные женские волосы и мутно-зелёные кафе, откуда неведомые винно-водочные дорожки уводят невесть куда.

Так зачем? Этот вопрос Герасимов Урсольд задал сегодня жене своей не раз и не два.
В прошлый раз он кулаком ударил её в зубы, но промахнулся. Промахнулся — и попал в открытое окно. Там витал голубь в замусоренном воздухе полудня. Промахнулся — и ладно, и слава Богу. Но ударить-то ударил. А за что? А за то, что не получил ответа на вопрос, зачем она каждое утро встаёт с постели. Герасимову казалось, что она делает это только для того, чтобы целый день производить шум. А вечером устать, во всеуслышание заявить об этом и завалиться в ту же постель, немытую, полную крошек и недосмотренных кошмаров. И, захрапев на весь дом, перестав быть собой, увидеть во сне какую-нибудь абсолютную чушь, какие-то бархатные розовые самолёты, усы, монеты и эклер.

Производить шум каждый может, считал Герасимов Урсольд. Родом Герасимов был из Уссурийской тайги. Так что повидал он большие просторы — реки, леса, вечные терема и глаза тигра. Глаза тигра были, помнится, как на иконе — синие, глубокие, и стальным холодом неземных вьюг дышали они. Так и должно быть, решил Герасимов, уложив тигра спать в свинцовый мир человека.

Товарный поезд, между тем, всё не проходил и не проходил. Поэтому он напоминал Герасимову уже не город, а огромную реку, наподобие тех, что видал он в Уссурийском крае. У тех были женские имена, мужские имена, а вот как звать тебя? Назову тебя… И не помогло. Не сработала творческая фантазия.

Жену Герасимова звали Дурдура. Это было старомосковское имя, и восходило оно к зимним картонным коробкам, очагам обуви и куролесящим углам. К ней Урсольд сегодня решил обращаться на «вы». Поезд прошёл, и повалил сразу густой снег, и зажглись газовые фонари. Герасимов почувствовал вдруг себя достойно, будто медленно и легко, как снежинка, падал в девственно чистую постель, словно на волшебное облако. В воздухе стало свежее, ибо толстые хвосты паровозного дыма растаяли в звёздном морозном небе.

Тяжело начать разговор, признавался уже не в первый раз себе Герасимов Урсольд. Тяжело, потому что мы оба на взводе — чуть что, и полезем в драку. А здесь требуются ясность и спокойствие.

Проблема, на первый взгляд, была простой, но… Но лучше бы ты не вставала с постели. Потому что мне с тобой стало очень трудно жить. На подоконнике догорала церковная свеча, язычок пламени дрожал в холодных сумерках комнаты, и бесы подступали к горлу. Ничего нигде не качалось и не шевелилось; мир уже благополучно улегся в свои душные, пропитанные мочой и дохлой спермой постели, и ничто, казалось, не могло помешать нормальному разговору. Но что-то мешало.

Всё сводилось к тому, что жена «заебла» своим материализмом. Герасимов Урсольд всегда стремился к духовному, хотя и — знамо дело — не особо понимал, что это такое. Но чувствовал, что духовное прячется повсюду в мире, даже в волосах жены. А раз так, то прав Урсольд, а не жена. Герасимов сейчас на своём месте сходил бы с радостью в магазин и купил бы сигарет и выпивки. Но неожиданно, около года назад, вдруг не стало денег. Не у Урсольда Владимировича и Дурдуры Петровны, а вообще, в мире. В один день как-то вдруг исчезли все деньги. Что произошло, никто толком не понял. Урсольд зато торжествовал: я, мол, всегда говорил, что этот мир катится в тартарары — так вот вам и первые ласточки. Денег не стало. А Герасимов Урсольд бросил пить и курить. Но не исчезновение из мира денег послужило тому причиной, хотя многие несчастные (Герасимов говорил «нечестивцы») тоже бросили курить и пить — от обиды, со зла и назло. Часть из них уже сдохла по причине внезапной отмены благ. Например, один школьный знакомый Урсольда, Валентинище, умер ночью в их старой беседке. Его, мёртвого, кто-то обул на деньги и башмаки. Вскрытие показало, что Валентинище умер от страшной тоски. Обратная экспертиза подтвердила: да, он сидел, окружённый темнотой, запахом сырого, подгнивающего дерева, слушал шум дождя и плакал. Проплакав всю ночь, он умер ранним утром, когда дождь перестал.

