Уникальное путешествие с Олдосом Хаксли в измененные состояния сознания.

Милтон Эриксон

Вступление.

Примерно год назад Олдос Хаксли и я — автор этой статьи — потратили много времени, планируя каждый по отдельности объединенное изучение различных состояний сознания. Каждый из нас записал в своих блокнотах перечень конкретных исследовательских шагов, возможных методов экспериментального подхода и различные вопросы. Целью было подготовить фундамент для предстоящего совместного исследования, отразив наши независимые друг от друга мысли. Таким образом мы надеялись охватить как можно больше идей для намеченного мероприятия.

В начале 1950 г. мы встретились в доме Хаксли в Лос-Анджелесе и провели там целый насыщенный день, обсуждая идеи, записанные в наших блокнотах, и возможное участие в каком-нибудь доступном и выполнимом экспериментальном исследовании. Мне был особенно интересен подход Хаксли к психологическим проблемам, его метод мышления и то, как он уникально использует бессознательный ум, о чем мы иногда говорили ранее. Хаксли интересовался гипнозом, и наша с ним короткая работа показала его отличные способности как сомнамбулистического субъекта.

Мы решили, что эта встреча станет предварительным, или пилотным, исследованием, поэтому договорились сделать его по возможности всесторонним и содержательным и не акцентироваться на завершении каких-то конкретных вопросов. После оценки работы этого дня можно было бы спланировать будущие встречи и конкретные исследования. В дополнение к этому каждый из нас преследовал личные, не зависимые друг от друга цели — Олдос собирался писать, а мой интерес был связан с будущими психологическими экспериментами в области гипноза.

Итак, наша совместная работа началась в 8 утра и продолжалась до 6 вечера непрерывно. На следующий день мы обратились к нашим блокнотам, чтобы согласовать записи, снять все неясности, связанные с сокращениями, сделанными по ходу эксперимента, и исправить любые оплошности. В целом мы обнаружили, что наши записи вполне согласовываются, но некоторые заметки отражают наши конкретные интересы и факты, которые каждый отметил в связи с характером ситуации, и у каждого были записи, касающиеся другого.

Мы планировали оставить все записи у Хаксли, поскольку его феноменальная память — иногда казалось, что он способен вспомнить все, — и выдающиеся писательские способности обеспечили бы наиболее удовлетворительный материал для нашей совместной статьи, основанной на наших обсуждениях и экспериментальной работе того дня. Тем не менее я вырвал несколько страниц из своего блокнота, где описывал поведение Хаксли в качестве субъекта, поскольку сам он не смог бы адекватно описать себя, хотя после эксперимента он сделал это, пусть и не так полно, как я. Предполагалось, что на основе материала этих страниц я напишу статью, которая впоследствии вошла бы в отчет о более длительном исследовании, запланированном Хаксли. Хаксли поспешил переписать все, что было на выдранных страницах, в свой блокнот, чтобы быть уверенным в полноте данных.

К несчастью, через некоторое время пожар уничтожил дом Хаксли, его огромную библиотеку, в которой было много бесценных книг, рукописей и других несметных сокровищ, не говоря уже о материалах исследований, над которыми он в тот период работал, и блокнотах наших совместных трудов. В результате наш проект стал слишком болезненной темой для обсуждения. Только недавняя смерть Хаксли заставила меня вернуться к тем нескольким страницам, которые я выдрал тогда из своего блокнота. Прочитав записи, я решил, что можно представить на суд читателя небольшую, но весьма информативную часть той работы. Читатель должен помнить, что цитаты, приписанные Хаксли, не обязательно дословны, поскольку его пространные высказывания записывались в сокращенном виде. Тем не менее по своей сути они точны и выражают Хаксли именно таким, каким я его знал. Следует также помнить, что Хаксли читал мои записи в ходе нашего совместного исследования и подтверждал их.

Введение в проект.

Проект начался с обзора Хаксли концепций и определений здравого сознания, в первую очередь своего и отчасти других людей, за которым последовало наше обсуждение понимания гипнотического состояния сознания. Целью было убедиться в согласованности или расхождениях в нашем понимании, чтобы сделать исследование предмета нашего интереса более надежным.

Затем последовал детальный обзор различных психоделических опытов с мескалином, позднее описанных в его книге (Huxley, 1954).

Хаксли подробно описал свою весьма специфичную практику, которой он дал более или менее неуклюжее название "глубокая рефлексия". По его словам (здесь дается неполное описание — тогда казалось, что нет особой причины, кроме интереса, записывать все), для глубокой рефлексии характерно состояние физической релаксации — голова опущена, глаза закрыты, происходит глубокий прогрессирующий психологический уход от всего внешнего, но без действительной утраты физической реальности, амнезии или потери ориентации; "отбрасывается" все незначительное и затем наступает состояние полного мысленного погружения в предмет интереса. Но даже на этой стадии полного ухода в себя и мысленного погружения, по словам Хаксли, он может свободно взять в руки карандаш, чтобы "автоматически" записать свои мысли, и делает это без всякого осознания своего участия в выполнении физического действия. Это происходит так, будто физическое действие не является "интегральной частью моего мышления". Подобная физическая активность никоим образом не вторгается, не замедляет и не препятствует "течению мысли, так сильно захватившей меня. Это ассоциативная, но полностью периферийная деятельность. Я бы сказал, эта мыслительная деятельность едва соприкасается с периферией". В качестве примера Хаксли привел случай другого типа физической активности. Он вспомнил, как однажды погрузился в состояние глубокой рефлексии, когда его жена отправилась в магазин. Он не помнил, о чем тогда размышлял, но вспомнил, что, вернувшись, жена поинтересовалась, записал ли он то, что она сказала ему по телефону. Он был изумлен ее вопросом, т. к. не помнил, что говорил с ней по телефону. Тем не менее они обнаружили запись в блокноте, находящемся за телефоном неподалеку от кресла, в котором он любил сиживать, когда погружался в глубокую рефлексию. Оба пришли к заключению, что он, находясь в состоянии глубокой рефлексии, услышал, как звонит телефон, поднял трубку, по обыкновению ответил "Алло", выслушал сообщение, записал его, но ничего из этого вспомнить впоследствии не мог. Он помнил лишь, что в тот день работал над рукописью, которая полностью захватила его. По его словам, это обычно для него — начинать ежедневную деятельность с погружения в состояние глубокой рефлексии в качестве предварительного процесса систематизации и упорядочивания своих мыслей, что позволяет ему настраиваться на дальнейшую работу.

Хаксли привел еще один пример. Как-то раз его жена вернулась домой после непродолжительного отсутствия, увидела, как обычно, закрытую входную дверь, вошла в дом и обнаружила на столике в прихожей срочное письмо. Хаксли сидел в своем кресле и, очевидно, пребывал в состоянии глубокой задумчивости. Позже она спросила у него, когда доставили письмо, и, конечно, выяснилось, что он не помнит, как получил его. Они оба знали, что почтальон, без сомнения, позвонил в дверь, что Хаксли услышал звонок, прервал свою работу, подошел к двери, открыл ее, получил письмо, положил его на обычное для этого место и вернулся в свое кресло, где она его и нашла.

Оба эти события произошли сравнительно недавно. Хаксли сумел воспроизвести эти случаи только благодаря жене, у него не было ощущения своего актуального физического участия в них. И поскольку он ничего не помнил, то сделал вывод, что пребывал тогда в состоянии глубокой рефлексии.

Жена Хаксли впоследствии подтвердила мое предположение, что его поведение бывает совершенно "автоматическим", подобным тому, как двигается машина в точно заданном направлении. По ее словам, это очень забавно наблюдать, как он достает из шкафа книгу, возвращается в кресло, медленно открывает ее, берет очки, некоторое время читает, затем откладывает и книгу, и очки. Потом, спустя какое-то время, возможно, несколько дней, он находит эту книгу и спрашивает о ней. "Этот человек почти никогда не помнит того, что делал и о чем думал, когда сидел в кресле, — говорила она. — Вы просто обнаруживаете его усердно работающим".

Другими словами, когда целостность задачи, выполняемой Хаксли в состоянии глубокой рефлексии и на вид полностью отрешенного от внешней реальности, нарушается внешними стимулами — некоторая периферийная часть его сознания позволяет ему получать внешние стимулы и осмысленно реагировать на них, — в его памяти, по-видимому, не откладывается ни получение стимулов, ни то, как он на них отвечал. Его жена обнаружила, что, если она бывала дома, когда Олдос пребывал в состоянии глубокой рефлексии, тот не обращал внимания ни на телефонные звонки, ни на звонки в дверь. "Он просто полностью зависит от меня, но если я говорю ему, что ухожу, то не пропускает ни телефонных звонков, ни звонков в дверь".

Хаксли объяснял, что может достичь состояния глубокой рефлексии за пять минут, и происходит это следующим образом: "Я просто снимаю все якоря" любого типа сознания. Что именно он имел в виду и что ощущал, он описать не мог. "Это очень субъективное переживание", в котором он, вероятно, достигал состояния "организованной интеллектуальной систематизации", позволяя мыслям течь свободно, — и тогда он работал. Это было единственное его объяснение, т. к. он никогда не пытался анализировать свое состояние. Он не мог и не считал, что в состоянии это сделать, но предложил попытаться изучить в тот день свое состояние "глубокой рефлексии" экспериментально. Я наблюдал за ним и обнаружил, что, погружаясь в свои мысли до глубокой рефлексии, он действительно "снимает все якоря" и полностью отрешается от всего. Он попытался субъективно прожить и запомнить процесс вхождения в это состояние: он пребывал в нем в течение пяти минут и вышел из него, как я сумел определить, минуты за две, после чего сказал: "Очень извиняюсь, я внезапно обнаружил, что готов работать, но оказалось, что заняться нечем, поэтому я понял, что мне лучше вернуться". Это была вся информация, которую он мог предложить. В следующей попытке данный мною сигнал был воспринят им как сигнал "вернуться". Эта попытка прошла так же легко, как и первая. Хаксли тихо посидел несколько минут и после условного сигнала быстро отреагировал. Вот впечатление Хаксли: "Я обнаружил, что чего-то жду. Чего именно, я не знал. Просто "что-то", что должно произойти там, что казалось мне бесконечной и вневременной пустотой. Я впервые испытал такое чувство. У меня всегда было представление о том, что нужно делать. Но в этот раз мне казалось, что делать нечего. Я был абсолютно безучастен, равнодушен, просто чего-то ждал, а потом почувствовал необходимость выйти оттуда. Так ты подал мне сигнал?"

Исследование показало, что он скорее всего не запоминает, как ему дают сигнал. Просто у него возникает "чувство", что пора выходить.

Еще несколько попыток дали тот же результат. — Ощущение бесконечной, вневременной пустоты, безмятежное, расслабленное ожидание неопределенного "чего-то" и несомненная потребность вернуться к обычному здравому сознанию. Хаксли коротко охарактеризовал свои открытия как "полное отсутствие всего по дороге туда и обратно и ожидание чего-то бессмысленного, чего достигают в состоянии нирваны, когда больше нечего делать". Он утвердился в намерении осуществить позже интенсивное исследование этой практики, которую считал очень полезной для своей работы.

Следующие эксперименты касались слов Хаксли, что он может входить в состояние глубокой рефлексии с простым произвольным пониманием, что отреагирует на любой "значительный стимул". Не говоря о своих намерениях, я попросил его "пробудиться" (мой термин), когда я три раза постучу по стулу рядом с ним. Он быстро вошел в состояние глубокой рефлексии, и, выждав, некоторое время я принялся стучать карандашом по стулу, испытав разные способы, отчетливо, но с разными интервалами: один раз, пауза, два раза быстро, пауза, еще один раз, быстро четыре раза, пауза, затем пять раз подряд еще быстрее. Я испробовал бесконечные вариации, избегая условного сигнала. Стул сотрясся от четырех звонких ударов карандашом. Результат оставался прежним — он никак не реагировал. Это продолжалось до тех пор, пока не был дан условный сигнал — три удара. Он практически немедленно отреагировал на него. Потом я спросил Хаксли, что он переживал. Тот объяснил, что ощущения были такими же, как и в предыдущих попытках, за исключением того, что несколько раз у него возникало смутное ощущение, что "что-то происходит", но он не понимает, что.

Наши эксперименты продолжались. Хаксли было предложено войти в состояние глубокой рефлексии и попытаться почувствовать цвет. Сигналом для пробуждения было пожатие его правой руки. Он охотно согласился, и когда я убедился, что он полностью поглощен своим состоянием, я энергично пожал его левую руку, а затем ущипнул обе его руки так, что на коже остались следы от моих ногтей. Хаксли никак не отреагировал на этот физический стимул, хотя я отслеживал движение его глазных яблок под закрытыми веками и проверял температуру и пульс на любые возможные отклонения. Как бы то ни было, примерно через минуту он медленно положил руки на ручки кресла, где они были до начала этого опыта. Он проделал это очень медленно, дюйм за дюймом, а потом опять стал полностью неподвижным.

По условному сигналу Хаксли легко пробудился.

По его словам, он "потерял" себя в "море цвета", "ощущений", "чувств", "бытия" в цвете, состоянии "чрезвычайной вовлеченности при полном отсутствии самоидентификации". Затем он внезапно пережил процесс потери цвета в "бессмысленной пустоте", только для того чтобы открыть глаза и понять, что он "вернулся".

Он помнил условный стимул, но не помнил, был ли он дан. "Я могу только догадаться, что он был дан по тому факту, что я вышел из этого состояния". Косвенные вопросы показали отсутствие памяти и о других физических стимулах. Он не потер своих рук, не бросил на них даже рассеянного взгляда.

Затем мы повторили процедуру, связанную с цветом, но усложнили ее тем, что по достижении состояния глубокой рефлексии он получал повторные настойчивые команды после пробуждения обсудить книгу, лежащую точно в поле его зрения. Результаты оказались сопоставимыми с предыдущими. Он "потерялся", "чрезвычаино увлекся этим", "это можно почувствовать, но невозможно описать", "это чрезвычайно захватывающее, зачаровывающее состояние погружения в бесконечную перспективу цвета, мягко и нежно, крайне необычайно, более чем необычно". Он не припомнил ни моих вербальных, ни физических стимулов. Он помнил об условном сигнале и, не зная, был ли он подан, не сомневался в этом, снова вернувшись к состоянию обычного сознания. Присутствие книги ничего для него не значило. Но было новое впечатление: он сказал, что переход к состоянию глубокой рефлексии через погружение в цвет по организации процесса сравним, но не идентичен с психоделическим опытом.

И в заключение я предложил Хаксли войти в состояние рефлексии, чтобы вспомнить случаи с телефонным звонком и доставкой срочного письма, на что он ответил, что этот проект будет "не очень плодотворным". Несмотря на неоднократные усилия, он давал одно и то же объяснение: "Мне было нечего делать, и я просто вернулся". Его воспоминания ограничивались тем, что ему рассказывала об этих случаях жена, и все детали были связаны с ее, а не с его собственными переживаниями.

Последнее усилие касалось способности Хаксли включить в свое состояние глубокой рефлексии другого человека. Эта идея его заинтересовала. Ему было предложено войти в состояние рефлексии, чтобы вспомнить что-то из своего психоделического опыта. Он проделал это весьма интригующим образом. Достигнув нужного состояния, Хаксли стал отпускать крайне разрозненные, отрывистые замечания, главным образом обращаясь к самому себе. Так, он говорил, делая короткие записи карандашом на бумаге, которые я быстро ему подсунул: "Самое экстраординарное я заметил, что Как?

Странно я, наверное, забыл, что (записывая) удивительно, как по-разному это выглядит. Я должен посмотреть".

Выйдя из своего состояния, он смутно припомнил, что вспоминал свой прежний психоделический опыт, но что именно он пережил тогда или непосредственно сейчас, в его памяти не отложилось. Он не помнил ни того, что говорил, ни сделанных им записей. Когда я показал ему эти записи, он отметил, что они сделаны так неразборчиво, что ничего нельзя понять. Я прочитал ему свои, но и они не оживили его памяти.

Повторное исследование дало те же результаты за одним интересным исключением. Хаксли выразил бесконечное удивление, когда внезапно заявил: "Знаешь, Милтон, это поразительно. Я использую глубокую рефлексию, чтобы собрать все свои воспоминания, привести в порядок мысли, исследовать размах, глубину своего внутреннего существования, но делаю я это, исключительно чтобы позволить этому осознанию, мышлению, пониманию, памяти включиться в работу, которую я запланировал, не осознавая ничего из этого. Состояние зачарованности ни разу не прерывается, чтобы я успевал понять, как глубокая рефлексия предшествует периоду интенсивной работы, которая полностью меня поглощает. Неудивительно, что у меня амнезия".

Позже, читая записи в блокноте, Хаксли чрезвычайно удивился, узнав, что подвергался физической стимуляции, о которой ничего не помнил. Он знал, что по моему повторному требованию погрузился в глубокую рефлексию, был зачарован и восторгался собственным ощущением затерянности в море цвета, испытывал яркое, бесконечно приятное чувство чего-то важного, что, видимо, должно было произойти. Он несколько раз перечитывал мои записи в попытке оживить хоть какие-то даже смутные воспоминания об этой физической стимуляции. Он осмотрел и свои руки, надеясь обнаружить на них следы от щипков, но их уже не было. В итоге он только и смог сказать: "Поразительно, знаешь, крайне поразительно".

При обсуждении того, что на некоторое время следует отложить дальнейшее исследование глубокой рефлексии, Хаксли опять заявил, что внезапно понял, как мало знает об этом состоянии, несмотря на его частое использование, и поэтому хотел бы изучить это состояние глубже. И особенно его интересуют способ и средства, какими он достигает глубокой рефлексии, то, как она составляет подготовительную форму для поглощенной работы и каким образом заставляет его обрывать ненужный контакт с реальностью.

Хаксли предложил изучить свою глубокую рефлексию в гипнотическом состоянии сознания, используя его в качестве субъекта. Он разрешал прерывать собственное трансовое состояние с целью обсуждения. Это полностью отвечало моим ожиданиям.

Сперва он попросил индуцировать легкий транс, возможно, не один раз, чтобы исследовать свои субъективные переживания. Поскольку ранее ему приходилось бывать сомнамбулическим субъектом, он был совершенно уверен, что этот факт поможет ему почувствовать себя защищенным во время задержки его трансовых состояний на любом уровне, какой он пожелает. Он не воспринял это как простое прямое гипнотическое внушение. Позже, читая мои записи, он изумился тому, как легко поддался явному внушению без осознания его природы.

Легкие трансовые состояния показались ему интересными, но "слишком легко концептуализируемыми". Как он объяснил, это "простое смещение интереса от внешнего к внутреннему". То есть внешнему уделяется внимания все меньше и меньше и больше направляется на внутренние субъективные ощущения. Внешнее постепенно тускнеет, бледнеет, а внутренние субъективные ощущения вызывают все больше удовлетворения, пока не достигается состояние баланса. В этом состоянии баланса у него есть ощущение, что при желании он может "установить связь и воспринять реальность", что сохраняется определенная способность постигать внешнюю реальность, но желания взаимодействовать с ней нет. Ему также не хотелось углублять транс. Ему вовсе не казалось, что нужны какие-то изменения — состоянию баланса сопутствовало чувство удовлетворенности и расслабленность. Он заинтересовался, испытывают ли подобные реакции другие субъекты.

Хаксли попросил меня индуцировать легкий транс различными техниками, некоторые из которых были невербальными. Он точно определил, что результат в каждом случае полностью зависит от внутренних установок. Он обнаружил, что способен принять "дрейфующее" (мое определение) состояние в легком трансе, оставаться восприимчивым к внушениям, в основном отвечая только на субъективном уровне. Он выяснил также, что стремление прямо взаимодействовать с физическим окружением истощает его усилия и вызывает у него желание либо пробудиться от транса, либо погрузиться в него еще глубже. Он также по собственной инициативе поставил задачу проверить свои трансовые состояния. Так, перед вхождением в легкий транс он лично решал, какую тему обсуждать со мной, важную или неважную, в ближайшее возможное время или в совершенно отдаленное. В этих случаях Хаксли обнаруживал, что подобные невыраженные желания препятствуют сохранению транса. Сходным образом любое усилие включить тему реальности, не согласующуюся с его чувством субъективного удовлетворения, ослабляло транс.

Во время транса постоянно сохранялось "смутное, но доступное" понимание, что состояние осознания можно изменить по собственной воле. Хаксли, как и многие другие, с кем я проводил подобные исследования, испытывал сильное желание исследовать ощущение собственного комфорта и удовлетворения, но сразу же понимал, что это может привести его к более глубокому трансу.

Когда я попросил Хаксли понять и объяснить, каким образом ему удается избегать углубления транса, он сказал, что для этого отмеряет заданный промежуток времени, когда он может оставаться в легком трансе. Это позволило ему лучше осознать, что в любой момент он может "установить связь с внешней реальностью", а его чувство личного комфорта и легкости при этом уменьшается. Это обсуждение и повторный опыт раскрыли, что точно сформулированные внушения служат для акцентирования наличия внешней реальности и расширения субъективного комфорта, даже если Хаксли полностью осознает, что говорится и для чего. Похожие результаты были получены и с другими способными субъектами.

В экспериментах с трансом средней глубины Хаксли, как и другие субъекты, с которыми я работал прежде, испытал больше трудностей реагирования на внушение и достижение устойчивого уровня транса. Хаксли обнаружил у себя субъективную потребность погрузиться в более глубокий транс и рациональную необходимость оставаться на среднем уровне. В результате он несколько раз "достигал осознания" окружающей действительности и это инициировало у него легкий транс. Тогда он направил свое внимание на субъективный комфорт и достиг более глубокого транса. В конце концов после повторных попыток он получил постгипнотическое прямое внушение оставаться в трансе средней глубины. Он обнаружил, что ранее действовал со слабой заинтересованностью. По его словам, для среднего транса в первую очередь характерно самое приятное ощущение комфорта и очень смутное, слабое осознание потребности проверить внешнюю реальность. Тем не менее, если он пытался проверить на реальность хоть что-то, транс тотчас ослабевал. С другой стороны, когда он начинал исследовать внешнюю реальность на субъективную ценность, например, мягкость сиденья стула, а не тишину в комнате, то транс становился глубже. И все же и глубокому, и легкому трансам присуща потребность так или иначе чувствовать внешнюю реальность, не обязательно ясно, но как бы то ни было с возможным сохранением ее осознания.

Для обоих типов транса были подобраны эксперименты, открывающие, что гипнотический феномен проявляется и в легком, и в среднем трансе. Эти эксперименты проводились и с другими субъектами — с теми, Кто достигал только легкого транса и кто не продвигался дальше среднего транса. Во всех этих исследованиях результаты были одинаковыми — потребность у субъектов и легкого, и среднего трансов сохранить по крайней мере некоторое восприятие внешней реальности и ориентировать свое трансовое состояние, хоть и слабо, но на внешнюю реальность, сохраняя за собой ощущение ее доступности для немедленного использования.

Другой момент, который самостоятельно обнаружил Хаксли и о котором я узнал из работы с другими субъектами, заключался в том, что феномен глубокого гипноза формируется в трансе как легкой, так и средней глубины. Рассматривая глубокий гипноз, Хаксли заинтересовался возможностью развития феномена галлюцинации в легком трансе. Он попытался достичь этого через наслаждение своим субъективным состоянием физического комфорта и дополнив его еще одним субъективным качеством, а именно приятным вкусовым ощущением. Он обнаружил, что можно легко галлюцинировать самые разные вкусовые ощущения. При этом его явно не интересовало, что я думаю о том, что он делает. Он не осознавал, что исследуя этот момент, он усиленно сглатывает. От вкусовых ощущений он перешел к обонятельным галлюцинациям — как приятным, так и неприятным. При этом он не осознавал, что выдал себя, раздув ноздри. По его ощущению, как он впоследствии объяснил, он "чувствовал", что галлюцинация полностью "внутреннего процессуального типа", т. е. возникающая внутри самого тела, легче, чем галлюцинация кажущаяся внешней по отношению к телу. От обонятельных галлюцинаций он перешел к кинестетическим, проприоцептивным и наконец к тактильным ощущениям. При кинестетических галлюцинациях ему казалось, что он идет, но при этом он все время ощущал мое присутствие в смутно воспринимаемой комнате. На мгновение он забыл обо мне, и его галлюцинаторная ходьба стала более ясной. Он осознал это, как признак мгновенного развития глубокого трансового состояния, которое, как ему казалось, он обязан запомнить, чтобы рассказать мне после пробуждения. Он не осознавал, что во время галлюцинаторной ходьбы у него изменились дыхание и пульс.

Когда он впервые попытался испытать визуальные и слуховые галлюцинации, это оказалось гораздо сложнее, его усилие ослабляло или нарушало трансовое состояние. В конце концов он догадался, что если бы сумел галлюцинировать ритмичные телодвижения, то тогда мог бы "присоединить" слуховые галлюцинации к этим галлюцинаторным телесным ощущениям. Эта мера оказалась успешной, и снова он поймал себя на том, что ему интересно, слышу ли я музыку. Его дыхание изменилось, и были заметны слабые движения головой. От простой музыки он перешел к галлюцинациям оперного пения и наконец невнятной речи, которая в конечном счете оказалась моими расспросами о глубокой рефлексии. В тот момент я не знал, что с ним происходит.

Далее он перешел к визуальным галлюцинациям. Попытка открыть глаза почти пробудила его от состояния транса. Тогда он закрыл их и не открывал ни во время легкого, ни среднего трансов. Его первой визуальной галлюцинацией стал отчетливый образ затопления его разума интенсивными ощущениями пастельных цветов, меняющих свои оттенки при волнообразном движении. Он связал это переживание с опытом глубокой рефлексии со мной, а также со своими предыдущими психоделическими опытами. Этот опыт представился ему не удовлетворяющим целям того момента, т. к., на его взгляд, это были только яркие воспоминания. Поэтому он сознательно решил визуализировать цветок, и у него возникла мысль, что если в слуховых галлюцинациях было задействовано ощущение движения, то, чтобы вызвать зрительную галлюцинацию, ему следует прибегнуть к сходной мере. В тот момент, как он вспоминал после пробуждения от транса, его интересовало, вызывал ли я когда-нибудь галлюцинации у моих испытуемых, комбинируя различные сенсорные поля переживаний. Я ответил, что для меня это стандартная процедура.

Он продолжал экспериментировать со зрительными галлюцинациями, стараясь "прочувствовать", как поворачивается его голова влево-вправо и вверх-вниз, сопровождая равномерное передвижение едва заметного объекта. Очень скоро его видимость возросла, и он увидел огромную розу размером, наверное, с 3 фута. Это было очень неожиданно, и он сразу догадался, что это не образ из памяти, а полноценная галлюцинация. Осознав это, он понял, что может добавить к галлюцинации насыщенный, тошнотворно сладкий "нерозоподобный" аромат. Эта попытка тоже оказалась удачной. Поэкспериментировав с различными галлюцинациями, Хаксли вышел из транса и стал оживленно рассказывать, что пережил. Ему было приятно осознавать, что результаты его опыта без какого-то требования или внушения с моей стороны полностью удовлетворяли запланированному, а также соответствовали результатам экспериментов с другими субъектами.

Это обсуждение вывело нас к темам анестезии, амнезии, диссоциации, деперсонализации, регрессии, временного искажения, гипермнезии (момент, который было сложно проверить у Хаксли из-за его феноменальной памяти) и исследования подавленных в прошлом событий.

Хаксли посчитал, что анестезия, амнезия, временное искажение и гипермнезия возможны при легком трансе. Остальные феномены из перечисленных можно вызвать в состоянии глубокого транса при наличии сколь-нибудь серьезного намерения к этому.

Анестезия, которой он достиг в легком трансе, сильнее всего проявилась в некоторых отдельных частях тела. Затем была предпринята попытка распространения анестезии на все тело, и Хаксли "заснул" в глубоком трансе.

Амнезия так же, как и анестезия, оказалась эффективной выборочно. Любая попытка генерализации амнезии погружала его в глубокий транс.

Легче всего Хаксли далось временное искажение; он предположил, правда, с некоторым сомнением, что в состоянии глубокой рефлексии неоднократно испытывал искажение времени, хотя первое формальное представление об этом явлении получил от меня.

Гипермнезия, плохо поддающаяся изучению из-за его исключительной способности воспроизводить события прошлого, проверялась путем внушения ему, что в состоянии легкого транса он без промедления ответит на просьбу определить, на какой странице той или иной его книги находится определенный абзац. После первого требования Хаксли пробудился от легкого транса и воскликнул: "Послушай, Милтон, я не в состоянии это сделать. Я легко могу процитировать большую часть этой книги, но номера страниц с абзацами — это не по-честному!" Тем не менее он опять погрузился в легкий транс, ему была названа книга, зачитаны несколько строк со страницы, номер которой ему следовало назвать. Он отвечал с поразительным проворством и угадал более чем в 65% случаев. После пробуждения он получил инструкцию оставаться в бодрствующем сознании и выполнить то же задание. К своему изумлению, он обнаружил, что если во время легкого транса номер страницы "вспыхивал" в его голове, то в состоянии бодрствования он проходил методичную процедуру: воспроизводил весь абзац в уме, переходил к следующему, возвращался на один назад и только потом "строил догадку". При условии ограничения тем же объемом времени, который ему требовался в легком трансе, он не справился ни с одним заданием. Когда же ему позволили использовать столько времени, сколько нужно, он не ошибся в 40% случаях, но это были выдержки из недавно прочитанных книг.

Затем Хаксли перешел к выполнению тех же самых заданий в трансе средней глубины. Это давалось ему гораздо легче, но он постоянно чувствовал собственную погруженность в глубокий транс.

Мы с Хаксли довольно подробно обсудили это его гипнотическое поведение, и большая часть записей была сделана самим Хаксли, т. к. только он мог зафиксировать собственные субъективные переживания касательно обсуждаемых тем. Поэтому я привел это обсуждение в весьма ограниченном виде.

Затем мы обратились к глубокому гипнозу. Хаксли легко достиг глубокого сомнамбулического транса, в котором он полностью утратил ориентацию во времени и пространстве. Он мог открыть глаза, но описывал то, что видел, будто "в колодце света", — меня, стул, на котором я сидел, себя самого и свой стул. Он тотчас отметил заметное спонтанное ограничение своего видения и пришел к осознанию, что по некоторым непонятным для него причинам чувствует себя обязанным "объяснять происходящее" мне. Тщательный опрос позволил выявить, что у него амнезия на все, что делалось до этого, и он ничего не помнит о нашем совместном предприятии. Его чувство, что он должен объяснять происходящее, перешло в непроизвольную готовность, как только он заговорил об этом. Вот одна из его первых реплик: "Я никак не могу понять своей ситуации или объяснить, почему ты здесь, но в любом случае я должен объяснять тебе происходящее". Он был убежден, что я понимаю ситуацию и что я заинтересован в получении от него любых объяснений, и попросил задавать ему вопросы. Он пребывал в непроизвольной, индифферентной готовности, и было очевидно, что ему нравится состояние пассивного физического комфорта.

Он давал простые, короткие и точные ответы на вопросы, проявив ту же педантичную точность, которую обнаруживали ранее другие субъекты, и даже, возможно, еще большую благодаря собственным семантическим знаниям.

На вопрос: "Что находится справа от меня?" он ответил: "Я не знаю". "Почему?" — "Я не вижу". — "Можешь увидеть?" — "Да". — "Давай". — "Как далеко я должен смотреть?" Это не было неожиданностью, поскольку я сталкивался с подобным неоднократно. Хаксли проявил характерный феномен глубокого сомнамбулического транса, при котором визуальное осознание каким-то необъяснимым образом ограничивается до объектов, касающихся ситуации транса. Каждый стул, кресло, скамеечка для ног, которые я хотел, чтобы он увидел, требовали специальных инструкций. Как позже объяснил Хаксли: "Мне нужно было осматриваться понемногу, пока он (конкретный объект) постепенно не входил в поле моего зрения, не сразу, а медленно, будто материализуясь. Мне на самом деле кажется, и я нисколько не сомневаюсь, что я наблюдал, как материализуются вещи. Я воспринимал все как должное". Похожие объяснения давались сотнями субъектов. Из своего опыта я знаю, как важно придерживаться роли совершенно пассивного наблюдателя, того, кто только задает вопросы и получает ответы независимо от их содержания. Интонация, выдающая заинтересованность в значении ответа, по-видимому, заставляет субъекта отвечать так, будто его инструктируют, какие именно давать ответы. В терапевтической работе я использую интонацию, чтобы повлиять на более адекватные личные реакции пациента.

Я испытал этот давно проверенный прием и на Хаксли, спросив его с энтузиазмом: "Скажи мне, пожалуйста, что это там такое почти в 15 футах от тебя?" Правильным ответом должен был быть "стол". Вместо этого Хаксли ответил: "Стол с книгой и вазой на нем". И книга, и ваза имелись на столе, но на дальнем его конце и дальше, чем в 15 футах от него. Позже я спросил о том же самом, но с равнодушной интонацией: "Скажи, что находится в 15 футах от тебя?" На этот раз он ответил: "Стол". "Что-нибудь еще?" — "Да". — "Что?" — "Книга" (она находилась ближе к нему, чем ваза).- "Что-нибудь еще?" — "Да". — "Что?" — "Ваза". — "Что еще?" — "Пятно". — "Еще что-то есть?" — "Нет".

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: