|
|
Что такое духовные стихи? С. 11—19 5 главаМы уже сказали, что мать земля, кормилица и утешительница, является и хранительницей нравственной правды. Грехи людей оскорбляют ее, ложатся на нее невыносимой тяжестью. Как расплачется и растужится Мать сыра-земля перед Господом: Тяжело-то мне, Господи, под людьми стоять, Тяжелей того — людей держать, Людей грешныих, беззаконныих. (Вар., 194) Мы видели, что земле можно каяться в грехах (отражение старинного религиозного обычая){146}, и, при всей своей материнской близости к человеку, не все его грехи она прощает. Во первом греху тебя Бог простит... А во третьем-то греху не могу простить. (Ib.) Измученная грехами людей, она сама просит у Бога кары для них: Повели мне, Господи, расступитися И пожрати люди — грешницы, беззаконницы... На это Господь отвечает успокоительным обещанием своего Страшного Суда. Можно сделать попытку определения особого нравственного закона Земли, который, войдя в круг христианских представлений, тем не менее сохраняет следы древней натуралистической религии наших предков. В приведенных стихах об исповеди земле «молодец» кается в трех грехах{147}: Я бранил отца с родной матерью... Уж я жил с кумой хрёстовою... Я убил в поле братика хрёстового, Порубил ишо челованьицё хрёстноё. (Вар., 161) Хотя лишь третий грех является непрощаемым, но все три объединяются одним признаком: это грехи против родства кровного или духовного. Земля, как начало материнское и родовое, естественно блюдет прежде всего закон родовой жизни. Заметив это, мы без труда выделим и отнесем к религии земли специфическую группу преступлений, которые настойчиво повторяются во всех перечнях грехов вперемежку с грехами против ритуального или каритативного{148} закона христианской религии. С наибольшей полнотой этот перечень дается в стихе о Грешной душе, где расставшаяся со своим телом душа встречает Иисуса Христа и кается в грехах своей жизни: Еще душа Богу согрешила: Из коровушек молоко я выкликивала, Во сырое коренье выдаивала... Смалешеньку дитя своего проклинывала, Во белых во грудях его засыпывала, В утробе младенца запарчивала... Мужа с женой я поразваживала, Золотые венцы поразлучивала... В соломах я заломы заламывала, Со всякого хлеба спор отнимывала... Свадьбы зверьями оборачивала... (Вар., 145—147) Грехи иного порядка, вкрапленные в этот перечень, носят бытовой и ритуальный характер, не заключая в себе особо тяжких преступлений. Центр тяжести лежит, несомненно, на группе грехов против рода и материнства. Сюда относится ворожба, заговаривание молока у коров и «заламывание» колосьев, т.е. грехи против плодородия скота и нивы. Порча младенца в утробе, как и убийство рожденного ребенка или проклятие его, есть грех против плодородия женского. Разлучение мужа с женой (даже не в виде прелюбодеяния) есть тоже грех против родового, семейного закона. Любопытная черта, придающая весьма архаический характер этой амартологии, — грех против религии рода чаще всего принимает форму ведовства. (Сюда же относится и оборотничество.) В самом деле, функция ведьмы у славянских, как и германских, народов состоит прежде всего во власти над стихией рода и злом извращении родовой жизни (любви и плодородия). Что грех против рода представляется самым тяжким в глазах народа, видно и из следующего указания величайших грехов в стихе о Голубиной книге: Трем грехам великое, тяжкое покаяние: Кто блуд блудил с кумой крестовыя, Кто во чреве семена затравливал{149}, Кто бранит отца с матерью... Хоть и есть грехам тым покаяние, Приложить труды надо великие. (I, 298) В стихе о Пятнице и Пустыннике грехи против рода признаются непрощаемыми. Это группа из трех или четырех грехов: Перва душа в утробе младенца затушила{150}... (Вторая) Отца матерь по-матерно бранила... (Третья) Из хлеба и соли спорину вымала. (6,169—169) Вместо греха против родителей в этом стихе часто приводится грех против брака: Жена, шельма, мужа сокрушала, Чужие законы разлучала{151}, (6, 165, 173,'174) а в качестве четвертого греха появляется закликание молока у коров (6, 165, 171). Замечательно, что брань, т.е. грех словом, представляется в родовой религии столь же тяжким, как и убийство. Напр., вместо задушения младенца в утробе можно проклясть его: В утробе младенца проклинала, Хрещеного жидом называла, (6, 164—165) Вспомним страшное значение матерного бранного слова, от которого содрогаются небеса. В таинственной жизни пола, в отношениях между родителями и детьми слово-заклятие, доброе или злое, имеет действенно-магическое значение. Русский певец, обходя, по своему целомудрию, непосредственно сексуальную жизнь, останавливает свое внимание на религиозном значении родства между разными поколениями. Магическому значению брани и проклятия соответствует великое значение родительского благословения. Федор Тирянин, отправляясь на подвиг, призывает на помощь все священные силы: Я надеюсь, сударь батюшка, На Спаса на Пречистого, На мать Божью Богородицу, На всю силу небесную, На книгу Ивангелия, На ваше великое блаславеньица. (1, 538) В стихе заздравном певцы призывают благословение небесных сил на дом, гостеприимством которого они пользуются. В одном варианте читаем: Сохраняй вас (Господь) и помилуй... Батюшкиным благословением, Матушкиным порождением, Нашим нищенским молением. (1, 36) В религии рода имеет значение не личная чистота, а объективно-природная норма половой жизни. Вот почему в перечне тяжких грехов мы не находим блуда (греха против девства), а только прелюбодеяние как извращение родового закона. Влияние христианства вводит лишь понятие духовного родства и духовного прелюбодеяния, возводя его даже в одно из самых тяжких преступлений против родовой религии. Грехи против рода суть грехи против матери-земли. Придавая им нарочито тяжкое значение в иерархии зла, народ свидетельствует о своем особом почитании божественно-материнского начала. В добре своем, как и в красоте своей, мать-земля не выпускает человека из своей священной власти. В кругу небесных сил — Богородица, в кругу природного мира — земля, в родовой социальной жизни — мать являются, на разных ступенях космической божественной иерархии, носителями одного материнского начала. Их близость не означает еще их тождественности. Певец не доходит до отождествления Богородицы с матерью-землей и с кровной матерью человека. Но он недвусмысленно указывает на их сродство: Первая мать — Пресвятая Богородица, Вторая мать — сыра земля, Третья мать — кая скорбь приняла, (6, 73) Скорбь, т.е. муки рождения земной матери, затуманивает очи Богородицы созерцанием страстей Ее Сына, давит и матерь-землю тяжестью человеческих грехов. Религия материнства есть в то же время и религия страдания. Стих об Иосифе Прекрасном в самой поэтической и любимой народом части, плаче Иосифа, сближает мать Рахиль с матерью-землею в общих причитаниях. Рахили давно нет в живых, и Иосиф просится у братьев на «матушкину могилку»: Увы, земля мать сырая! Сырая земля мать, расступися! Матерь моя, Рахиль, пробудися! Прими меня, матерь, во свой гроб. (I, 176) Стих о Федоре Тирянине, о герое-змиеборце, по самому сюжету, казалось бы, столь далекий от апофеоза матери, в сущности является настоящей поэмой материнства, где нас встречают все три воплощения материнского начала. Богородица, хотя и не является лично, все время присутствует в призывании Ее имени: За мать Божию Богородицу. Мать-земля, разверзаясь, по молитве Федора, поглощает пролитую им змеиную кровь и этим спасает его от гибели. Федорова матушка является одним из главных действующих лиц драмы. Похищенная змием, она томится в плену. Змееныши сосут ее грудь. Но Федор убивает змия и на своей голове проносит мать через змеиную кровь. И кончается стих сопоставлением двух трудов — матери и сына, ее мук рождения и его бранных подвигов. Любопытно, что имеется вариант, который отдает предпочтение подвигу материнства: Не будет твое похождение Супротив моего рождения. (I, 527)
Жизнь человеческая С. 79-104
Грешный мир
Природа безгрешна и свята. Но человек сквернит землю и обременяет ее тяжестью грехов. Его жизнь тяжка и беспросветна; она слагается из беспрерывных страданий. Отсюда эти слезы, которые застилают глаза певца даже тогда, когда он говорит о чистой красоте. Его оценка человеческой жизни категорична и исполнена глубокого пессимизма. Недаром космология Голубиной книги кончается горькой притчей о Правде и Кривде, в которой мы должны видеть основной опыт социальной философии народа{152}. В виде двух зайцев (или двух зверей), белого и серого, Правда и Кривда ведут между собой вековечную борьбу. Правда Кривду переспорила, Правда пошла к Богу на небо{153}, К самому Христу, Царю Небесному, Оставалась Кривда на сырой земле. (I, 282) Иногда даже Кривда Правду одолела (I, 314) или: Правда от Кривды отступилася. (328) Но исход от этого не меняется: Кривда остается на земле. Иногда это торжество Кривды на земле относится к последним, эсхатологическим временам: При последнем будет при времени, При восьмой будет при тысяче, Правда будет взята Богом с земли на небо, А Кривда пойдет она по всей земли. (292) Но так как восьмая тысяча лет давно идет{154}, то мы живем в царстве Кривды. Было добро, да миновалося, Будет добро, того долго ждать, (5, 122) Ярко изображаются последствия торжества Кривды: От Кривды земля восколебалася, От того народ весь возмущается; От Кривды стал народ неправильный, Неправильный стал, злопамятный: Они друг друга обмануть хотят, Друг друга поесть хотят. (I, 305) Особенное внимание обращается певцом на социальную неправду: От того стали суды неправые... Пошла Кривда по бедным людям, По сироточкам, по вдовочкам. Этот социальный пессимизм народа находит себе яркое отражение в стихе о Вознесении. Прощаясь с миром, Христос хочет наградить нищих, свою «меньшую братию»: дать им «гору золотую». Но Иван (один из трех святых Иванов) возражает: Не давай нищим гору золотую… Зазнают гору князья и бояре, Зазнают гору пастыри и власти, Зазнают гору торговые гости; Отоймут у них гору золотую. (Вар., 60, 64, 66; Бес., I, I) Из всех притч Господних, из всех евангельских повествований только сказание о Лазаре запало в душу народа, как яркое выражение социальной несправедливости, царящей в мире. Не довольствуясь простотой евангельского рассказа, певец изобретает все новые и новые черты, характеризующие черствость, жестокость и глумление богача: Толкает, пинает, с крыльца провожает, С крыльца провожает, кобелей натравляет: - Усть-е, возмите, борзы кобелье! Пусть его лютые псы разорвут, По чистому полю мощи[51]разнесут. Есть какое-то упоение, какая-то горькая сладость в этом описании унижения невинного, заставляющем предвкушать радость возмездия. Лазарь в отчаянии молит себе смерти. Не надеясь на Божественное милосердие, он предпочитает адские муки земным страданиям: Пошли мне. Господи, ангелов, Не тихих, не смирных, не милостивых. Вынимай душу скрозь ребра мои, Посадите душу на копье, Вознесите душу высоко, Высоко - прямо в ад. (I, 43) Видя, что в этом мире все покупается за деньги (даже молитвы Церкви), он не может себе представить возможности своего спасения: Мне нечем убогому в рай превзойти: Нечем в убожестве душу спасти. (I, 57) Этому отчаянию бедного соответствует горделивая надежда богатого на райское блаженство, купленное золотом: Есть у меня злата, больше серебра, От Бога отмолюся-тка, От смерти умирущей казной отсыплюсь. (62) Бесполезно противиться на этом свете явной социальной несправедливости. В неравенстве судьбы певец видит волю Провидения. Сам Бог наделил Что богатого-то Лазаря тьмою животом... А малого-то Лазаря святым кошелем. (48) Народ готов признать неизбывность и онтологическую оправданность социального неравенства: Оттого у нас в земле цари пошли От святой главы от Адамовой; Оттого зачались князья-бояры От святых мощей от Адамовых; От того крестьяне православные От свята колена от Адамова. (I, 287) Да и не все зло от богатых. В стихе об Алексее человеке Божием родители святого, римские вельможи, добродетельны и милостивы. Зато от челяди их Алексею пришлось выпить полную чашу унижения: Рабы же Алексея невзлюбили: Иные рабы укоряли, А други помоями лили... Плевали, харкали всё на келью. (I,106) Из обозрения песенных сюжетов мы уже видели, что безвинные страдания составляют главное содержание духовных стихов. Почти всегда оборотной стороной страдания является грех мучителя. Иногда жестокость и тиранство принимают особо надрывающие формы: так, когда палачами являются кровные родственники, - братья, родители. Такова продажа Иосифа братьями, убийство Бориса и Глеба Святополком. В стихе о Василье и Софьюшке мать отравляет нелюбимую дочь, а по ошибке (в возмездие) и любимого сына (.№.№ 167-168). О царе Давиде, по воспоминанию о его библейском грехе, поется, что он хочет выдать родную дочь свою, Олену, замуж за сына Соломона{155}.Не стерпев ужаса кровосмешения, Олена убегает в поле, ища смерти: Ох вы собегайтеся, лютые звери, Вы съедайте мое бело тело. (I, 719) Называя сам себя «лютым свекром», Давид сообщает этой семейной трагедии русский бытовой характер, уже намеченный именем Олены. Впрочем, не одна неправда и злоба людская искажают эту жизнь. Сама временность ее, неизбежность смерти бросает и на счастье мрачную тень. От призрака смерти уходит в пустыню царевич Иосаф: Житье наше, мать, часовóе, А богатство наше, мать, временнóе. (I, 216) Перед неизбежностью смерти богатство становится ненавистным: «верные кони» - Словно лютые звери; «верные слуги» - Словно лютыя змеи. (I, 223) Народ любит стихи «О смерти», размышления над открытым гробом, умея вызывать потрясающие и в то же время сдержанно-трезвые образы из этой вековой дидактической темы[52]: Вечор я со другом сидела, Поутру мое тело водой моют. Водой моют, во гроб кладут, Мою душу на суд ведут. (Вар., 160; ср. Вес., № 675) Не одна вечная мука страшит. Непереносима и судьба оставленного тела, его неизбежное тление. Праведная и грешная душа одинаково ужасаются жестокой участи своего тела - прекрасного и невинного, идущего в пищу червям за чужой грех - грех души. Уходящая душа озирается на свое оставленное тело. Душа с белым телом распрощается: Прости, мое тело белое! Тебе, тело, итти Во сырую землю. Сырой земле на предание, Лютым червям на съедение, (6, 326) Или, отождествляя себя уже со своим милым и тленным телом, человек видит себя самого добычей червей: Домик ты мой, домик, Ты мой вечный дом. Каменья - то суседы мои, Червоточье{156} - то друзья мои, Песок течет - то постель моя. Ох ты, мать сыра земля! Прими меня, яко чадо твое. (6; 328) Так жестоко оборачивается материнство земли для согрешившего человека. Сырое материнское лоно становится сырой могилой, родные стихии - червями разложения. Это коренное извращение природно-благого миропорядка для христианского сознания связано с грехом человека. В народных стихах мы не встречаем теории первородного греха, что совершенно неудивительно. Но мы без колебаний вводим эту идею в состав народного богословия. Даже если отклонить «Плач Адама» как недостаточно народный, о силе греховного сознания певца свидетельствует хотя бы то, что он приемлет безропотно земной ад, в котором живет. Ни на одну минуту он не усомнится в праведности Божия суда, судившего человеку его земную долю. Она им заслужена. Безразлично, возводить ли к Адаму кару за грех или обосновывать ее для каждого поколения, кара соответствует тяжести грехов. Особенно если принять во внимание строгость нравственного закона, под которым живет народ. Его совесть не ищет легких путей, но, напротив, готова изобретать все новые и новые бремена, под которыми сама изнемогает.
Нравственный закон
В духовных стихах мы находим данный в мельчайших подробностях моральный кодекс народа. Эта поэзия, в отличие от былинного эпоса, хочет не только забавлять, умилять и утешать, но учить и указывать путь спасения. Отсюда длинные обличения грехов и противополагаемые им своды добродетелей. Для певца они так же значительны, как призывание божественных имен или как живые примеры героических подвигов. Обличения и списки грехов влагаются в уста различным лицам небесного мира. Так как Христос - дарователь закона, то Ему и надлежит напоминать о нем. Таким напоминанием встречает Он по смерти грешную душу, для всех живых посылает с неба свое послание на камне - «Иерусалимский свиток», с тем же грозным указанием на закон встречает Он (или архангел Михаил) весь «человеческий род на Страшном Суде. Те же слова нравственного закона влагаются в уста Пятницы в ее беседе с пустынником, Лазарю в раю в обличение богача. Естественно, что содержание грехов и добродетелей в этих списках колеблется. Ударение делается то на тех, то на других сторонах морального закона. Но противоречий мы не встречаем. Моральное сознание народа целостно. Нередко целые группы строк дидактического содержания кочуют из одного стиха в другой, совершенно отличный по содержанию. Таким образом, мы имеем достаточно материала для анализа народного нравственного закона. При первом же критическом прикосновении этот нравственный кодекс, без всякого насилия над ним, распадается на три составные части. В предшествующей главе мы уже выделили первую часть: грехи против матери-земли и родовой религии. От оскорбления родителей, через кровосмешение и детоубийство, к ведовству, убивающему плодородие земли, - мы нашли мистическую связь в этой группе на первый взгляд далеких друг от друга преступлений. Вторая группа грехов - против ритуального закона Церкви. Она очень многочисленна и распадается на ряд нарушений, без учета их относительной важности, взятых не по их религиозному смыслу, а именно в их качестве норм закона, не терпящих своеволия: Вы свою волю творили... И даны вам были книги Божьи. (5, 97-98) Иногда особо подчеркивается важность молитвы, земных поклонов: Вы за хрест, за молитву не стояли, Господней вы воли не творили, Господни заповеди нарушали{157}, Земных поклонов не кладали. (5, 75; 80; 84) Иногда ударение делается на храмовом богослужении: Колокольного звону вы не слыхали, Петья церковного вы не понимали... (5, 97-98) Заутреню, обедню просыпали, (5, 84) особенно часто повторяющийся мотив. Исповедь и причастие (ежегодные) дополняют литургические требования закона: Поздо говенье{158} все ложью сцитали... Тайны Господней не примывали. (5, 164) Иногда молитва соединяется с постом: Вы постов, вы молитв не знавали. (5, 101, 102) Но чаще всего посты связываются с соблюдением установленных церковных дней, где постные дни, среда и пятница, соединяются с праздником воскресения: Не имели мы ни среды ни пятницы, Ни тридневного Христова воскресения, Ни святых Его великих праздников. (5, 194) Великий пост связывается с говением и причащением: Мы великих говеян{159} не гавливали... Себе вольного Причастья не сприемливали. (5, 220-221) Соблюдение священных дней составляет главный смысл двух параллельных откровений: Христа в «Свитке Иерусалимском» (из апокрифической «Эпистолии о Неделе») и Пятницы (в стихе о Пустыннике). Поимейте вы три дня в неделю, Среду и пятницу, Воскресенья Христова... Аще которыя человек Да воскресения Христова роботáеть... Того человека сам Господь Исус Христос На седьмом соборе с двумянадесятью учениками, В треисподний в ад проклинает, (6, 70) Это блюдение святых дней имеет даже тенденцию к расширению за церковные пределы. К постам в среду и пятницу иногда прибавляется понедельник: Имели среду и пятницу, Почитали день велик - понедельничек. (5, 170) Поститесь вы по три дня в неделю. (6, 166; 167) Особое религиозное благоговение окружает пятничный день. Всевозможные земные и духовные блага обещаются тому, кто постится 12 пятниц в году, предшествующих великим праздникам. Воздержание от пищи должно сопровождаться воздержанием брачным. Дитя, зачатое в ночь под пятницу, родится злодеем: Либо вор, либо плут, либо пьяница, Клеветник, еретник или душам пагубник. (6, 131) Чисто народное воздержание от некоторых видов женского труда полагается в постные дни - в среду и пятницу - особенно в последнюю: По середам пыли не пылится{160}, По пятницам золы не золится{161}, (6, 165, 169) или наоборот{162} (6, 172-173), что означает воздержание от пряжи («кострика») и мытья (стирки). Полное выяснение пятничного закона по одним духовным стихам невозможно. Только привлечение всего материала русского (и не только русского) фольклора уясняет темный и сложный образ русской Пятницы[53]. Тогда за аскетическим (постным) характером предписаний приоткрывается их отношение к религии земли (плодородия). Третья группа грехов связана с нарушением христианского закона любви. Относя ее на третье место, мы не хотим умалить ее значения. Закон любви остается для народа очень важным содержанием закона Христова - лучшим свидетельством его христианства. Самая формулировка каритативных заповедей иногда, но не очень часто, берется из евангельских слов Судии на Страшном Суде{163}, дополняясь и легализируясь чисто русскими формами милосердия. Таков перечень грехов в стихе о Лазаре: Не знали мы, братец, никакого греха: Брат брата братцем не назывывали, Голодного не накармливали, Жаждущего не напаивали, Голого не надевывали, Босого не обувывали, Красную девицу из стыда не вывели, Колодников-тюремщиков не навещивали, Убогого в путь во дорожку не проваживали. (1, 51) Русское дополнение о красной девице, может быть, навеяно известным деянием Николая Угодника, выдавшего замуж трех бедных девиц{164}. Другой вариант стиха о Лазаре прибавляет долг любви - к усопшим: Во гробе умершиих ты не провождал, До Божией до церкви всегда был со свечой, От Божией церкви до сырой земли. (I, 59) Эта же заповедь погребения, столь характерная для русского благочестия, влагается в уста Судии на Страшном Суде: У мертвá тела не сиживали И мертвá тела не проваживали... (5, 164) Возлюбим мы нищих... Проводим мы мертвых, (6, 295) поется в «Плаче Адамовом». Из других амартологов можно отметить, очевидно, особенно ненавистный народу грех клеветы, принимающий бытовые формы нашептывания: По улицам душа много хаживала, По подоконью душа много слушивала, Хоть не слышала, скажу - слышала, Хоть не видела, скажу - видела. (Вар., 146) Но чаще всего перечень каритативных дел заменяется общим напоминанием о любви, в которое певец вкладывает много сдержанного чувства. Сам Христос увещевает в «Свитке Ерусалимском»: Поимейте, чада, вы друг друга и брат брата{165}, Сын - отца и мать свою, Меньшую свою братию. (5, 121) И Пятница назидает пустынника: Чтобы друг друга люди возлюбили, Братьями бы они назывались, (6, 160) Или же, кратко и минимально, заповедь любви выражается в одном долге милостыни, любви к нищей братии: Святой милостыни не сдавали. (5, 80) Милостыня проходит красной чертой сквозь все формулировки морального закона. Без милостыни нельзя представить себе русского пути спасения{166}. Особое, русско-народное выражение каритативный христианский идеал получает в социальной жизни. При всем своем историческом пессимизме народный певец обнаруживает весьма чуткую социальную совесть. Он остро чувствует неправду общественную, мирскую, классовые грехи богатых и бедных{167}. в этой сфере жизни любовь-милосердие соединяется со справедливостью в одно понятие правды. Грех против правды - это столько же жестокость, как и обман и беззаконие. Социальный грех бедных выражается в нарушении общинной справедливости, в неправедном разделе земли, в захвате чужой доли. Грешная душа кается: Не по-праведному земли разделивала: Я межу через межу перекладывала... С чужой нивы земли украдывала... Не по-праведному покосы я разделивала, Вешку за вешку позатаркивала, Чужую полосу позакашивала. (Вар., 146) Здесь мы имеем не просто присвоение чужой собственности:воровство, татьба редко находят себе место в перечне грехов. Здесь грех против уравнительного мирского правопорядка, который становится особенно тяжким, когда нарушаются межи, являясь грехом и против матери-земли. Грех богатых - в немилосердии. Привольная жизнь богача сама по себе становится грехом рядом с горькой долей бедного Лазаря{168}: На белом она свете напьянствовалась И тело ея белое нанежилось. (I, 49) В очень онародненном варианте Страшного Суда Христос встречает на Суде богачей: Что же вы, богатые, Господа купечество... Нищую братию Забывали? За ваши бы души За грешныя Нищие умолили. (5, 246) Впрочем, не всякая милостыня пользует душу; неправедное богатство не спасает. У тебя, ведь, именье неправедное, отвергает смерть предложение Аники-воина раздать свое богатство. Или иначе: Твоя казна не трудовая, Твоя казна пороховая, (Вар., 123) т.е. нажитая войной. Военное, насильственное стяжание так же претит народу, как и обманное, торговое. Вот почему заповедь милостыни часто сопровождается оговоркой: ...Милостыню воздай, Неукрадомую, от праведного труда, От потного лица, от желанного сердца, (6, 69-70) Неправедные судьи, в глазах народа, не лучше жестоких богачей. В некоторых вариантах Страшного Суда образ неподкупного небесного Судии вызывает целую филиппику против земных судей: Были у вас судьи неправедные, Судили суды не по-праведному, Дела делали неповеленныя, Виноватого - ставили правым его, А правого - ставили виноватым его, Брали они с вас злато и сéребро, Больше того - чистого земчуга, Копили себе казну несчезленную, Клали казну во сыру землю. (5, 222) Сила этих обличений Михаила Архангела в их всеобщности. Речь идет не об одном классе дурных судей, а о земных судьях вообще: здесь отложился государственный опыт народа последних (московских и петербургских) столетий. Исчерпывают ли эти три моральных закона: теллурический{169}, ритуальный и каритативный - все содержание народной этики? Нам кажется, что можно дать на этот вопрос утвердительный ответ. Отдельные предписания аскетического характера, внушенные Церковью, еще не достаточны для того, чтобы конструировать четвертый моральный круг: этику чистоты. Конечно, в аду много места для всяких грешников; списки их бесконечны (№.№ 497-498). Мучения уготованы: Прелюбодеям-блудникам, Смущеникам-сводникам, Смехотворцам, двуязычникам, Пьяницам и корчевникам{170}, Плясунам и волынщикам и т.д. И тем не менее ни нарушение чистоты (без оскорбления материнства), ни ложь (вне клеветы, т.е. преступления против любви) не останавливают внимания певца. Довольно последовательное обличение скоморохов и музыкантов отражает многовековую борьбу Церкви с представителями народного искусства. Они грешат не против чистоты - скорее против идеала церковной благопристойности. Эту группу грешников мы склонны относить к нарушителям ритуального закона. Иначе обстоит дело с пьянством. Пьяницам посвящена не только одна строка в адском перечне, но и целый стих о Василии Великом, иначе «О Пьянице». Здесь в уста Божией Матери влагается обличительная речь против русского порока. Речь эта переходит в бытовую сатиру и своим содержанием показывает, что осуждение этого греха вытекает не из религиозных, а из жизненных мотивов. Пьянство осуждается по своим безобразным последствиям в русской бытовой обстановке. Вне всяких стереотипных формул мы встречаем однажды энергичное осуждение жадности: Дает нам Господь много, Нам кажется мало: Ничем мы не насытимся... Очи наши - ямы, Руки наши - грабли, Очи завидущи, А руки загребущи. («Пл[ач] Адамов», 6, 288) 
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: ©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|