Кроме того, произошёл ряд нелепых самоубийств; пострадавшими были три женщины и один старик. Старик умер, в приступе страшной злобы выпрыгнув голым с шестнадцатого этажа. Когда его кости нашли внизу уже практически вмёрзшими в асфальт, белки его глаз были изумрудно зелёными. А женщины, кажется, утопились в проруби. По рассказам, они привязали к шеям старинные пишущие машинки, но это уже всего лишь слухи… Урсольд же бросил пить совершенно сознательно и по иной причине.

Что же до денег, то они исчезли, а товары остались. Эти оставшиеся товары очень быстро прибрали к рукам группировки странных и не совсем положительных людей, и теперь, чтобы, скажем, женщине получить бутылку любимого пива, нужно было лечь с членом такой группировки в постель. И наивно полагать, будто то, что за алкоголем стали ходить исключительно мужчины, решило проблемы. Отнюдь — проблемы приобрели сложность и остроту. Во-первых, мужчинам тоже пришлось ложиться в постель. Это раз. А во-вторых, потом, после постели, с ними проделывались разнообразные вещи. Регламент был, но насколько он соблюдался, оставалось под большим вопросом.

Среди членов этих странных групп были и женщины, и тем не менее мужчины чаще ложились в постель с мужчинами, потому что указанные женщины походили на мужчин больше, чем сами мужчины, и сексу предпочитали мастурбацию. Мастурбировали они рукоятками
колюще-режущих предметов, которые были их боевыми трофеями… Лица их были страшны не только из-за отсутствия мозга (все военные проходили обязательную процедуру удаления мозга), но и по причине непрерывных физических упражнений. Они носили бейсболки, майки, были худы, жилисты, мускулисты. Одному соседу Урсольда за бутылку водки и пачку сигарет такая женщина кастетом выбила все зубы, в том числе и золотые. А его жене за батон хлеба, пачку масла и килограмм сахара сделали аборт. С развитием данной системы в дело вмешались полиция и церковь, и всё более или менее урегулировалось, однако насилие, надругательство над святынями, копрофагия, педофилия, аборты и истязания продолжали иметь место, хотя и в рамках довольно строгого регламента.

И вот сейчас Герасимов Урсольд чувствовал себя так, что неплохо бы сходить в «магазин» и слить пару зубов за пузырь «Пшеничной», но с какой-то горечью вдруг понял, что бросил пить насовсем. Поэтому от разговора не уйти. Ей-богу, он предпочёл бы получить по зубам или ещё что похуже. Но… Он начал так:

— Послушайте… Ничего, если я на «вы»? Мне так проще, потому что сейчас мне необходимо дистанцироваться. В противном случае эмоции, вероятнее всего, возьмут верх над разумом, и тогда… Последствия могут быть непредсказуемыми.

Казалось, что Дурдура Петровна усмехнулась в своём таинственном вечернем углу, а Герасимова всегда выводило из себя, когда над ним смеялись. Но сейчас он сдержал себя — глупо в начале важного разговора изойти на говно. Лучше я изойду на говно в конце этого важного разговора, когда, сохраняя абсолютное спокойствие и ясность ума, опущу эту стерву ниже плинтуса. А потом можно, например, поссать на неё… Или достаточно одного плевка, пинка под зад… А? Или вставить её голой на мороз… Мечтания, как звёзды, отражённые в замерзающем пруду, начали гипнотизировать Урсольда.

— Ну так вот, — продолжил он. — Если вы смеётесь — смейтесь. Это ваше право.

— А твоё какое право? — внезапно выкрикнула из угла жена, и голос её был голосом насмешливой птицы.

— Моё право? — Герасимов покамест держал себя в руках. — Моё право говорить с вами до того момента, пока наш разговор либо не будет просто исчерпан, либо мы не придём
к какому-либо решению.

— Ладно, валяй, — на этот раз ноток смеха в голосе жены Герасимов не различил. — О чём будем говорить?

— Я бы хотел говорить с вами о наших отношениях.

Жена внезапно вышла из тени полотёра в тусклый свет умирающей свечи:

— А кофе не хотите? Я и себе сварю. А то кофе охота.

Герасимов Урсольд посмотрел в глаза этой женщине. Они были немного, как ему показалось, грустны, и в них он увидел или, лучше сказать, почувствовал усталость.

— Давайте кофе, — произнёс Герасимов, глядя в зелёную темноту вечера. В ушах его ещё таял гул прошедшего товарняка. А сейчас он смотрел на вечерний город, и было тягостно от того, что его ждёт там — завтра, послезавтра, и Бог знает, сколько ещё времени. Ведь всё только начиналось. Город как раз и мешал, всё это время мешал ему сосредоточиться на том, о чём он хотел говорить. Сейчас же, когда сумерки расстелили свои обычные разноцветные и сложные тайны, было всё трудней сконцентрироваться, мысли испарялись, словно взошедшая луна забирала их с собой. На кухне жена производила шум; были слышны медные звуки турки, зажигаемого газа, звук жестяной банки — очень привычные звуки. Потом запахло кофе, в турку налили воды, турку поставили на огонь. Герасимов Урсольд закрыл глаза и почему-то вновь ему явились глаза мёртвого тигра. В руках Урсольда дымится ружьё, вокруг молчит ледяная, вечереющая тайга. Глаза тигра смотрели в глаза Урсольда — как будто это происходило не тогда, а сейчас. Потом Герасимов поднял веки и увидел газовый фонарь. Жена на кухне варила кофе. И всё прояснялось.

— Когда кофе закончится, кто в магазин пойдёт? — произнесла меж тем Дурдура Петровна с кухни.

Кофе — дело серьёзное. Отпустить жену — неизвестно, что с ней за это сделают. Детей она иметь уже не может, хотя все вокруг говорили, что, мол, какие дети в такое время, самим бы выжить. Но Герасимову неожиданно пришла в голову мысль, что всё наоборот, что дети — это как раз то, чего сейчас катастрофически не хватает этому миру. А вот они уже не могут их иметь. И слёзы вдруг навернулись Герасимову на глаза — то ли от запаха кофе, то ли от этих мыслей. Сквозь навернувшиеся слёзы он смотрел на город за окном — всё те же выгоревшие авто и старые мобильные телефоны повсюду. Новый мир совсем захватил мои мысли… Даже не мысли, а всего меня, мою кровь, мои кости, моё сердце. Как он заставляет меня думать о нём… Так, что во мне уже не осталось ничего человеческого.

Дурдура Петровна появилась в комнате с двумя большими дымящимися чашками. Одну протянула Герасимову, и он начал пить кофе — как обычно, с наслаждением, большими глотками. Спасибо он не сказал.

Они стояли рядом, не касаясь друг друга, и смотрели в окно. Свеча погасла, и они стояли в холодной темноте, вместе, странные, полуживые, чужие и родные друг другу. Новый мир сделал нас чужими, думал Герасимов, глядя на молодую луну, которая висела среди звёзд и высасывала его мысли. Значит, не поговорим. Значит, сегодня опять ляжем, чтобы завтра встать. А потом кофе закончится, и кто-то из нас пойдёт за ним, чтобы уже никогда не вернуться.

Февраля 2016 г.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: