Посмертный монолог кота Куни

Утешения молодой Анне

Она пришла с мороза...
А. Блок

Ты с мороза пришла; ты плачешь, и плач твой кроток.
Бултыхнувшись в булочной, талая вся эпоха
Просочилась к тебе на полиамид колготок
Через кожзаменитель и замшечку "скородоха".

Ты звонить мне пыталась, но в каждой попутной будке
Не хватало не только дверных и настенных стекол,
Но удавкой висел там кольчатый шнур без трубки,
Вероятней всего, исправный, то есть под током.

Анна, в пыльной прихожей встав пред моей берлогой,
Не выжмуривай слёзками свет моей лампы тусклой
В ореол поэтической скорби — златой, убогой,
Рыбижирной той самой, воспетой и петербургской.

Оботри лицо, не рыдай мне, что всё обрыдло.
Призови красоту свою, молодость и удачу.
Анна, Анна, уймись, — потом тебе будет стыдно!
Анна, Анна, молчи, не плачь, или я заплачу!

А о чем бы мне плакать? О том, что мне плакать поздно,
Что не сняться с прикола, хоть больше и нет прикола,
Что не холодно-голодно было мне — зябко, постно,
Что не честно, не подло жила я, а как-то поло...

Что тебя утешаю — такие дела настали!
Что во младости гимн оглушил меня, примус выжег,
И что Маугли все ж уйдет к Человечьей Стае,
И ослепший учитель-медведь ему ноги лижет.

1989

Тридцатые годы

Где в майках багряных и синих
Над веслами гнутся тела,
Где остроугольных косынок
Стрижиные вьются крыла,
Среди пробужденной натуры,
Наряженной в гипс и кумач,
В серебряных парках культуры
Звучит мой ребяческий плач.

Как смела я хлюпать противно
В том парке тридцатых годов,
Где всё безупречно спортивно,
Где каждый предельно готов,
Где все, как гребцы на восьмерке, —
Единый разгиб и наклон!
Но в общем воскресном восторге
Я плачу — мне видится сон.

Мне слышится в парках умытых
Сквозь толщу непрожитых лет —
Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох,
И вдоха уж более нет...

Мне видятся, люди с восьмерки,
Превратности вашей судьбы.
О майки! Потом — гимнастерки
Иль ватников черные створки...
О лодки! А после — гробы.

В расплату за ваше единство
Пустынею водной смурной
Далёко — до лунного диска —
Грести мне придется одной.

Не ждет меня радость причала
С теплынью досок на воде...
Гребу. Это только начало,
А вас уже нету нигде!

Какой непонятной уловкой
Ваш праздник запомнила я?
Всосала ли я с газировкой,
Считала ли я с букваря?

Есть оттиск в глазах человека,
Хоть в памяти, вроде, провал...
А может, мне это Дейнека
Ликующе зарисовал?

И в блеске хорошей погоды,
Отпущенной щедрой рукой,
Маячат тридцатые годы
Высоко над синей рекой.

1967

Две феи

Т.Г.

Усядемся, две пожилые феи,
На кухоньке за кофием с тобой.
Куда ни глянь — волшебные трофеи:
Кофейник белый, пластик голубой,

Доска декоративная для хлеба,
Да на руке — колечко с янтарем,
Да тучи новостроечного неба
Над этим заселенным пустырем.

Какое-никакое положенье
Достигнуто, и нас в расчет берут.
Начислены уют и уваженье
За чародейский юношеский труд.

И новости мы лузгаем приятно,
А чудеса — не тема для бесед,
И крылья в плечи убраны опрятно.
Мы попросту сутулимся. Их нет.

Но вот уж ты глядишь нетерпеливо.
И вот уж я прощаюсь поскорей.
Со вздохом облегчения, учтиво
Меня ты провожаешь до дверей.

Ночной пустырь у твоего порога.
Прохожих нет. Пожалуй, я рискну —
Взлечу невысоко, совсем немного,
В твое окошко тайно загляну.

Уж нету умудренного бессилья
В твоих чертах. Всё шире и смелей
Затекшие ты распускаешь крылья
В шестиметровой кухоньке своей.

1983

Портрет у печки

Вдумчивый, велеречивый,
Ловкий, легкий на слова, —
Вижу, тоненькой лучиной
Поджигает он дрова,

И сидит он целый вечер
Перед жаром дровяным,
Весь расплавленно просвечен
Фотосветом кровяным.

Горячо сквозят ладони,
Сочленения, узлы.
В этой плоти, в этом доме
Осиянны все углы.

Лишь в одной центральной точке —
Охлаждающая тьма.
Там — гордыня одиночки,
Своеволие ума.

Никаким печным рентгеном
Не просветишь эту тьму.
...Отчуждением мгновенным
Проникаюсь я к нему.

Освещенная багрово,
Я гляжу из уголка,
И, удерживая слово,
На устах лежит рука.

1968

Баллада подмены

Я сверстницу в дочки взяла.
Подругу, — вернее, подружку.
В свои посвятила дела,
С собой повела на пирушку.

В ней было на танцы, на клуб
Красы: я брала не уродку.
Я ей сочинила для губ
Усмешку, для платья — походку.

В ней было ума на пятак:
Брала я не круглую дуру.
И я показала ей, как
Сыграть покрупнее купюру.

И вот что в ней было свое:
Осознанно, цепко вбирала,
Терпела, пока я ее
Шпыняла и дрессировала.

В ней гений дремал, может быть,
Подмены, притворства, эрзаца.
И я, не умевшая жить,
Ее научила казаться.

Все были довольны вполне
Прекрасной подделкой моею,
И всё, недоступное мне,
Открылось легко перед нею.

Она приходила раз в год
Ко мне, чтобы тихо гордиться,
И жадно смотрела мне в рот:
Вдруг что-то еще пригодится?

1983

Сохранение тепла

От бесхитростной радости всякой
Получая блаженный урок —
Двигай стулом, предчувственно крякай,
Загарпунивай вилкой грибок.

Пусть несет тебя гибкий и сжатый,
Прорезиненный ветер метро
К этой водочной корочке жадной,
К этой огненной стопке в нутро.

Только это — уютно и прочно:
Ни любви, ни сумы, ни тюрьмы,
Ни души, что горюет полночно
На пустынном простреле зимы.

Согревайся, мой друг, забывайся,
Охраняя свое существо,
Поплотней в уголок забивайся,
Не впускай ни меня, никого.

Не впускай — напущу тебе стужи!
Оставайся в тепле и внутри.
И на то, как живу я снаружи,
Высоко-далеко посмотри.

1967

Жеребенок

Сергею Аплонову

Мальчик мой, нет, не мой, а всеобщий и вовсе чужой,
Жеребенок джинсовый, отродье всего поколенья,
Ты не тронут кнутом, понуканьем, оглоблей, вожжой,
Ни подковой еще, ни гвоздем золотого каленья.

Объясни, стригунок, почему от ребяческих ласк,
Отиранья средь нас, от поддакиванья, созерцанья
Оказался так близок полет над землею в распласт,
Иноходный уход, одинокий поскок отрицанья?

Ты не мал и не глуп, на бегу ты способен понять,
Над травою паря и сшибая цветы Иван-чая,
Что да что мы спасли, что на что нам пришлось променять
В том стоячем тумане, где жили, тебя обучая.

Мы покуда вокруг — но смотреть ты не хочешь вокруг:
Скорость — тоже туман: в нем знакомые пастбища тонут,
И речушка мутна, и порядком повытоптан луг,
И денник устарел, и овес радиацией тронут.

Ноги ставя кой-как, изможденные свесив умы,
Твой усталый табун без тебя допасется в распряге.
Жми — неважно, куда! Важно, что не заметили мы,
Как ты птицею стал, позабыв, что рожден от коняги.

1986

Е.С.

Был у меня приятель, мелкий бес,
До дьявола изрядно недоделан.
Благодарю, что был он и исчез,
Мой собственный, мой худосочный демон.

Циничен был, хоть в общем-то и чист.
Трагичен был, хотя благополучен.
Настроен рот на одинокий свист
И нос к тончайшим вынюхам приучен.

Казалось, бессознательно томим
Предчувствием большого разрушенья,
Заранее он принимал решенье
Войти в сотрудничество с ним...

Повсюду он сверлил свои ходы,
Точил мой дом и книг моих ряды,
Во всё, во всё он ввинчивался вёртким,
Язвительным и острым подбородком.

Но детская душа моя тогда
Была непроницаемо-поката.
С поверхности незрелого плода
Сорвался он и соскользнул куда-то.

Каким морозцем нищенски скрипя
Бредет теперь насмешливо-согбенный
Точитель, источивший сам себя,
Мой адский червячок, мой демон бедный?

1969

В трамвае

Среди сырых трамвайных шуб,
Друг с другом склеившихся плотно,
На зов, услышанный сквозь шум,
Проталкиваюсь неохотно.

Мой давний друг меня зовет.
Я втайне злюсь: мне помешали!
Кому там дело, как живет
Моя душа — да и душа ли?

Он говорит: "Садись ко мне".
Я говорю: "Как дом? Как дети?"
...На мерзлой рубчатой скамье
В двухостановочной беседе

Мы вспоминаем, что у нас
Давно сложились отношенья
Серьезной грусти, кротких фраз,
Избранничества, отрешенья...

Не то сокрытая любовь,
Не то насильственная дружба
Меж нами возникает вновь,
Единомышленно-двурушна.

Хоть нам постыла эта роль,
Но входим мы в нее мгновенно.
"Зайти, — он говорит, — позволь".
"Изволь, — киваю, — непременно".

На перекрестке мы потом
Стоим, как юноша и дева.
И облегченье наше в том,
Что нам — направо и налево.

1968

Стихи к Р.

Никогда не писала я о тебе, сестра.
Но беда настала — а стало быть, и пора!
Ты меня заставляла, а я тебе шиш являла...
Ты молчать велишь, а я тебе — стих с пера!

Порожденье сокола и совы,
Наважденье от Пянджа и до Невы,
Восхожденье к Розе, возня в навозе,
Убежденье зада и головы!

Что ли, вечно ты, сука, исконный свой рубишь сук
И в распев хрустальный — анальный вплетаешь звук,
Что ли, впрямь счастливой не хочешь быть, а гульливой:
Из Прекрасных Дам — в продажные лезешь вдруг?

Беспредельность грязи и волшебства,
Нераздельность князя и воровства!
Ты — смертельность близкая, дальняя колыбельность
И скудельность сада, где я взросла!

Ты в тоске уронишь топор свой, и туп, и ржав.
Ты иглою в темя детей убьешь, нарожав,
И, дебильно заржав, завоешь, — опять освоишь
Христианнейший путь сквозь толщу других держав...

1989

Времена очищенья

В доме было пустынно и голо:
Никакой этой бронзы, резьбы.
Дом — как помесь вокзального холла
И простой деревенской избы.

Очищаясь для новой поры,
Мы рвались на простор современный
Из захламленной, послевоенной,
Скопидомной и тесной норы.

Это шли времена очищенья
От казенщины, быта и лжи.
Времена предвещанья, общенья —
Без причин, без нужды, без межи.

Это шли времена песнопений,
Откровений, что были стары.
И на прозвища "бездарь" и "гений"
Мы так бурно бывали щедры!

И так бодро в пустотах квартиры
Рокоток-говорок нарастал,
И клялись семиструнные лиры
Всё расставить по новым местам!

Это шли времена обещаний
И доверья друг другу навек,
Затяжных, неохотных прощаний,
Выбеганий гурьбою под снег.

Но порою, бесправно, в запрете,
Втихаря обретая права,
Наблюдали подстольные дети
И глотали наш дым и слова,

И смеялись любой выкрутасе,
Ухитрясь под столом пронырнуть,
В золотом нашем тяжком запасе
Не нуждаясь при этом ничуть.

Алчных глаз, любопытно разъятых,
Двадцать лет детвора не сомкнет, —
В них застолица шестидесятых
То и дело, как мультик, мелькнет.

...Не нужны ни хвала, ни упрек
Нашей утренней, свежей эпохе.
Подбирая подстольные крохи,
Мальчик вырос. Абзац. Нормалёк.

Нашей пулей нас потчуют дети,
Не забыв, где слабинка, где цель.
И сыновние выстрелы эти
Нам — похмелье, а мальчикам — хмель.

1986

Стихи о всякой всячине

Маше Мочаловой

Мы обе безобразницы —
Ну просто силы нет!
И между нами разницы —
Всего тринадцать лет.

Тринадцать — ядовитое,
Противное число,
Но это папа выдумал —
Ему не повезло!

А мы с тобой припомним
Другие номера:
Двенадцать — это полдень,
Пятёрочка — ура!

Давай-ка мы полюбим
Большую цифру пять
И на носу зарубим:
Других не получать!

И многое зарубим
Еще мы на носу:
Что город нужен людям,
Чтобы не жить в лесу,

Что ночью небо звёздно,
А солнце — свойство дня,
И что придет не поздно
Твой папа от меня,

Что сбрасывает почка
Весеннее пальто,
Что ты у папы дочка,
А я — совсем не то,

Что знать покуда рано
Тебе, как я зовусь,
Что белый, как сметана,
Живет в деревне гусь,

Что проживает бесик
У нас с тобой внутри,
Хотя тебе уж десять,
А мне лишь двадцать три!

1960

Старухи

Я жалею старух бестолковых,
Я их бережно к дому веду,
Плоскостопых и разночулковых,
На разлапом утином ходу.

Я прощаю им шаг неуклюжий,
Забыванье того и сего.
Медлю с ними пред каждою лужей,
Перейдем, говорю, ничего!

Доставляю им маленький праздник:
Торжествуя, раскрыть предо мной
Золотую кубышку — запасник
Трепыханья эпохи иной.

А ведь как же они раздражали
По отдельности и сообща!
И какими я их виражами
Обегала, подолом плеща!

Наступает жалеющий возраст —
Словно платья изношена ткань
И щемящий, предчувственный воздух
Холодит через первую рвань.

1984

Счастье от нуля

Пока не перетрется,
Крутяся, конопля,
Пока не подвернется
Ко мне моя земля...
Ф. Сологуб, "Чертовы качели"

Афганец Боб, расширя взор,
Набитый слабо "Беломор"
Взял в зубы огоньком,
И, не сказав ни грамма слов,
Неспешно обошел пиплов
С торчащим мундштуком.

Герлы притихли у стола,
И жадно каждая ждала
Волшебного дымка,
Который Боб, творя интим,
В уста трепещущие им
Вдувал из мундштука.

И замер на губах у всех
Тот полу-стон и полу-смех,
Тот сокровенный звук,
Который разве что в ночи,
Как мотылек на свет свечи,
К двоим слетает вдруг.

А стрёмный Боб, на всех один,
Средь них воссев, как господин,
Мундштук перевернул,
Окинул взглядом свой гарем,
Кивнул, уравнивая, всем,
И вдоволь сам курнул.

И не случилось ни черта,
Но мнилось — в губы всем влита
Житухи полнота:
Пурпурным пылом налились
Сквозь перламутровую слизь
Усталые уста.

И — от деревни, от земли —
Закатный запах конопли
Слегка загоревал...
Но струны грянули — и хор
Пошел вещать премудрый вздор,
Дебильный гениал.

Ей-право, жалко прочий люд:
Чего-чего они не ждут
Для счастья! До фига:
Любви, искусства и наук,
И выбора кромешных мук,
И друга, и врага...

Пусть доживают как-нибудь.
Не им цигарку повернуть
Для счастья от нуля!
Не им парить, в дыму вися,
Пока не пережжется вся,
Куряся, конопля!..

1989

У одра

Когда мои близкие умирают
И, словно сряжаясь на выход в свет,
С особенным тщаньем перебирают
Сорочку свою, простыню и плед,
Когда уж нельзя машинально ляпнуть:
"Устала аж до смерти! Ох, помру!" —
При них, начинающих смертно зябнуть,
Чтоб накрепко закоченеть к утру;
Когда никчемушную валерьянку
Я им, отчаявшимся, даю, —
Молюсь ли, то судно внося, то склянку,
Чтоб милые были скорей в Раю?

Казалось бы, только бы и молиться:
"Возьми их, не мучай, я их люблю!" —
Но, Господи Боже мой, тут граница,
Которую я не переступлю.

И я, погрубей слова подбирая,
Свой плач подавляю и свой протест:
"Молчи! Проживешь и не помирая!",
"Ешь кашу, не то не дойдешь до Рая!"

Они отойдут и под этот текст.

1988

Неприятности

Я копила неудачи,
Не умела жить иначе.
Обязательно на даче
Упускала я ведро,
Гулко вслед ему рыдала
И ждала ремня, скандала...
Оглянулась — увидала:
Все не худо, а добро.

И теперь мне только мило
То, что я не сохранила:
Как павлин, цвели чернила
Изумрудным золотьём
В кляксе той непоправимой,
Наглой, неискоренимой,
Тупо, тупо развозимой
По задачнику ногтем...

1983

Тень

Вдруг материнский силуэт
В своей я тени различаю.
Надвинут так же мой берет,
Я так же сумкою качаю,

И правое мое плечо
Вот так же левого повыше...
Нет, не исчезла ты еще,
Но сделалась длинней и тише.

С моей очередной весны
Ты хочешь пробу снять — потрогать,
Коснуться снега и сосны,
Того, кто взял меня под локоть.

Что я ни делаю — за мной
Следишь ты бдительною тенью,
Своей скептической длиной
Переча моему смятенью.

...И у перрона на краю
Я отодвинусь, беспокоясь,
Чтобы на рельсах тень твою
Не перерезал тяжкий поезд.

1983

Переборчики

Как я рассеянна, как я забывчива, —
Плохая память у меня!
Душа отходчива, любовь заплывчива
Ледком сегодняшнего дня.

Оконцу — шторка, болячке — корка,
Горячке — пленка простого льда.
А кувырканье с высот восторга
Позабывает крутая горка —
Как не бывало никогда!

Ты не придешь ли по весне
На лед окрепший, лед пустынный,
Чтобы проехаться по мне
На ножке длинной,
На журавлиной?

1986

Юбилей

Как павлин или жар-птица,
Распустив глазастый хвост,
Длится, ширится, струится
Над столом заздравный тост.

Верит, хоть не доверяет
Величавый юбиляр,
Умиленно протирает
Левый-правый окуляр.

Доверяют, хоть не верят,
Юбиляру все вокруг.
Выжидают вилки черед
И дразняще дышит лук.

И шипят бифштексы с кровью —
Только слюнки подбирай!
Но голодному злословью
Не поддастся дальний край!

Взгляд сквозь пальцы, жалость к летам,
Снисходительный подъём...
И себе в удобстве этом
Мы понежиться даем.

И герой, багров, как вишня,
Поднял скромное чело.
Ничего. Сошло. И вышло.
И салатом поросло.

1980

Простодушный плач

Как душа ушла из дома!
Не оставила душа
Кроме рыжей шерсти кома
Под кроватью — ни шиша!

Кот, десятая Камена,
Всей девятки золотей,
Компенсация, замена
Дружбы, славы и детей!

Ты любил меня ни за што,
От анализа далек...
Отлетел куда внезапно
Мой когтистый мотылек?

Мой сгоревший в три недели
Одуванчик-желтоцвет,
Поздно взятый — на пределе
Бесприютных, тощих лет.

Лишь на две зимы обретший
Место, плошку и семью,
И помогший ей, отцветшей,
Удержаться на краю...

Как ты судорогой лапки
Прочь от смерти отгребал —
Уплывал от чистой тряпки,
На которой погибал!

Но уж это через Лету
Были первые гребки...
А чего там только нету —
По ту сторону реки!

Там для сфинксов есть загоны,
Есть вольеры для орлов,
Есть пруды, где спят драконы
В семь и более голов.

Неужели там не будет
Места рыжему коту?
Бог воздать ему рассудит
За болезнь и маяту,

Даст пригрева, пропитанья,
Шкурку новую пошьет,
Для спортивного хватанья
Тень мышиную пришлет...

Там, усвоив эту байку,
Кот воссядет, как мудрец,
Терпеливо ждать хозяйку —
И дождется наконец.

Если ж я не встречу тамо
Рыжей ласки и ума —
Так тот свет, замечу прямо,
Никакой не свет, а тьма!

1988

Вдовство

Е.К.

Весь мир вокруг тебя, дружок,
Опустошен и раскален.
Как ни крутись — сплошной ожог
От всех вещей, со всех сторон.

В шкафу коснешься пиджака,
Нажмешь на ручку у дверей,
И одинокая рука —
До пузырей, до волдырей!

В апрельском солнце тощий сад
Увидишь сквозь трубу ворот —
И, вспыхнув, одинокий взгляд
Скукожится и опадет.

И ты не знаешь, где еще
В засаде ждет тебя огонь,
Где память на твое плечо
Наложит жгучую ладонь.

А ты и вскрикнуть не вольна —
Лекарств накапают друзья.
Смерть хорошо защищена.
На смерть и гневаться нельзя.

И у окошка ты стоишь
Неопалимой Купиной,
И ребра раскаленных крыш —
Что крылья за твоей спиной.

1982

Бал

В лохмотьях дотащились мы на бал,
Хоть были поначалу разодеты:
Какой нас шелк струисто облегал!
Какие окрыляли нас эгреты!
Но тщетно ждали наши туалеты
Вальсированья, взоров и похвал.

Кой-что за грош спустили, приустав,
Кой-что в пирах случайных прогуляли...
На каждой из грабительских застав
Мы в страхе по обрывку оставляли, —
По камушку, по перышку, клочку
Мы раздавали, выходя из моды,
То волку, то клопу, то паучку,
То просто ухудшению погоды.

Кто на пеленки отрывал рукав,
Кто резал шлейф — супруге на бельишко...
Не нам жалеть: убогий вечно прав.
Всё — крохи против нашего излишка!

Случалось жемчуга и декольте
Нам ватником прикрыть для маскировки,
Чтоб не остаться в полной наготе...
Какой там бал! Какие вальсировки!

Но мы — в дверях, и нас зовут на бал,
И жмемся мы: мы более не пляшем,
Стоим и шелестим отрепьем нашим,
Пугаясь кавалеров и зеркал.

Нас грохот ритма оглушает, старых,
Впивать способных лишь свирельный глас.
И девка в космах, в шелковых шальварах,
Вся растопырясь, пляшет вместо нас.

1987

На свободе

На свободе от песенного размера
Соблюдаю рифму на всякий случай,
Ибо ненависть ждет, как любовь и вера,
Подтверждения правильностью созвучий.
Ах, колючий
Детства ком, детства комплекс, торчащий в горле,
Со слюной пионерской хрипящий в горне,
Плоть мрачащий - и дух изводящий в корне
Страх горючий!
На свободе от соцзаказа, цензуры
И от слов: "Кто такая ты? Есть постарше!.."
Верно, были. Бросались на амбразуры,
Смаковали баланду, топтались в марше.
Дымом ставши,
Или черной слизью осевши в трубке;
Измельчась под теркой рябой и в ступке
Истолчась; исчервившись из мясорубки
В красном фарше —
Упокойники, узники, униформа
Циркового восточного представленья
Ради паек покоя и граммов корма,
Еле-ельного лампочного каленья...
Поколенья
Этих, старших, ушли, утвердив рекорды.
Я — про нас, брюхатых с тех пор: аборты
Были запрещены, чтоб восполнить орды
Населенья.
На свободе уже от стыда-позора,
От беззвучия, скрюченного придонно,
Я хочу судилища, приговора
Для отца, таимого эмбрионно!
Чтоб законно
Прекратилось это его бессмертье:
Коль желудочек помер — живет предсердье,
А коль оба мертвы — так что-нибудь третье...
Кол в могилу, не менее! Милосердье
Нерезонно.
На свободе... Не то от былых зачатий
Инкубаторно вылупятся уроды,
И достанет на будущий век исчадий
Вроде нас, но одетых по слову моды...
Эти всходы
Беззаконностью будут наглы родимой,
Утвержденной кротостью голубиной
Коммунальной нашей семьи единой!..
...Вдруг и этот мой крик — знак моей глубинной
Несвободы?..

1988

Провокатор

(начало XX века)

Подпольщик, тонкий конспиратор,
Чтобы вернее скрыть следы,
Заняться вынужден развратом —
Взять вин по карте и еды.

Здесь не маёвка и не явка,
Здесь ресторан, и здесь, визжа,
С ним кутит женщина-пиявка,
Конечно, огненно-рыжа.

Нет, не бесплотная курсистка,
Маньячка, дева-Робеспьер, —
Нет, эта женщина мясиста,
Вся из подвижных полусфер.

Он гложет косточку баранью,
Он пьет, и движется кадык,
И взор блуждает по собранью
Продажных прелестей младых.

Всем этим временно владея,
Он постепенно входит в роль.
Обалдевает в нем Идея,
Он шепчет "выпьем", как пароль.

Что там снаружи? Шпик, охранка,
Тюрьма, листовка, динамит...
Эх, шарабан мой, американка,
Не позабыться ни на миг!

Он дышит жирно, виноградно
На запотевшую судьбу,
Преображаясь безвозвратно
В того, с кем прежде вел борьбу.

Он думает: "Борьба и Дело
В известном смысле — только тлен.
А Душу отдавать за Тело
Есть не предательство, обмен!"

Сам над собою вельзевулясь,
Он, оголтело хохоча,
С тюремных и кабацких улиц
В геенну гонит лихача.

1972

Стихи о дурной погоде

Как любили непогоду
Стихотворцы старины!
В снег и в дождь, в большую воду
Были просто влюблены!

Вот несется Медный Всадник,
Весь как Божия гроза —
Аж оттаптывает задник
У бегущего шиза!

Дождь с упорством аккуратным
Монотонит неспеша,
Под подъездом под парадным
Мокнет ржавая душа...

А вьюга такая, Спасе,
Что воистину простор
То ли бесу, то ли массе,
То ли выстрелу в упор!

Ах, поэты! Как вы правы
В этой сумрачной любви!
В дождь ансамбли величавы,
Схожи граждане с людьми.

Дождь пройдет — и загуляет
Благодушный каннибал,
Что дышать мне позволяет,
Мне за тихость ставит балл...

На окно аппаратуру
Ставит добрый людоед.
Веселят его натуру
Водка, музыка и свет.

Солнцем сладко припеченный,
Он глядит из шалаша,
Визгом Аллы Пугачевой
Мысли смертников глуша.

1983

Вдвоем

Сядем тесно и сутуло,
Поглядим своим умом,
Как Россию затянуло
Телевизорным бельмом,
Как она не просит хлеба
И не тянется к огню,
Запеленутая слепо
В эту рябь и мельтешню,
Как вольготно ей, уютно —
Вон как нежится, смотри,
И пускает поминутно
Голубые пузыри.

От огромного младенца
Непостижно рождены,
Мы — два взрослых отщепенца,
Щепки мы! Лететь должны!

Потому что наше зренье
Прорывает пелену,
Вызывает подозренье
И вменяется в вину.

1975

После беседы 1960 г.

Памяти Кирилла Косцинского

Я, наконец покинув этот дом,
Бежала прочь пугливою пробежкой,
И мне казалось — было всё кругом
Забито отчуждением и слежкой.

Казалось, тот, кто говорил со мной,
С его румянцем на взопревшей коже,
Был рядом, впереди и за спиной —
Иль были все так на него похожи?

В рубашке белой (летняя пора)
С подмышечными темными кругами,
Он выходил из каждого двора
Широкими хозяйскими шагами.

Я узнавала лоск его манер,
Наполненных приветливой угрозой:
"Я вас не утомляю?" — например...
Всего его с его вальяжной позой.

Он, логике простой наперекор,
Был всюду, словно принял он решенье
Носить за мной в портфеле протокол
С моей подпиской о неразглашенье.

Он как бы продолжал еще меня
Гуманненько допрашивать о друге.
Ведь женская, — считал он, — болтовня
Несдержанна, готова на услуги.

И как бы вновь зачитывал он мне
Тот разговор, что в марте совершался
Меж мной и другом, и наедине.
Я ж не могла? Друг, значит, помешался!

И после мрачной этой чепухи
С каким-то добродушьем деловитым
Показывал он мне мои стихи,
Отснятые с искусством глянцевитым.

Тот юношеский, немощный хорей,
Та проба сил, зародыш непокорства
Служили доказательством моей
Опасной дружбы, скользкого знакомства.

И друга столь тяжка была вина —
Частенько говорил он так, как думал —
Что радоваться я была должна:
Я вышла прочь, а друг на время умер.

Но день, киоск, витринное бельё
И сада запыленная усталость,
И мой трамвай — всё было не моё,
Казалось мне. А может, не казалось.

1986

Час пик

Час пик в ноябре... Раздражительный час —
Месить этот снег, эту сажу и воду.
Мы улиц не чистим, должно быть, кичась,
Что вскоре навек обуздаем погоду.

Толпится, беснуется, мрачно гудёт
Вся полу-провинция, полу-столица.
Не снег и не дождь, а такое идет,
Что проще повеситься, чем застрелиться.

Промозглая жадность, испарина, дрожь.
И жизнь пробивается медлящей каплей
Меж глинистой общей картохой за грош
И дорогостоящей частною вафлей.

Скользка и оступчива наша тропа
Средь мизерных радостей малого НЭПа.
Любая мечта наша сроду глупа,
Насильственна вольность и новость нелепа.

Мы злимся на знаки своей правоты,
Слова свои слышим со страхом знакомым.
Нас даже и в рай-то загонят менты
Все тем же испытанным, адским приемом.

И очередь к водке на целый квартал
Не больше другой — к опьяненной печати...
Не выпьется если — прочтется подвал,
Что пить никому и не хочется, кстати.

И всем интересно, и тает поэт,
Впервой оптимизмом блеснуть восхотевший,
Что всем интересно, что шорох газет
Слышнее, чем шорох листвы (облетевшей).

Но, впрочем, мои-то какие права?
Что я-то задумала, я совершила?
Во мне-то растет ли такая листва,
Что всё осенила бы, всё заглушила?

Иду среди всех, раздражаясь на всех,
Сама — раздраженья чужого причина...
И разом на всё раздражается снег,
А может быть, дождик, что неразличимо.

1987

Судьба

"Девочка плачет — шарик улетел..."
(Б. Окуджава)

В рядах демонстрации дружной
Приплясывал шарик воздушный
На нитке натянутой, струнной,
В руках у работницы юной.

Фабричная эта деваха
С ядреным, напористым бюстом
Вопросы решала с размаха
И трудности хрумкала с хрустом.

А гадов ползучих, матёрых
И разных там прочих, которых —
Давила, да так, что трещало.
Но это ее не смущало.

С утра, запалив керосинку,
Она надевала косынку
Пунцовую, и напевала,
Кудрявая чтобы вставала.

Ее керосинка чадила.
Подмышками блуза горела.
Она и себя не щадила,
Не только других не жалела!

За что же тогда ей досталась —
Была, значит, в чем-то промашка —
Подробная, долгая старость,
Ее разрушавшая тяжко?

Она дотлевала огарком,
Иссохшая, вся в метастазах.
Совала рубли санитаркам,
Чтоб вовремя подали тазик...

...А праздничный шарик воздушный,
Опавший и больше не нужный,
Едва колыхался над нею,
Над бедной хозяйкой своею.

1979

После войны

Они сумели выжить — выползти
В забытый мир белья и чая,
Смесь недоверия и лихости
Пред этим миром ощущая.

И вскорости шкапы семейные
Во мгле беспамятно-уютной
Укрыли сбруи портупейные,
Планшеток целлулоид мутный,
А также гимнастерки мятые,
Что сохраняли два-три круга:
Проплешины белесоватые,
Где орден ввинчивался туго.

Разменной явью окруженное,
Позабывалось всё, что было.
Лишь ночью сердце обнаженное
Ползло, прицеливалось, било,
Хватало радости мгновенные
С оглядкой, словно на привале...
И женщины послевоенные,
Робея, шрамы целовали.

1977

Видение отбытия

А.В.

Вестибюль — или, может, пакгауз, вокзал;
Мер-приятье, эвако-ликбез;
Тусклый свет; хриплый рупор, что свыше сказал:
"Группа восемь, с вещами и без".

На себе мы по-нищенски щупаем швы:
Что зашито в них — вши или пшик,
Пепел близких, отлётный билет из Москвы
Или плавленых камушков шик?

Да, ведь был у нас плавленый, Аля, янтарь
В золоченых цапучих когтях!
Этот Ювелирторг, поспешая, нашарь —
И отдаришься в дальних гостях!

Коль прошляпит таможня, там можно — вспори,
И былой безмятежный престиж
Ты хозяевам выдашь: их чай до зари,
Поученья и кров возместишь.

Всюду пусто? Прощупай манжет, воротник!
Даже наш поэтический лавр
Не зашила ты, дура?! Идти через миг
С чемоданом дозволенных швабр!..

...Просыпаемся потно, еще теребя
Швы рубах; слыша рупорный бас:
"Группа восемь, на выход, и строем — в себя,
Ибо Царствие Божие — в вас".

1990

Пружина

"Мы не жили, — сказал нам К.,
Вернувшись из Канады. —
Еще не ведали пока
Житейской мы отрады!"

Да, от рожденья наша плоть
Комфорта не знавала,
И скудость нас перемолоть
Лет в сорок успевала.

О да, немотствовал наш дух,
Подавлен и подвален.
Мы говорить решались вслух
В лесу иль средь развалин,

И отключали телефон,
И радио включали,
Чтоб не был слышен даже стон
Того, о чем молчали.

Нас, как пружину, страх прижал, —
А ничего нет проще,
Прижав, придать пружине жар
Потенциальной мощи.

Отчизна, кредиторша та,
Которой жизнью платим, —
Ты без прощенья проклята
Иль прощена проклятьем?

Как жемчуг спит на вязком дне
И нимб — в клейме печати,
Так в испытуемой стране —
Надежда Благодати.

1988

·

Литературное объединение

И что же видит? За столом
Сидят чудовища кругом!
("Евгений Онегин")

Впервые я сюда пришла.
Гляжу на всех с порога.
Я нескладна и несмела,
А в чем-то и убога...
Как прозвучит моя строка,
И буду ли достойна?
...Застольцы смотрят свысока,
Но как-то неспокойно.

Вот этот, ростом небольшой,
Набрякший тайной злобой...
Понятно сразу: он — с душой!
И не пойми, попробуй.
Он подает открытый знак,
Что мыслит он подспудно!
А если честно — мыслить так
Ему совсем не трудно.

...А рядом — плотный чернозем
Исходит паром душным, —
Вот-вот в ладонь его возьмем,
Как в фильме показушном, —
Захочет, всё произрастит,
Что колос, что крапива!
Интеллигентов не простит,
Но выпьет с ними пива.

Герой расхристанных ночей,
Намеренно-патлатый.
Довольствуясь неважно чьей
Восторженною платой,
Он всё-то пьет и всё-то рвет
Немытую рубаху.
Неясно, врет или не врет,
А нагоняет страху!

Вот, непоседлив и упруг,
Бровастый горбоносец.
Его подкидывает вдруг
И ветерком относит,
Бренчит в нем сердце бубенцом.
С дороги он — свежее...
...Вот ведьма с тыквенным лицом,
С агатами на шее,
Во взоре — мистика вранья,
Туманец Петрограда...
Однако чую даже я,
Чего здесь ведьме надо.

Умен и едок, Тамада
По чашке водит пальцем —
Как бессловесные года
На черепаший панцирь
Наносит — тщательно, давно,
Злопамятным узором...
И недоступен он равно
Чужим и близким взорам.

Войти? Нет, Боже сохрани!
Уйти? Но все же, все же —
Зачем же сходятся они,
Друг с другом так несхожи?

Им не дарована краса,
И дружество, и честность...
Но здесь творятся чудеса,
Свершается Словесность!

И я, ступив через порог,
Приглаживаюсь гребнем
И робкий делаю шажок
В молчании враждебном.

1960

Рисунок Александра Бенуа к "Медному всаднику"

Понимаю — несчастный безумец
Что-то вякнул кумиру в сердцах —
И спасается, преобразуясь
В раскоряченный, сплюснутый страх.

Но зачем триумфатор надменный
Так спешит затоптать червяка,
Что скакун задыхается медный,
Тяжело раздувая бока?

Знать, какое-то общее лихо
Приковало железным кольцом
К драной пятке бегущего психа
Царский взгляд под лавровым венцом.

Знать, бессилье — всесилию ровня:
Так и сводят друг друга с ума.
Бег постыдный, постыдная ловля.
Хорошо хоть — ненастье и тьма.

1984

Причина

Свой стих, рожденный сам собою
И неизвестно почему,
Я наделить хочу судьбою,
Причину выискать ему.

Так женщина идет Мадонной
В кладбищенскую тесноту,
И сына страсти незаконной
Ведет к безвестному кресту.

И там настурции сажает
И подстригает деревца,
И чуждый холм преображает
В могилу мужа и отца.

1963

Концертный номер

В послевоенном багаже концертном
Был гвоздь программы, бивший наповал:
Нам, зрителям, обыкновенным смертным,
Он Красотою скудость поливал.

Из полутьмы таинственной, глубинной,
По грубому щелястому мосту,
Закукленная в кокон паутинный,
К нам шла актерка делать Красоту.

Она казалась пыльной и нечистой,
Замотана в бесцветное тряпье.
И дезинфекционный, закулисный,
Дул ветерок — и подгонял ее.

Но падал луч — и мотылька ночного
В колибри, в махаона превращал,
И взлет внезапный верхнего покрова
Свистел атласом и парчой трещал,
И нежил, словно вишневый панбархат —
Так дивно пыль пушилась под лучом!
Вот-вот, казалось, розами запахнет...
А что же хлорка? Хлорка не при чем!

И шла покровов выброска и встряска,
Какая-то яванская метель!
Полдневно-изумрудная окраска,
Янтарный шелк, сапфирная синель...
И вдруг твердел российский белый иней
На выпушке китайской темносиней...

И, серебром, как рыбка, облита
По всей точеной, выгнутой фигурке,
Вдруг застывала наша Красота,
Победоносно сбросивши кожурки.

И несколько блистательных минут
Надеялся с ней вместе каждый зритель:
Ее поймут, ее в балет возьмут,
И спать с ней не посмеет осветитель.

Мой друг-подросток, будущий поэт,
Тогда еще не книжный, а тетрадный,
Рукоплескал в свои тринадцать лет
И вожделел к волшебнице эстрадной,
И драгоценной почитал всерьез
Игру летучей ветоши и поз
Под непостижной техникою света...
Не зря тебя, словесник-виртуоз,
Я вспоминаю, думая про это,
И жалко мне актерку и поэта,
Но жаль и осветителя до слез.
Он знал, что за кулисами — мороз,
Хоть волком вой, хоть зарывайся в стружку.
И загодя в конурку он принес
Два пирожка и малую чекушку,
Чтобы согреть, раздухарить подружку —
Царицу роз, владычицу стрекоз.

1986

Новое искусство

(три монолога одного и того же лица в разное время)

I

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: