Юрген Брач: когда конец становится началом осознания жизни

Как бы ни был виновен человек, все равно это не дает ответа на вопрос, который всегда останется открытым: "Почему вообще на свете есть такие люди? Неужели большинство из них родились именно такими? Господи, чем же они провинились еще до своего рождения?"

Из письма, написанного Юргеном Барчем в тюрьме

Вступление

Люди, слепо верящие статистическим данным и делающие на этом основании психологические выводы, наверняка сочтут бессмысленным мое стремление понять чувства Кристианы и Адольфа. Им сначала нужно с помощью статистических выкладок доказать, что обращение с детьми сказывается на статистике убийств, совершенных позднее уже взрослыми людьми. Но сделать это невозможно по следующим причинам:

1. Насилие над детьми совершается, в основном, за закрытыми дверьми, и потому остается незамеченным. Ребенок сам предпочитает никому ничего не рассказывать о нем, и горький опыт вытесняется в подсознание.

2. Даже при наличии многочисленных показаний свидетелей найдутся люди, утверждающие прямо противоположное. Кроме того, можно приписать информации, предоставленной свидетелями, прямо противоположный смысл, который будет идеализировать родителей. (Как мы помним, Етцингер, ничтоже сумняшеся, оспаривал достоверность сведений о том, что Гитлера жестоко избивали.)

3. Ни криминалисты, ни психологи не усматривают взаимосвязи между жестоким обращением с детьми и свершенными позднее убийствами. Поэтому очень редко предпринимаются попытки статистического анализа этих явлений. Впрочем, иногда такие исследования все же проводятся. Но даже если их результаты подтверждают мои утверждения, я все равно не считаю количественные показатели информативными. Ведь важно содержание конкретных понятий. Количественные характеристики не помогут, если сами ответы опрошенных или не позволяют сделать никаких выводов (например, "безоблачное детство"), или расплывчаты и многозначны ("познала родительскую любовь"), или весьма туманны ("отец был суров, но справедлив"), или даже содержат очевидные противоречия ("меня любили и баловали"). Таким образом установить правду почти невозможно. Поэтому я хочу пойти другим путем. Не использование якобы объективных данных статистики, а попытка представить ситуацию субъективно, с точки зрения жертвы (насколько мне, конечно, позволит моя чуткость) - вот мой метод, которым я уже пользовалась в главе о Гитлере. При этом я обнаружила поразительное сочетание любви и ненависти; недостаток уважения и интереса к независимому от потребностей родителей единственному и неповторимому существу, манипулирование им, ограничение его свобод, унижение и надругательство над ним, - с одной стороны, и непрерывные ласки и нежности - с другой. Правда, последнее имело место в тех случаях, когда ребенок подсознательно воспринимался, как часть собственного Я. К данному выводу я пришла чисто практически, используя минимум теоретических выкладок. Поэтому даже любой непрофессионал способен противопоставить моим заключениям собственные аргументы. Напомню, что работники юстиции (в том числе и судьи) и работники 5 исправительных учреждений, как правило, не психологи-профессионалы.

Статистические данные вряд ли помогут юристам понять чужой внутренний мир, особенно если они не испытывают к нему интереса. И все же юрист должен попытаться понять психологию преступника. Каждое уголовное дело требует именно такого подхода. Газеты ежедневно публикуют криминальную хронику, но эти преступления - лишь трагическая развязка душевной драмы. Может ли понимание подлинной причины какого-либо преступления повлиять на меру наказания или привести к смягчению режима для осужденного? Разумеется, если и может, то только в рамках закона. Однако сейчас речь идет не об этом. К сожалению, общество до сих пор полагает, что главное - это упрятать преступника за решетку. Но когда-нибудь все-таки нужно понять, что часто вина лежит не столько на нем, сколько на самом обществе, что он может быть жертвой стечения многих трагических обстоятельств. Это особенно хорошо видно на примере дела Барча. Это не означает, что судья должен выносить несоразмерно мягкий приговор. Безусловно, необходимость защиты общества требует применения наказания в виде лишения свободы. Но одно дело в соответствии с принципами "черной педагогики" сурово покарать человека, а другое - с пониманием отнестись к его трагедии и провести в тюрьме курс психотерапии. Можно, например, разрешить осужденным к лишению свободы собираться в группы и заниматься рисованием или лепкой. Это даст им возможность не только творчески выразить свои самые сокровенные детские переживания, свои воспоминания о перенесенном жестоком обращении, но и осознанно пережить чувство ненависти, переполнявшее в детстве их души. Предоставив осужденным такую возможность, государство не понесет дополнительных расходов, а ведь тем самым можно предотвратить появление у них желания излить ненависть на кого-либо в реальной жизни. Чтобы принять такую позицию, нужно понять, что недостаточно изолировать человека от общества, это не приведет к тому, что он автоматически исправится.

Мою позицию иногда истолковывают следующим образом: дескать, она винит во всем родителей и слишком много говорит о "жертвах", в то же время легко оправдывает родителей, т.к. они сами якобы нуждаются в помощи психотерапевта; но при этом она забывает, что каждый человек должен сам отвечать за свои дела. Эти упреки также представляют собой следствие применения "черной педагогики" и свидетельствуют о том, что человек с раннего детства привык чувствовать себя во всем виноватым. Очень тяжело, не закрывая глаза на жестокость преступления и не умаляя его опасности, одновременно понять трагическую судьбу самого преступника. Если бы я хоть чуть-чуть изменила свою позицию, то, несомненно, стала бы типичным сторонником "черной педагогики". Но я, напротив, стремлюсь, как можно дальше отойти от нее, и потому отдаю предпочтение голым фактам, а не морализаторству.

Педагогам особенно трудно понять мою концепцию, поскольку, по их собственному выражению, они "не видят в моей концепции ничего, на что бы они могли опереться". Если имеется в виду, что, приняв мою позицию, они должны были отказаться от своих воспитательных принципов, то это не было бы большой потерей для общества. Принятие моей концепции позволило бы им эмоционально пережить чувство вины и страх, внедренные в их души насилием и более изощренными методами. Это сделало бы их гораздо более жизнестойкими и более искренними по отношению к своим ученикам, дало бы им ощущение стабильности и помогло бы им больше, чем все педагогические принципы (см. A. Miller, 1979).

Отец одного моего пациента, который сам никогда не говорил о своем тяжелом детстве, постоянно мучил сына, т.к. видел в нем самого себя. Но и он, и сын считали это не насилием, а "воспитательными мерами". Когда сын с крайне тяжелыми симптомами нервного расстройства пришел на сеанс психоанализа, то сразу же заявил, что "очень благодарен отцу за строгое воспитание". Когда-то он сам изучал в университете педагогику, но теперь, открыв для себя трактаты Эккехарда фон Браунмюля с их ярко выраженной антипедагогической позицией, понял, насколько он заблуждался. После этого он как-то навестил отца и во время разговора с ним осознал, что тот все время пытался причинить ему боль: отец либо не слушал его, либо высмеивал то, что тот говорил. Он осторожно попытался указать отцу на это, но отец, профессор педагогики, вполне серьезно ответил ему: "Да ты мне должен быть благодарен за это. Привыкай к тому, что не всегда на тебя будут обращать внимание или принимать твои слова всерьез. Я специально подтрунивал над тобой. Это хороший урок для тебя, а уроки, полученные в юности, запоминаются на всю жизнь". Двадцатичетырехлетний сын был совершенно ошеломлен. Раньше он часто слышал подобные не щи, но никогда в его душу не закрадывалась и тень сомнения, но на :>тот раз он настолько возмутился, что даже процитировал Эккехарда фон Браунмюля: "Если ты и дальше собираешься воспитывать меня в соответствии с этими принципами, лучше убей меня, ведь рано или поздно я все равно умру. Так что убить меня было бы лучшей педагогической мерой". Отец, правда, тут же обвинил его в дерзости и чрезмерном самомнении, но именно это эмоциональное переживание определило в дальнейшем отношение сына к педагогике: он перешел на другой факультет.

Трудно сказать, руководствовался ли отец юноши методами собственно "черной педагогики" или же это было скрытое насилие в виде "белой " педагогики. Я вспомнила об этой истории лишь потому, что ее анализ, на мой взгляд, позволяет более непредвзято отнестись к судьбе Юргена Барча.

А вот еще один случай. Одаренного двадцатичетырехлетнего студента на сеансах психоанализа мучили жестокие садистские фантазии. Они были так сильны, что он боялся однажды стать детоубийцей. Но выявление в процессе психоанализа источника этих фантазий и осознание на эмоциональном уровне своих прежних отношений с отцом и О матерью позволило ему избавиться как от этих страхов, так и от других невротических симптомов. Ведь его фантазии, в которых он хотел убить ребенка, следует воспринимать как желание отомстить родителям (он подсознательно ненавидел отца, который мешал ему чувствовать себя личностью. Молодой человек идентифицировал себя с жестоким отцом, убивая в своих фантазиях ребенка, которым он сам был когда-то. Я привела и этот пример лишь потому, что у этого студента были такие же психодинамические черты, как и у Юргена Барча, хотя судьбы у них сложились совершенно по-разному.

"Гром среди ясного неба"

Я разговаривала со многими людьми, которые читали труды поборников "черной педагогики" и были очень удивлены тем, как жестоко "раньше" обращались с детьми. Они искренне полагали, что принципами "черной педагогики" уже давно никто не руководствуется и что на них основывалось разве что воспитание дедушек и бабушек.

В конце шестидесятых годов в ФРГ судили сексуального маньяка и серийного убийцу Юргена Барча. Этот процесс наделал много шума. Молодой человек 1946 года рождения в возрасте 16 лет начал совершать совершенно немыслимые по жестокости убийства детей. В вышедшей в 1972 г. и мгновенно распроданной книге "Биография Юргена Барча, частично изложенная им самим" Пауль Моор (Das Selbstportrat des Jurgen Bartsch, Paul Moor, 1975) пишет:

"Карл-Хайнц Задрозински - Юргеном Барчем его назвали позднее - родился 6 ноября 1946 г. от внебрачной связи больной туберкулезом вдовы, муж которой погиб на войне, и сезонного рабочего из Голландии. Мать раньше срока тайком сбежала из больницы, оставив новорожденного сына. Через несколько недель она умерла, а еще через несколько месяцев в больницу на операцию легла Гертруда Барч - жена зажиточного мясника из Эссена. Она и ее муж решили забрать ребенка к себе. Правда чиновники из отдела усыновлений управления по делам несовершеннолетних возражали, ссылаясь на крайне сомнительное происхождение мальчика, поэтому весь процесс усыновления продолжался целых семь лет. Новые родители держали ребенка в строгости и не позволяли ему общаться с другими детьми, потому что те могли проболтаться Юргену, что он приемный сын. Когда отец открыл вторую мясную лавку (с целью как можно раньше дать возможность Юргену иметь собственное дело), то госпожа Барч была вынуждена в ней работать, а заботу о ребенке взяли на себя бабушка и периодически меняющиеся служанки.

В десятилетнем возрасте родители отправили Юргена в расположенный в Рейнбахе интернат, где, помимо него, находились еще двадцать детей. В двенадцать лет мальчика, уже привыкшего к тамошней относительно дружеской атмосфере, внезапно перевели в католическую школу, где царил чисто казарменный дух. Среди трехсот содержавшихся там мальчиков были и "трудные" подростки.

В период с 1962 по 1966 г. Юрген Барч убил четырех мальчиков и предпринял, по его словам, свыше ста покушений на убийство, к счастью, оказавшихся безуспешными. Для совершения преступлений он избрал один способ, хотя иногда вносил в него незначительные изменения. Как правило, он знакомился с мальчиком неподалеку от своего дома на Хегерштрассе в Лангенберге, заманивал его в пустой подвал, когда-то служивший бомбоубежищем, связывал его жгутом и начинал играть его половыми органами, иногда занимаясь при этом онанизмом. Затем он душил или забивал ребенка до смерти, вспарывал ему живот, полностью опустошал брюшную и грудную полости и закапывал изуродованный труп. Порой он расчленял его, отрубал руки, ноги и голову, отрезал половые органы, выкалывал глаза, срезал куски мяса с ягодиц и бедер (очень любил их нюхать) и предпринимал неудачные попытки заняться анальным сексом. Как на предварительном следствии, так и на самом процессе Барч до мельчайших подробностей описал свои действия, всякий раз подчеркивая, что оргазма он достигал именно тогда, когда расчленял трупы. Занимаясь онанизмом, он ничего подобного не испытывал. Свое четвертое и последнее убийство Барч совершил способом, о котором давно уже мечтал: он привязал свою жертву к столбу и постепенно отрубал у кричащего от безумной боли мальчика различные куски тела, действуя как мясник, разделывающий тушу" (S.22).

Такие кошмарные преступления, конечно же, вызывают бурю возмущения. Но одновременно многие не перестают удивляться, как такой милый, симпатичный, умный и очень чувствительный мальчик мог совершать такие зверства, ведь он совсем не был похож на преступника, а уж тем более на маньяка. К тому же судьба его внешне складывалась довольно благополучно: он воспитывался в добропорядочной состоятельной семье и в детстве, как водится, у него была целая коллекция плюшевых зверей. Многие, разумеется, сразу же подумают: "И у нас все было точно так же в семье, что же, выходит, мы все потенциальные преступники, раз корни всех преступлений следует искать в детстве?" Остается лишь констатировать, что Юрген родился абсолютно "нормальным". Это явствует из заключения приглашенных в качестве экспертов специалистов-психиатров, которые также постоянно подчеркивали, что Юрген Барч вырос не "на дне", а в благополучной семье, которая о нем хорошо заботилась, и потому никто, кроме него самого, не может нести ответственность за его чудовищные преступления.

Таким образом, как и в случае с Адольфом Гитлером, создается образ добрых, глубоко порядочных родителей, которым Господь или, наоборот, сатана подбросил в колыбель какого-то морального урода. Но такие монстры не падают с неба и не вырываются из ада. Если известно, как функционируют механизмы индентификации с жестоким отцом и что такое синдром вытеснения, отщепления и проекции, как g происходит перенос внутренних конфликтов своих детских лет (превративших процесс воспитания в самые настоящие репрессии) на ребенка, избранного в качестве жертвы, то тогда уже мало кого удовлетворят объяснения, которые недалеко ушли от средневековых представлений апологетов "черной педагогики". Если, кроме того, знать, что эти механизмы у отдельных индивидуумов могут быть задействованы особенно мощно и что в ряде случаев они могут просто парализовать волю человека, то тогда события в жизни так называемых "монстров" воспринимаешь как естественные последствия ситуации, сложившейся в детстве.

Прежде, чем подкрепить свои выводы примерами из жизни Барча, я хотела бы задать себе и читателям вопрос: "Почему общество отказывается прислушиваться к мнению психоаналитиков и не принимает к сведению приобретенный ими опыт?" Пауль Моор, который вырос в США и вот уже 30 лет живет в ФРГ, в начале процесса по делу Барча был просто поражен совершенно неадекватными представлениями о человеческой психике у служителей Фемиды. Моор просто не мог понять, почему они не обращают внимания на, казалось бы, совершенно очевидные вещи. Ведь он, родившийся в стране с другими традициями, сразу же заметил их. Разумеется, в зале суда также действуют незримые общественные нормы и табу, обязательные и для судей, и прокуроров, и экспертов. Ведь они тоже живут в этом обществе, возможно, воспитывались так же, как и Юрген Барч,с детства идеализировали окружающий мир, но просто нашли другие, легальные способы для избавления от скопившихся в душе отрицательных эмоций. Как же они могут обратить внимание на применение в данном конкретном случае чересчур суровых методов воспитания? Тогда рухнет вся их система. Ведь одна из основных целей "черной педагогики " - сделать так, чтобы с самого начала никто не замечал и не воспринимал страданий ребенка, и уж тем более не давал им объективной оценки. В заключениях экспертов постоянно встречается весьма характерная фраза. Оказывается, "других людей" тоже так воспитывали, тем не менее, они не стали "насильниками и серийными убийцами на сексуальной почве". Для оправдания существующей системы воспитания достаточно только постоянно подчеркивать, что через нее прошли все, а преступления совершают лишь отдельные люди.

Нет никаких объективных критериев, позволяющих оценивать детство одних, как "особенно трудное", а других, как "сравнительно благополучное". Оценка ребенком своего детства зависит от степени чувствительности, а все люди разные. Кроме того, у каждого было множество незаметных для постороннего взгляда как спасительных, так и губительных моментов.

Но зато можно изменить наши представления о последствиях всего совершенного нами. Ведь с тех пор, как мы знаем, что дальнейшее загрязнение воздуха и воды ставит под вопрос само выживание человека, охрана окружающей среды уже не воспринимается только как альтруизм или "соблюдение природоохранных норм". В результате были приняты законы, положившие конец варварскому загрязнению природы. И не потребовалось для этого никаких нравоучений, просто сработал инстинкт самосохранения.

То же самое относится и к знаниям в области психоанализа. До тех пор, пока ребенка будут рассматривать как козла отпущения, на котором всегда можно выместить свою злость, принципы "черной педагогики" будут по-прежнему применяться на практике. Мы будем и дальше поражаться росту числа психозов, неврозов и случаев наркомании среди молодежи, возмущаться, узнав о разного рода сексуальных извращениях и вспышках насилия, и в то же время молча мириться с тем, что вооруженные конфликты, во время которых гибнет множество людей, стали неотъемлемой частью жизни на нашей планете.

Но если опыт, накопленный психоаналитиками, станет достоянием общественности - а это непременно когда-нибудь произойдет благодаря тем представителям подрастающего поколения, которые воспитывались в гораздо более свободной атмосфере - то тогда и бесправие ребенка, и родительское насилие над ним уже не смогут быть оправданы интересами всего человечества. Никто уже не будет воспринимать как нечто само собой разумеющееся ситуацию, когда от ребенка требуют полного контроля над своими эмоциями и когда родители, со своей стороны, устраивают ему истерики и изливают на него свой гнев.

Родители также изменят свое поведение, когда узнают, что то, что они до сих пор искренне считали "необходимыми воспитательными мерами", есть не что иное, как цепь унижений, оскорблений и открытого насилия. Более того, по мере понимания обществом взаимосвязи между преступлениями и горьким опытом первых лет даже специалисты начнут сознавать, что в любом преступлении можно увидеть скрытую в подсознании историю детства, детали которой можно понять, проанализировав само преступление. Чем внимательнее мы будем изучать эту взаимосвязь, тем скорее рухнут стены, скрывающие от нас истинное положение в тех семьях, где безнаказанно воспитывают будущих преступников. Неукротимое желание отомстить обусловлено тем обстоятельством, что взрослый может со спокойной душой вести себя агрессивно в отношении ребенка, в то время как гораздо более сильные эмоции ребенка всячески подавляются с помощью насилия. Если только представить себе, какой заряд агрессии может таиться в "нормальных" людях, живущих в полном соответствии с требованиями общества, какие "дамбы" они вынуждены строить, чтобы сдерживать бушующие реки эмоций, и как подобная борьба против собственного Я подрывает их здоровье, то приходишь к выводу, что если такой человек не стал сексуальным преступником, то это счастье, но не нечто сг само собой разумеющееся. Впрочем, такие люди не обязательно превращаются со временем в сексуальных маньяков, но часто становятся жертвами психозов, наркотической зависимости или же полностью приспосабливаются к окружающему миру. Последнее таит в себе следующую опасность: такой человек может внушить (сознательно или бессознательно) и своему ребенку, что необходимо возводить "дамбы", чтобы удержать за ними мир чувств. (Вспомните историю молодого человека, изучавшего педагогику.)

Но что касается преступлений на сексуальной почве, то в данном случае играют роль несколько факторов, и эти факторы гораздо более важны, чем принято считать. Часто на сеансах психоанализа пациенты рассказывают о своих фантазиях, но в то же время они боятся, что эти фантазии станут реальностью. Но, к счастью, в этом случае реальностью они не становятся, потому что осознанное переживание эмоциональных порывов на сеансе психотерапии позволяет вывести их в сознание, чем, как правило, дело и ограничивается.

Детство убийцы

Пауль Моор пытался по-человечески понять Юргена Барча и не только вел с ним переписку, но и говорил со многими его знакомыми. Вот что он пишет о первом году жизни будущего серийного убийцы:

"Уже в день своего появления на свет в январе 1946 года Юрген Барч оказался в крайне неблагоприятной атмосфере. Его сразу же разлучили с больной туберкулезом матерью. Как известно, через несколько недель она умерла. Женщины, которая могла бы заменить ему мать, не нашлось. В родильном отделении до сих пор служит медсестра Анни, которая хорошо помнит Юргена. Она рассказала мне: "Как правило, в больнице детей держали больше двух месяцев. Но Юрген провел у нас целых одиннадцать месяцев".

Современная психология пришла к выводу, что первый год - самый важный в жизни человека. Физический контакт с матерью и ощущение исходящего от нее тепла крайне важны для дальнейшего развития ребенка.

Но уже в больничных яслях младенец оказался полностью зависим от своих будущих приемных родителей. Они, используя свое социальное положение и свои материальные возможности, присвоили себе право распоряжаться судьбой ребенка. Медсестра Анни вспоминает: "Госпожа Барч заплатила сверх положенного, чтобы мальчик остался у нас. Она и ее муж хотели усыновить его, но чиновники все никак не могли принять окончательного решения. Их очень смущало его происхождение, ведь его мать, как и он сам, родилась от внебрачной связи. Она тоже какое-то время провела в приюте. К тому же никто толком не знал, кто его отец. Обычно мы по истечении определенного срока отправляем детей, которых оставили родители, в другое отделение, но госпожа Барч даже слышать об этом не хотела. Ведь в другом отделении мог оказаться кто угодно, в том числе дети, родители которых вели совсем уж асоциальный образ жизни. Я до сих пор помню, как у мальчика сияли глаза. Он очень рано начал улыбаться и поднимать головку, был очень любознателен. Однажды он обнаружил, что медсестра приходит по звонку и начал то и дело нажимать на кнопку. Это ему доставляло огромное удовольствие! И аппетит у него всегда был хороший, и в еде не привередничал. Совершенно нормальный, здоровый, вполне контактный ребенок".

С другой стороны, мальчик начал слишком рано развиваться, что уже само по себе патология. Я был весьма удивлен, узнав, что ребенок уже к одиннадцати месяцам научился пользоваться горшком. Правда медсестра Анни сочла мое удивление неуместным. "Не забывайте, пожалуйста, что после войны прошел всего год. Мы тогда ни сна, ни отдыха не знали". На мой вопрос, как же она и ее коллеги смогли приучить его так рано пользоваться горшком, медсестра Анни ответила с легким раздражением: "Мы уже в возрасте шести или семи месяцев просто сажали его на горшок. Некоторые из наших детей уже в одиннадцать месяцев ходить начинали и у них штанишки тоже всегда были чистые и сухие. Вот так". Остается лишь констатировать, что в условиях, существовавших тогда в Германии, медсестра никак не могла использовать гуманные методы воспитания, даже если она, как Анни, желала ребенку добра.[...]

Проведя почти год жизни в неблагоприятной обстановке, ребенок, которого теперь звали Юргеном, начал жить со своими приемными родителями. Все близкие знакомые госпожи Барч в один голос утверждали, что она была буквально помешана на чистоте. Вскоре после переезда мальчик быстро забыл слишком рано привитые правила гигиены, чем очень разозлил госпожу Барч. Люди, знавшие их семью, уже тогда обращали внимание на покрытые кровоподтеками руки и лицо Юргена. Госпожа Барч так и не смогла убедительно объяснить их происхождение. Однажды ее муж откровенно признался другу, что подумывает о разводе: "Она так избивает ребенка, я больше не вынесу". В другой раз господин Барч объяснил свой поспешный уход из гостей следующим образом: "Мне срочно нужно домой, иначе она забьет его до смерти"" (Мооr, 1972, S.80).

Сам Юрген, естественно, не может ничего рассказать о том времени, но, по всей видимости, именно побои послужили причиной того, что он часто испытывал чувство страха. "Еще в детстве мне внушали страх крики и ругань отца. И что меня уже тогда потрясло: я почти никогда не видел его улыбающимся".

Но откуда этот страх? Я боялся не столько исповеди, сколько Других детей. "Вы не знаете, что в первом классе я был мальчиком для битья и что там со мной делали. Почему не защищался? А попробуй защищаться, если ты самый маленький в классе. От страха я не мог в школе ни петь, ни заниматься физкультурой! Я не мог утвердиться, потому что не входил ни в одну компанию. Одноклассники думали, что я их чураюсь. Им было без разницы, не хочу я или не могу. Я не мог. Пару дней, и то неполных, я жил у моего учителя Хюннемайера, пару дней в Вердене у бабушки, где спать приходилось на полу, а остальные дни в Катернберге в лавке. В результате я нигде не чувствовал себя дома, не имел ни товарищей, ни друзей, т.к. не мог толком ни с кем познакомиться. Вот основные причины, но есть еще одна важная вещь: до того, как пойти в школу, я жил, как в тюрьме, в доме, окруженном трехметровой стеной, с зарешеченными окнами и искусственным светом. Выходить можно было только в сопровождении бабушки, и никаких игр с другими детьми. И так шесть лет. Ведь, не дай Бог, испачкаешься, и "вообще, они тебе не ровня". Я старался быть послушным, но мне всегда представлялось, что для родителей я обуза. Про незаслуженные побои я даже не говорю. Зато мне иногда прощались самые дурацкие поступки. У родителей для меня вообще не было времени. Отца я боялся, т.к. он мгновенно выходил из себя и начинал кричать, а мать уже тогда была истеричкой. Но главное: не было никаких контактов со сверстниками. Мне просто запрещали общаться с ними. Почему я потом не победил в себе страх и не начал с ними играть? Было уже поздно" (S.56).

Это ощущение пребывания взаперти, невозможность вырваться из замкнутого пространства позднее сыграют очень важную роль. Не случайно Юрген будет заманивать подростков в бывшее бомбоубежище и убивать их. Ведь в детстве никто не желал понять его душевное состояние, он не имел права на эмоциональные переживания и уж тем более, как он сам говорит, не мог показывать, что ему плохо.

"Если бы я стал рассказывать кому-то о своих проблемах, то меня бы сочли трусом. Во всяком случае, мне так казалось. Может быть, я был неправ, думая так. Но ведь я не был трусом во всем, и потом, вы же знаете, у каждого мальчика есть чувство собственного достоинства. я, например, не всегда плакал, когда меня дома наказывали, я считал, что нехорошо быть неженкой, и никому не показывал, что мне плохо. А если откровенно, ну к кому я мог пойти, чтобы излить душу? К родителям? Несмотря на всю любовь к ним, мне приходится с ужасом признать, что они не смогли развить в себе ни малейшей способности понять ребенка. я хочу особенно подчеркнуть не смогли развить, а не не развили, т.к. никого не хочу упрекать, а просто констатирую факт. я твердо уверен, я в этом на собственной шкуре убедился, что мои родители никогда не умели правильно обращаться с детьми" (S.59).

Только в тюрьме Юрген впервые предъявил родителям серьезные обвинения:

"Вам нельзя было держать меня взаперти и запрещать играть с другими детьми, и тогда в школе меня не считали бы жалким трусом. Вы не должны были отправлять меня к этому садисту в сутане, а когда я сбежал, потому что священник измывался надо мной, вы не должны были посылать меня обратно. Но ведь вам это даже в голову не пришло. Когда мне было одиннадцать или двенадцать лет, мама бросила в печь книжку по вопросам полового воспитания, которую мне подарила тетя Мария. И потом, вы хоть раз поиграли со мной? Наверное, другие родители ведут себя так же... Но для вас-то я был желанным ребенком. Но почему, почему я многое понял так поздно, когда уже ничего нельзя исправить? Почему двадцать лет я ничего не замечал? Почему?"

"Когда кончался рабочий день, мать бежала вон из лавки, как солдат в атаку; прибегая домой, она распахивала дверь, и не дай Бог, если я попадался ей на пути, я тут же получал пару оплеух. Только потому, что я попался ей на пути - это довольно часто было единственной причиной. А через несколько минут я уже снова милый, славный мальчик, которого нужно взять за руку и поцеловать в щеку. Она еще удивлялась, почему я упираюсь и боюсь ее. С первых же дней я боялся их обоих: и отца, и мать; просто отца я видел очень редко. Я и сегодня спрашиваю себя, как он мог выдержать такое. Иногда он непрерывно работал с четырех часов утра до десяти или одиннадцати вечера, много времени проводя в колбасном цеху. Всегда, когда я его видел, он либо куда-то спешил, либо кричал на подчиненных. Но он единственный, кто хоть как-то заботился обо мне, например, менял пеленки и стирал их. Он мне сам потом говорил, что его жена так и не смогла заставить себя заниматься этим.

Я вовсе не хочу говорить о матери плохо. Я даже по-своему люблю ее. Но, тем не менее, я не считаю, что она была способна понять душу ребенка. Она, должно быть, тоже меня любит. Это меня удивляет, но если бы это было не так, то она не сделала бы для меня всего того, что делает сейчас. Да, раньше мне от нее доставалось. я помню, как она неоднократно била меня вешалкой до тех пор, пока та не ломалась, за то, что я, по ее мнению слишком долго готовил уроки или допускал в домашнем задании ошибки.

Так уж повелось, что она всегда сама мыла меня. я никогда не ныл, не возражал, хотя мне это не особенно нравилось. Не знаю, возможно, что я считал это чем-то само собой разумеющимся. Самое интересное, что отец не имел права входить в ванную. Ох, как бы я тогда закричал!

Вплоть до девятнадцати лет, т.е. до ареста, я сам мыл только руки и ноги. Мать мыла мне голову, шею и терла спину. Это вроде вполне естественно, но ведь она еще добиралась до живота и бедер и вообще мыла мне тело сверху вниз. Можно сказать, что она меня мыла, а не я мылся. Я, как правило, ничего не делал, она говорила мне только, чтобы я помыл руки и ноги. Я был слишком ленив. Ни отец, ни мать мне никогда не говорили, что надо промывать и головку полового члена, оттягивая крайнюю плоть. Во всяком случае, она меня этому не научила, когда купала.

Снимал ли я такое купание ненормальным? Было чувство, которое возникало время от времени на какие-то секунды или минуты, которые все-таки оставалось в глубине души. я его никогда не испытывал явно, если вообще выражение "не испытывать явно" имеет смысл.

Я не помню, чтобы я когда-то поддавался спонтанным порывам нежности, я не помню, чтобы я вдруг начинал обнимать мать и ласкаться к ней. Я смутно припоминаю, что однажды вечером, когда я лежал в кровати между родителями и мы смотрели телевизор, она меня стала ласкать. Наверное, за четыре года это было всего два раза. Да и я тогда склонен был отвергать ее нежности. Моей матери никогда не нравилось то, что я ее боюсь.

Уж не знаю, как это назвать, может, иронией судьбы, а может быть, это выражение не передает весь трагизм моих ощущений, но в детстве она мне снилась или продающей меня, или бросающейся на меня с ножом. Последнее, к сожалению, стало явью.

Это было то ли в 1964, то ли в 1965 году. Мне кажется, это был вторник, поскольку мама работала тогда в лавке только по вторникам и четвергам. В обед мы с ней фасовали куски мяса и мыли прилавки. Ножи тоже нужно было мыть. Эту работу мы с ней делили пополам. я сказал, что все сделал. Но она была не в духе и сказала: "У тебя еще много работы". "Да нет же, - возразил я, - посмотри!" Она упорствовала: "Да ты только взгляни на зеркала! Тебе придется перемыть их". Я не сдавался: "я не буду их перемывать, они и так вымыты до блеска". Она стояла у зеркала, в трех или четырех метрах от меня. Вдруг она наклонилась к ведру, вынула оттуда очень красивый длинный мясницкий нож и как швырнет им в меня! я уже не помню точно, может быть, нож, когда летел, стукнулся о весы. Во всяком случае, он вонзился в скамью. Слава Богу, я успел в последний момент отскочить, иначе она бы мне точно в плечо попала.

Я застыл, как столб. Вообще не знал, на каком я свете. Все было уж как-то очень нереально. Такое даже представить себе невозможно. И тут она подошла поближе, плюнула мне в лицо и заорала: "Ты - дерьмо! Я позвоню господину Биттеру, - это начальник Управления по делам несовершеннолетних, - чтобы он забрал тебя! Убирайся, откуда пришел! Там твое место!" Я бросился на кухню, вцепился в шкаф и сказал продавщице госпоже Оскоп: "Она бросила в меня нож!" "Да ты рехнулся,- ответила продавщица.- У тебя совсем ум за разум зашел". Я сбежал по лестнице вниз, заперся в туалете и завыл, как собака. Когда я снова поднялся наверх, то увидел, что мать лихорадочно листает телефонную книгу. Вероятно, она и впрямь искала номер господина Биттера. Она долгое время со мной не разговаривала. Очевидно, она думала, что я негодный мальчишка и ничтожество, которое позволяет так с собой обращаться - швырять в себя ножом - и которое просто в таком случае отпрыгивает в сторону. Я не знаю..."

"Слышали бы вы голос моего отца! Настоящий фельдфебельский бас, которому место на плацу. Ужас! Он орал по любому поводу. По-моему: то жена его что-либо не так делает, то еще что-то - любая мелочь могла вызвать его недовольство. Иногда он закатывал скандал, но я уверен, что он вовсе не считал такое свое поведение чем-то ужасным. По-моему, он просто не мог по-другому. Но для меня как для ребенка это был кошмар. Помню, что скандалы бывали довольно часто.

Он всегда любил командовать и по-армейски делать замечания. Мне кажется, он был всегда перегружен своими делами, так что не будем обижаться на него.

На первом процессе председательствующий спросил отца: "Господин Барч, Вы, конечно, знаете, что в католической школе Вашего сына жестоко избивали?" Отец четко и ясно ответил: "А я не считаю, что с ним обращались жестоко. Его ведь не забили до смерти".

Как правило, днем родителей я не видел. Иногда мать проносилась мимо как угорелая, и я не отваживался даже близко подойти к ней, боясь получить оплеуху. У меня уже был горький опыт. Очень часто она избивала меня только за то, что я осмеливался обратиться к ней с какой-нибудь просьбой или просто стоял у нее на пути. Что такое терпение, ей было просто неведомо.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: