Быть собой. Диктатура субъекта.

Начиная нашу беседу, мы, прежде всего, должны признаться себе в очевидном: наше драгоценное «Собственное Я», с которым помимо нас носятся психоаналитики и некоторые философы – обыкновенная фикция, рожденная в Новое время. Античная и тем паче средневековая душа, никак не тяготеющая к желаньям и стремлениям тела, однако, отягощенная ими, послушно вписывалась в троичную схему «душа-дух-тело», но никакого нашего неповторимого Я составлять не могла. Сократ (если верить Платону) преспокойно доверял авторство своих суждений некому «высшему покровителю» - Даймониуму, и отсутствием собственного Я ни мало не тяготился.

Но вот вначале нас припечатывает к стене безапелляционное ренессансно-гуманистическое утверждение о человеке и его счастье как «наивысших ценностях», далее является картезианское cogito, с его навязчивой необходимостью доказательства собственного существования, предоставленного разумом. Как логическое следствие этого, эстафету души перенимает хмурое и умеренное «сознание» Джона Локка, подменяющее душу тем, «что у нас на уме», и наконец, из этого вырастает фихтеанское «Я», как аналог атома Демокрита или Монады Лейбница, - кирпичик бытия. Кант, установивший мыслящее Я в центре мироздания, делает мироздание зависимым от нашей способности познания и суждения о нем. И это даже не смотря на то, что дом стоит там, где его возвели, вне зависимости от того, можем ли мы знать, как он построен и какие чувства вызывает у нас это строение. Так рождается диктатор – единственный и неповторимый субъект, наша пресловутая «индивидуальность», отдельность, непохожесть, которую так страшно потерять.

Все было бы хорошо, если бы идее собственной неповторимости и первичности упрямо не мешал преследующий нас двойник. Какой? Ну, хотя бы тот, кто каждый день смотрит на нас из зеркала. Шутка ли? Ведь скажите: как иначе, чем его глазами мы способны взглянуть на себя со стороны, дабы оценить то самое Я? «Помните, что я не могу видеть себя, моя роль - тот, кто смотрится в зеркало» - напоминает Лотреамон. Рэмбо, с его знаменитым «Я [есть некто] Другой» - ничуть не менее откровенен.

Страх встречи с собственной тенью, пропитывающий насквозь всю европейскую культуру, начинается с легенды о двойнике как предвестнике скорой смерти, и закрепляется во множестве литературных подтверждений.

Андерсен «Тень», Достоевский «Двойник», Уайльд «Портрет Дориана Грея», Марк Твен «Принц и Нищий», Охран Памук «Белая крепость».

Этот список продолжает книга португальца Жозе Сарамаго «Дубликат человека» («O homem duplicado»), у нас переведенная как «Двойник».

Сюжет как таковой ничем новым нас не удивит. Тертулиано Максимо Афонсо – учитель истории, средних лет, разведенный. Однажды по совету коллеги он берет в прокате видеокассету с комедией «Упорный охотник подстрелит дичь» – и обнаруживает, что исполнитель одной из эпизодических ролей, даже не упомянутый в титрах, похож на него как две капли воды. Поиск этого человека оборачивается для Тертулиано доподлинным наваждением…

И все-таки, предметом нашего разговора мне хотелось бы сделать не оригинал Сарамаго, а его кинодвойника – фильм «Враг» (2014., реж. Дени Вильнёв). Монохромный колорит видеоряда, неторопливая камера и практически полное отсутствие массовки, позволяющие нам сосредоточиться на истории четырех героев, погружает нас в атмосферу бесконечного сна, лимба, безвременья.

Главный герой – учитель истории Адам Белл случайно встречает на экране двойника – актера Эдриана Клера, снимающегося под псевдонимом Дэниэл Сен Клер (к слову, Сарамаго не удостаивает двойника имени собственного). А ведь символика имен не может не обратить на себя внимания. «Первый человек» Адам, «единственный сын своей единственной матери», несмотря на бесконечный автоматизм своей жизни (нелюбимая работа и женщина), свято убежден в собственной неповторимости, исключительности своего одинокого Я. Вера в то, что именно он и есть единственный и настоящий, является для Адама убедительным доказательством собственного бытия. При этом Эдриан или Дэниэл Сен Клер, раздвоенный изначально, давно привык, шутя, примерять на себя чужие жизни, меняться местами с очередным персонажем. Сен Клера окружают успех и зримое благополучие. Сама его фамилия означает «чистый» или «сияющий» (Le Clair). Он – чистый лист, на котором можно написать любую жизнь.

«Сложившаяся личность» - Адам Белл приходит в замешательство и ужас от существования своего двойника, сходство с которым абсолютно до мелочей (голос, шрам на теле). Однако ужас скоро сменяется неодолимым желанием Адама попробовать жизнь актера, о которой он так мечтал. Кто Адам теперь? Роль многоликого Клера? Его сон? Его тень? Существует ли он как таковой? С одной стороны, эти вопросы сводят с ума, с другой тени не дает покоя желание «стать Другим», сыграть роль, занять места «хозяина», осуществить мечту.

«Ад – это другие» - это утверждение Сартра как нельзя лучше подходит к состоянию Адама. Подозрение в нереальности происходящего подкрепляются картиной пустой аудитории на лекции Адама, посвященной способом подавления личности в условиях диктатуры. Повторяя фразу Маркса об истории, повторяющейся как фарс, Адам все ещё не в состоянии понять, чья жизнь и для кого повторяется как фарс прямо сейчас: его собственная для Эдриана или жизнь Эдриана для него.

А что же двойник-лицедей? Для него встреча с собственным отражением, «тем самым парнем» является не более чем приключением, забавным конфузом, но актер неожиданно испытывает желание стать «тем, другим», позволить себе получить женщину Адама, которую он желает. «Дай мне сводить твою подружку на романтический ужин, и никогда больше обо мне не услышишь» - неожиданно предлагает Эдриан. Именно женщина способна дать обоим героям то, что они отчаянно ищут: различие, хоть какое-то свидетельство «индивидуальности». Возможно, только женщина способна разорвать связующие их нити. Кстати, о нитях: сквозным образом фильма являются абсолютно фантасмагорические гигантские пауки, усугубляющие и ощущение потусторонности происходящего («А ведь правда, брат, что может быть и нет никакого того света – одна только темная банька с пауками?» - спрашивал Иван Карамазов), и чувство, что невозможно просто так разорвать нить судьбы, сплетенную Парками.

Как ни удивительно, женщина актера принимает учителя, даже осознав, что перед ней – Другой, тогда как, заметив подмену, подруга Адама устраивает скандал, приведший к гибели ее саму и актера. Браво, Адам! У тебя есть жизнь, о которой ты мечтал, есть любящая женщина… Но где же Адам? Мы видим жесты, взгляд и фразы Эдриана, вдруг встречающего на месте жены огромного паука.

Стремление Адама «стать самим собой» превратило его в Эдриана или никакого Адама не было вовсе, и как только его роль сыграна Эдрианом, Адам может уйти? А может Эдриану только приснилось, что он – Адам или роль Эдриана удалась Адаму лучше, чем он ожидал?

Кто здесь является чьей ролью и чьим сном? – так ли это важно. Куда важнее не ответ на вопрос, а сам вопрос. Это не вопрос: «Кто я?» и «Есть ли я?» - ответ на него не заставит себя ждать: я – другой и поэтому (возможно) меня нет. Настоящий вопрос звучит иначе: «Каков я? Кем я могу проснуться следующим утром?» Внимательно взгляните в зеркало: каждое утро вы просыпаетесь другим (и другой просыпается в вас). Провозглашенная Новым временем диктатура субъекта не является абсолютной.

Наша отчаянная погоня за собственной яркой индивидуальностью – одна из характерных примет западной цивилизации. Но что же стоит за желанием «быть ни на кого не похожим»? Повторюсь, латинское individuum - неделимый, тождественный самому себе, нечто «отдельное», никак не связанное с остальным миром. По словам Фомы Аквинского, «индивидуум – это то, что в себе неделимо, но отделено от других» (Summa. Theol., I, 29, 4 с). Но говоря о своей «яркой индивидуальности», мы не можем говорить о собственных личных чертах и качествах, речь, увы, исключительно, о нашей отдельности и замкнутости в ней. В этом свете крайне абсурдно выглядит известная рекламная уловка дизайнеров интерьера, продавцов автомобилей или дорогой одежды, хором утверждающих, что обладание той или иной вещью «подчеркнет индивидуальность» покупателя. Позвольте спросить, как это? Ещё более изолирует нас в себе? И сюжет Сарамаго и особенно видеоряд фильма Дени Вильнёва как раз подчеркивают состояние такой непреодолимой изоляции внутри себя самого.

Стремление спасти собственную индивидуальность, любой ценой сохранить себя как субъект является началом отказа от божественного присутствия. Такая «индивидуальность» утверждает: моя Я сверхценно само по себе. Я – первичен, а значит, я вовсе не есть Образ и подобие Божье. Такое стремление к «первородству» тоже продиктованное субъектом, явно идет вразрез с естественным страхом оставленности, покинутости. Ребенок в приюте стремится (пусть и неосознанно) узнать, встретить свои черты хоть в ком-то, соразмерить себя с миром, определить себя через родство.

В европейской культуре есть два ярких сюжета о сопротивлении диктатуре субъекта. Карлик нос Гауфа – заколдованный мальчик, потерявший внешность и всякую связь с внешним миром. Он утрачивает то самое «всемирное родство», которое так пугает «индивидуумов» (например, персонажей фильма «Враг»). Об утрате этого столь дорогого родства говорит тот факт, что мальчика в обличии уродливого карлика не узнает его собственная мать. Карлик нос – individuum в самом ярком смысле слова. Он не походит в своем уродстве ни на кого другого, и именно поэтому отчаянно стремится доказать, что он – по-прежнему он, а вовсе не тот, кого видят окружающие. Если персонажам «Врага» не дает спокойно спать тот факт, что их принимают друг за друга, то героя Гауфа, обретающего яркую и неповторимую индивидуальность, беспокоит утрата собственной личности. Карлик нос даже заколдованный – это все ещё он сам, а то, как стремительно Адам Белл превращается в Эдриана Клера, боюсь, говорит нам о том, что Адам Белл никогда не был «самим собой».

Второй сюжет связан с житием Святого Христофора (дословно – Христоносца), отказавшегося от индивидуальности во имя служения Богу. По преданию прекрасный и праведный юноша, чья красота была помехой его монашескому уединению, умолил Пресвятую Деву скрыть его внешность от человеческих глаз и однажды проснулся с песьей головой на плечах. Такая перемена отталкивала людей, однако, проповеди Христофора-псеглавца были проникновенны и мягки, а любовь велика, и слово Божье приходило к людям готовым принять уродство святого. Казалось бы, святой Христофор сменил один индивидуум на другой: был одинок в своей красоте и остался одиноким в уродстве. Это не совсем так. Отказ Христофора от «собственного Я», от своей индивидуальности осознан и доброволен. Это отказ человека сознающего себя в Боге и проникнутого ощущением самого себя не как неразделимого, но отделенного, а как неотделимого от Бога и каждого божьего творения. Таков один из парадоксов святости: эфемерное Я, зависящее от самомнения и суждения окружающих, вооруженное множеством определений (я такой и вот такой, я тот и этот), по нашей воле сдаваясь на милость Божью, наиболее полно сбывается. Мы становимся тем, кто мы есть, как только перестаем хотеть обладать некими завидными качествами, жить чужой жизнью, стать кем-то другим.

До тех пор пока мы живы, нельзя уйти от двойственности. Стремление к неповторимому облику или жизни, не похожей на нашу, мы привыкли считать поиском себя. Увы, подобный поиск часто заканчивается потерей себя, поскольку мы начинаем этот поиск, борьбу за индивидуальность, не удосужившись прежде определить самих себя.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: