Жизнь Стаса Свидригайло с раннего детства до момента гибели при разминировании минного поля, 1924-1943 гг., Россия (8 сессий). 4 глава

- Петя, следи за дорогой.

Их человека три-четыре. Слышу глухие шаги по земле. Они кого-то перетаскивают.

- Куда?

- Да брось за дом.

- Може в колодец?

- Недоебок, отравить колодец такой поганью.

- Ну ладно...

Мне в себя хочется придти, но это сквозь сильную головную боль. Люди... Я ждал выстрела в голову, нет страха, просто ожидание... шаги, сейчас будет выстрел в голову... Сладостно так, мыслей нет, продираешься, надо бы застонать, но на это нет сил, глубже уходишь.

- Поищи хлеб. Если что найдешь, бери все.

- А как же, кому они здесь? А их куда?

- Надо бы прикопать, только быстро.

- Скорей, ребята, скорей.

Внутреннего желания помочь нет. Обида, что не только шевелиться, я голову поднять не могу.

- А этого?

- С собой.

- А он... Да он плохой.

- Ну не оставлять же, еще живой... Надо же..

У меня страх, неужели оставят. Нет, нет, не хочу один оставаться. Не бросайте меня! Люди, не оставляйте, я выживу. Возьмите с собой, не оставляйте, ради Бога, не оставляйте. Я столько шел...

- С ним будет трудновато.

- Поменьше разговаривай, найди жердей.

- Легенький какой.

- Петро, уходим.

- Ребята, я не один, со мной еще...

- В кармане что ли. Не бойся, все в порядке.

- Я сам.

- Успеешь.

- Може подпалим - и концы в воду.

- Грех, ребята, грех.

Слышу, как деревья ломаются, что-то наплывает. Мне давно не было так спокойно. Последний раз я ощущал такое спокойствие с Серегой. Серега, я ж дошел!

...

Очнулся я уже в отряде. Сбор людей в лесу.

- Ну, артист..

Листва зеленая, через нее солнце. Глаза болят от света, не открываются. Если умру, хоть у своих. Не хочу, я жить хочу!

Это цена входного билета в партизанский край, очень дорогая. Меня выходили, и это состояние позволило мне на мно­гие вопросы не отвечать, меня мое дальнее прошлое не интересует, и я могу о нем не распространяться. Так я и сумел сохранить инкогнито. Фамилию в отряде лучше забыть и не вспоминать. Многие недалеко от своего дома, все родные вырезались. Звали меня Стас Ярило (Солнышко).

...

Железнодорожная станция, наша станция, наши вагоны - все это мы строили, наш народ, а теперь приходится взрывать. От этого становится еще тяжелее. Взрывать вагоны с зерном, когда столько людей голодает.

Вижу. Мы взрываем. Кто-то в шинели падает.

Задача партизан - как можно больше навредить, не дать, испортить, изгадить железную дорогу, нарушить коммуникации. У нас нет необходимости уничтожать личности, но мы должны победить. Поэтому мы должны пускать вагоны под от­кос, сжигать продовольствие. Какое жуткое сочетание "сжи­гать продовольствие". Кошмар, когда человек вынужден это сознательно делать. Вместо созидания разрушать, уничтожать, убивать себе подобных. Убивать людей. Ну какая разница, кто они. Они такие же солдаты, у многих жены, дети. У них приказ убивать. Но кроме приказа они зверствуют, это их выбор, а ведь они могли бы быть людьми. Надо гнать их. Они убивают наших матерей, насилуют жен, убивают детей. Мы должны быть беспощадны. Да, человек не может, не должен убивать, но видеть, как на твоих глазах убивают, и не иметь возможности защитить, как там, на хуторе... только за то, что они дали хлеб. Они развязали войну, мы на них не нападали. Мы хотим просто жить. Мы хотим жить как люди. Кто, кто дал им право убивать?

Убивать их беспощадно! Гнать с нашей земли! Неужели так просто - прийти и взять чужую жизнь. Человек сам должен распоряжаться своей жизнью! Они не имеют на это права. Но нет у меня злости на них. Мне очень жалко, мне очень стыдно, но мне приходится убивать. Да, мне приходится быть караю­щим мечом. Но все равно, мне как человеку нет оправданья. Я беру это на себя ради жизни. Но все равно у человека нет морального права убивать, не для того же жизнь.

Да, убивал. Да, к несчастью, убивал. Да, не чистенький. Да, я осознанно брал на себя, чтобы кто-то другой был чистым, убивал, лишал другого жизни. Но что же, надо было смо­треть и ждать, что появится громовержец Зевс и накажет? А ты чистенький выйдешь из этого ада? Вот тогда ты будешь сволочь. Ты будешь смотреть... и побоишься взять на себя ответственность. Я своей жизнью за это заплачу. Я тоже должен умереть. Раз я убивал, я должен сам умереть. Я убивал, я не хочу этого помнить. Я не хочу видеть этих лиц. Я не хочу думать об их детях, об их семьях. Я не хочу думать о той крови, которая будет пролита. Сейчас я должен убивать.

...

Зима 1942-1943 гг.

Название станции Межинь. Мы связаны с железной дорогой, пасем эту станцию, она довольно крупная. Мы мало чего можем, базируемся глубоко в лесу, в болотах, быт еще не налажен. Сейчас уже многое организовано, продовольствие есть, боеприпасы, чем взрывать. Сначала ничего не было, прос­то организовывались. Теперь налажено, в основном трофейное. Это очень глубокий тыл. Связь с городом ограничена, мы долж­ны действовать на свой страх и риск. Забросить самолетами нам ничего нельзя. Тут мы и пасемся.

Холодная ночь в начале зимы или поздняя-поздняя осень, вот-вот пойдет снег. Все выстужено. Земля как каменная. Большое, открытое, освещенное пространство, техническая железнодорожная станция (узел), много-много путей, семафоры.

Смотрю. Вышку вижу, каску, автомат. Интересно, а чего он в каске зимой делает, ушки у него не мерзнут. Мается на вышке. Начинается первый снег. Поездов нет, стоит только один состав у перрона со складскими помещениями, он почти пустой, видны открытые двери. Я ползу через железнодорожные пути. Появляется ощущение запаха железной дороги, все чувс­тва обострены. Холодные, ледяные рельсы, я ощущаю их лицом, когда приходится к ним припадать, переползая. Камни противные, грязные, по ним так трудно ползти.

Нас трое или четверо. Нам нужно взорвать... что есть на станции, то и взорвать. Страшно жалко, потому что это наши пути, это наша станция, наши вагоны, мы их сами строили, такой ценой... Об этом не надо думать. Сейчас это не наше. Сейчас это хлеб, который будут жрать фрицы. У них будут силы, чтобы убивать нас, разрушать наши села, города. Неужели дать им эту возможность. Пожалеть эти железки - значит лишить многих наших людей жизни. (Но, память, какие страшные вещи ты хранишь.)

- Может, не стоит, там всего один состав. Шуму больше наделаем.

- Но хоть один, одним будет меньше.

- Жалко припасы. У нас их не так много.

- Мы что, сюда пришли работать или болтать?

- Нет, давай обсудим. Состав стоит на первом пути, нам придется ползти через все пути. Мы не можем так рисковать из-за одного состава. Они усилят охрану, поди потом сунься. Взрывать пустые рельсы - это безумие, их тут же восстановят. Бравада нам ни к чему. Мы должны думать о последствиях, ведь они вырежут полгорода.

- Что же уходить? Мы же пришли...

- Не юродствуй, не бузи. Мы уходим. Да, если устраивать фейерверк, то при полной загрузке.

- Эх, жалко так уходить, бабахнуть бы...

- Я тебе как бабахну по мозгам. Тоже мне герой, здесь тебе не театр.

- Хватит, нашли место. Уходим!

- Что скажут в отряде?

- Не твоего ума дело.

- Вот я бы...

- Когда будешь отвечать, тогда будешь "ты бы". Сейчас уходим молча.

- Может быть, подождем?

- Светиться не имеем права, уходим.

Отползаем... Настроение у ребят подавленное. С такой досадой мы уходим, так трудно пробирались. Хорошая охрана. Мы еще ни разу не взрывали, еще подбираемся только. Я отвечаю за эту операцию, я не могу позволить себе такой роскоши.

В отряд мы вернулись еще засветло. Землянка, на грубо сколоченном столе лампа из снаряда - кругленький, маленький цилиндр, запал вытащен, сверху расплющен, в него встав­лен фитиль. Пла­мя получается широкое, тусклое, коптит.

Я отчитываюсь перед командиром партизанского отряда, оправдываюсь.

- Был приказ взорвать, вы не справились.

- Да, был приказ взрывать. Ну рванешь, назавтра они починят. Наших же сгонят.

- Приказы не обсуждают.

- Дураки приказы не обсуждают.

- Я тебя под трибунал.

- Говорите, что хотите, Вам решать.

Конечно, я все взял на себя. Конечно, только я буду отвечать. Если надо, я пойду взрывать один, но когда там будет полная загрузка. Нельзя просто приказ выполнять, надо же со смыслом и большей пользой. Получается, только из-за того, что пробрались, смысл какой, там даже локомотива не было. Начнутся облавы, только ребят положить, идиотизм.

Пусть орет.

- Вы свободны!

...

- Ну как?

Парнишка молодой, он еще романтически воспринимает. Хороший парень, белокурый, волосы курчавые, Алешкой зо­вут, лет семнадцати-восемнадцати.

- Никак.

- Орет?

- А то как же!

- Эх, надо было рвануть! Страшно было?

- Видал пострашнее.

В памяти женщина и дети, расстрелянные на хуторе.

Да, убивать приходилось, на то она и война.

...

Через часочка два остыл и пошел к командиру отряда снова. Он сидит понуро. В военной форме - кадровый военный. Стол длинный, деревянный, на иксообразных ножках по торцам. Длинные лавки. В руках кружку оловянную крутит. Я вошел, он даже голову не поднял. Сажусь.

- Утешать пришел?

Я в ответ молчу, молчание очень наполненное. У него приказ, но он понимает, что я прав. Поорал, по форме положено, дисциплина, приказ, но еще есть здравый слысл, и нужно им руководствоваться.

- Что-то коптит здорово.

Фитиль держится на скрученных проволочках, они часто прогорают. Мы расплющиваем патроны, туда вставляется фитиль, но они не удобны. Наливаем солярку, а она коптит. Машины на солярке работают, очень коптящая маслянистая жидкость. Это боевые трофеи из рейдов. Быт очень тяжелый.

Это отряд с дисциплиной, руководит настоящий военный. Сборная солянка. Дисциплина не армейская, конечно, много на­рода штатского. Ну поорал, ну что он со мной может сделать? Расстрелять - не расстреляет, это смешно - в глубоком тылу-то.

...

Хутор. Название Елань, Слань... Сидеть на этом хуторе нам запрещено. Какой-то мальчишка прискакал предупредить. Белая лошадь, одна уздечка, без седла.

- В Петровцах немцы, идут сюда.

У них рейды. Мы вдвоем с напарником. У меня оружие, Миколай тоже хватает автомат. К лесу. Немцы, машина типа "га­зика" и пешие солдаты. Интересно, как они приехали, тут бо­лотистые места. Собаки-то наши лают. Их человек тридцать, шныряют по двору. Глухое чувство ненависти появилось, аж скулы заболели. Мне-то хочется их всех перестрелять, но нельзя этого делать, отряд недалеко. Он меня уводит:

- Пойдем отсюда.

У меня перед глазами тот хутор, колодец каменный, круглый... Чувство вины.

- Пойдем отомстим.

- Не сейчас, нам нельзя ввязываться.

Ну и что, что тридцать человек. Растерянность. Надо бы пойти сдаться, чтобы не тронули детей.

- Ну ты совсем, мужик, раскис.

Здесь еловые леса, сумрачная природа. Объектов никаких. Что они здесь делают, не понятно.

...

Лето 1943 г. Мне 25 лет.

Партизанский лагерь. Отряд небольшой. Поздно вечером. Офицерская палатка. Карта. Место называется Пески, здесь бо­лото, Ясен бор где-то рядом, он за немцами. За дорогой населенный пункт Ключи, туда речушка пошла. Интересно, везде леса такие крепкие, а тут какая-то прогалина. Граница Прибалтики и Белоруссии, Гродно севернее, тут леса...

Демыч, пожилой комбат, ватник на нем, задание дает:

- Завтра, ребята, попытайтесь пройти через минное поле. Приказывать не могу, но мы здесь и так застряли. С другой стороны болото, с этой стороны пройти нельзя. Надо попробовать через поле. Конечно, оно заминировано, но у нас нет другого выхода. Пойдете втроем. Возьмите лейтенанта.

- Балласт-то нам на что? - я грубовато говорю.

Мы с Миколой уже два года вместе скитаемся, удачливые. Двадцать семь лет ему, полноватый, мордастенький, из "ста­ри­ков", местный, женатый. Он у нас весь такой бесшабашный, духорной, а тут приуныл.

- Ты чего, Микола?

- Гиблое дело.

- Чего каркаешь, а то я и сам не знаю. Кого мне послать? Отсюда надо убираться, мы тут и так засиделись.

Мы не можем костер зажечь и воду вскипятить, он боится...

- Выходить надо, пока можем, не дай Бог, тиф начнется.

Приказано только ключевую воду использовать, а ребята с ленцой, могут черпать болотную, без практики. Немцы очень близко, другого пути нет. Нас отрезали, заминировали. Мы хо­тим просочиться бочком-бочком (мое любимое выражение).

- Пойдете после завтрака.

- А чего не с утра?

- А да ладно, решайте сами.

...

Он по старой привычке, что операцию на голодный желудок не положено.

Утро туманное. Мы спим вместе, заходим за лейтенантом. Он испуганный, совсем мальчишка.

- Пойдем прогуляемся, - Микола шутливо.

А я злюсь, я не люблю с собой балласт таскать. Идем через лес, сосенки.

- Ну вот и добрались.

Открытое место. Вокруг болота, там топь, а это единственное место, где мы можем выйти. Лежим, там нам надо перебраться. Днем проще, здесь они не охраняют.

- Нет, надо нам по самой середине.

- А почему именно здесь? Больно место маленькое. Почему же по опушке-то нельзя?

- Да это было бы просто. Ты на охоту ходил?

- Нет, я городской.

- То-то и видно, а здесь у них охота на людей.

- Неужто лес заминирован?

Вижу забор в лесу - столбы и сетка натянута. Знаю, что вокруг немцы, рядом большие военные расположения.

- А ты сунься. Там не пройдешь, там территория охраняется, у нас только одна дорога, через поле.

Лейтенантик все время посматривает.

- Сядь, не высвечивай и не дергайся без приказа.

Я на него злость срываю. Хочется материться, но что толку по каждому поводу материться. Он с нами как балласт, я не выношу, когда с нами балласт ходит. Мы с Миколой всегда хо­дим вместе. Он пытается козырять своим званием.

- Туда нам нельзя. Надо идти назад и искать окружные пути. Солнце вовсю шпарит, мы как на ладони. Мы все равно здесь не пройдем.

На что Микола:

- А ты помолчи, командовать будешь в другом месте. Да ты не сердись, нам на смерть идти, мы потому и решаем. Да брось, паря, не вешай нос.

У лейтенанта нет опыта действий в лесу. Его как старшего послали с нами, но он ничего не способен на себя взять. Даже не знаем, как его зовут. Весь возбужденный. Микола внешне вроде как все до фени, а я знаю, что он внутренне собран. А я весь-весь там. Каждую песчинку прошариваю. Я понимаю, что это бессмысленно, но надо попробовать даже ценой собственной жизни. Надо идти, никуда не денешься, если даже ты погибнешь. Чувство смерти присутствует. Ползти или не ползти? На сегодня это моя смерть, Миколе еще рано.

Солнечный хороший денек, средина лета. Сосеночка молоденькая, пушистая, у нее прирост хороший. Эта сосеночка мне как сестричка родная. Смолой пахнет. Вереск цветет. Глу­бокий песок. Я смотрю на это поле оценивая. Там опушка леса, это поляночка.

Мнения наши разделились. Микола сидит спиной, даже смотреть не хочет, он не любит зря рисковать, я же смотрю. Не­­которые мины можно увидеть. Оттого, что такой солнечный день, опасность становится нереальной. Такое состояние по­коя, не верится, что есть смерть. Мухи летают.

Я должен попробовать, такой был приказ. И как мы вернемся, мы что, сдрейфили? Нас же не послали, чтобы сказать, что здесь пройти нельзя, это и козе понятно.

- Нам надо пройти. Ну ты посмотри на это поле.

- Я даже смотреть на него не хочу, ишь, понатыкали. Тут не то что танк, собака не пролезет.

- А что делать?

- Надо возвращаться.

- Для чего, сказать, что нельзя? Демыч и сам это знает. Нам надо попробовать.

Микола травинку покусывает.

Я бы не пошел, но надо пройти. Как будто надо погибнуть, как будто выбирает каждый. Меня как толкает туда, просто туда тянет, шансов очень мало. Вижу, что пройду до середины, по этому пути можно, еще кто-то подорвется, но ребята выйдут. Собираюсь внутренне. Солнышко припекает, апатия, хочется отдохнуть, поспать. Такое разморенное состояние, можно осечку дать... Но поднимается внут­реннее чувство злости, понимаю, что надо действовать.

Идет внутренний монолог:

- Твоя полянка, ты еще на ней наотдыхаешься и никуда уже с этой полянки не денешься, так тут и останешься на веки вечные. Гляди-гляди, это последнее, что ты видишь.

Картинка возникает, вижу те сапоги немецкие, офицерс­кие. Он надо мной воз­вышается, огромный. Я ничком упал в песок, а потом снизу вверх - черная эсэсовская форма, черные брюки галифе.

- Надежда есть, тогда-то выбрался из ситуации.

- Лазеечку ищешь?

- Нет, надо мне идти, сегодня мой черед.

- Ты что, Стас?

- Ну ладно, Микола. Ваша задача - следите, вы должны очень точно отмечать мой путь, не зявьте. Если что-то и случится, вы будете знать, где чисто.

- Дело знаем туго, - это Миколай.

Чувство раздражения к нему, можно было бы попрощаться.

Они круглые, защитного цвета, бортик, в середине выворачивается, и от них идет две проволочки. Одно неверное движение - и они взрываются. Это чувство по­явилось у меня недавно: "Когда-нибудь она взорвется у меня в руках".

Песок горячий, я начинаю двигаться. Полная апатия, страха нет, есть только внимание. Одну мину я раскапываю, песок струится около нее. Ты ползешь и вдруг замираешь, начинаешь раскапывать песок, а там проволочки, одна в одну сторону, вто­рая в другую. Чувство игры. Она такая же живая эта смерть, или она остается, или я. Эту я нашел, эти проволочки чуть-чуть выступают, перекусить и одну и другую надо. За поясом у меня кусачки, я их доставал и уронил. Сердце обрывается, не удачно. Одну перекусил, другую. Откапываю ее, отодвигаю по­дальше. Детонатор я не отворачиваю. Ну уж очень она похожа на керосинку. Думаю, что проволочку надо подальше отвести, задеть могу, тогда взорвется вся цепочка, мины между собой со­е­динены.

Все нормально, я их чувствую. Подумаешь, одна, две... В горле першит, пить хочется. Ползу дальше. Очень жарко, пот льется по лбу. Ползешь в ватнике под солнцем, чтобы песок не жег, да в лесу он и от комаров нас спасает. Посередине проволока колючая через все поле и качается. Под ней надо подкапывать песок. Такая живая смерть качается.

- Сволочи, придумали.

Чувство ненависти. Ползу я дальше. Еще одна проволока, внутреннее напряжение, как будто ток идет. Начинаешь руку в песок опускать. Мины в шахматном порядке. Откапываю, песок горячий. Мушки, звон лета, самый разгар, сенокос дол­жен быть, а я тут на поле играюсь с этой штучкой. Вот она проволочка, не глубоко они ее зарыли. Я ее перекусил и с одной стороны, и с другой, чтобы пролезть, выстриг метровый кусочек. Часть остается подо мной, этот кусок безопасен.

Ребята за мной смотрят. Птица большая какая-то села, под ней провисает проволока, она на ней качается. Сейчас она рванет все, и спугнуть ее нельзя. Это ворон, он решил по­жи­виться. Наверное, думает, что я мертвечина. Тут у меня злость появляется, мало того, что здесь мин полно...

- У ворон, иди отсюда, только тебя здесь не хватало. За своей добычей пришел?

Хочется, чтобы скорее это кончилось. Уже знаешь, вот-вот, сейчас оно наступит это "вот-вот".

- Сейчас рванет, чего тебе со мной гибнуть, - в адрес ворона.

Это подтверждение, все равно никуда ты не денешься. Что же делать? У меня хлебушка немного в телогрейке, там табак и сухарик. Кусочек белого, горбушечка, на всякий случай не­прикосновенный запас, когда с голоду умирать будешь. Достаю, движения медленные, кидаю так, чтобы птица видела, но на поле нельзя, бросил к мине той поближе, знаю, что там не взорвется. Он улетает довольно изящно. Надо отдохнуть, устал.

Ребята выглядывают из-за молодой елочки. Надо ползти дальше. Я понимаю, что назад тоже дороги нет. Только вперед. Какое-то замешательство, недоумение... там, где должно быть, там нет. Ищешь же эту проволочку. Чуть-чуть страшно, привык к этому страху. Треть дороги прошел уже через это поле. Я выбираю маршрут дальше. Устал. Слава Богу, можно сколько нужно, столько и ползти, торопиться никуда не надо.

Хочется встать и пойти в рост, потому что смерть положено принимать стоя. Во, гады, заставляют ползти, пресмыкаться. Твоя тебя все равно найдет, хоть лежачего, хоть стоячего. Каждый миллиметр этого песка запомнишь. Любому живому су­ществу трудно умирать, не верится. Вот сейчас ты есть, а сейчас нет. Ползешь же к ней навстречу, не назад, а вперед, ближе, ближе. Она как будто сидит и ждет. Как две траектории, которые должны пересечься. Нет, ничего нельзя сделать, они пересекутся именно в этой точке. Поэтому-то на нее ругаться-то не хочется, она свое дело делает, она металл, а ты свое дело делаешь, чтобы после тебя еще кто-то прошел на пять-десять сантиметров дальше. Твое дело здесь. Становится страшно.

Дальше солнце - и все. Все разлетается в разные стороны, как фонтан, вверх... Сначала никаких ощущений, потом напряжение в теле, куски стремятся в разные стороны... кусок тряпки болтается на шипе проволоки, и больше ничего. Тишина. Звука я не слышу, песок гасит взрывную волну.

Микола:

- Стас, я же тебе говорил. Эх, черт, подорвался.

Он как будто грубо. И злость и обида у меня. Уши горят, как от стыда, как будто меня ругают, что я подорвался. Стыд­но, что подорвался. Вкус металла во рту, как медный ключ сосешь.

Слава Богу, что ребятам хоронить не надо. От меня ничего не осталось, ничего совершенно нет, в клочья, просто воронка. Я прямо на нее и вылез, какая-то она хитрая, у нее другой механизм действия. Эти такие маленькие, по сравнению с ней, она более мощная. Я животом на нее, отсюда рвануло. Ползешь по-пластунски, грудь поднята, животом... Она не на месте. Все те в системе, а эта помимо них. Чувство, как один на один выходишь, а она одна твоя.

- Дождалась, нашла-таки, достала.

Для меня-то все, а ребятам надо уходить, а Миколка чертыхается. Уходите к лесу быстрее, сейчас придут немцы, так как рвануло хорошо. Не надо бессмысленных смертей, нас и так мало.

Я проваливаюсь, я ухожу отсюда. Мне здесь делать уже нечего, от тела ничего не осталось. Помочь я им ничем не могу. Смотрю сверху: бороздка, где полз, чуть больше одной трети. Воронка. Ребятам никак не могу сообщить. Злость боль­шая на этого ворона, это всегда нехорошая примета.

Вот теперь отдыхай, ты покой заслужил.

Посмертный опыт:

Видит, как работали минеры, - много их, речь немецкая. Катушку с проволокой тащат. Сколько же наших здесь поляжет. Знать бы раньше... Много их, поработали, а ты тут ползи, выколупливай. Сволочи, на разной глубине закапывают. Ощущение, что я вижу, как они лежат до конца поля. Здесь их больше, а там мень­ше, этих больших в один ряд, и они не в рядок, а между всеми. Как будто она живая и тебя гипнотизирует.

Что же рассуждает? Не ткань же от ватника.

- Я не хотел, чтобы ты шел.

Всегда так у тех, кто остается в живых, чувство вины. Жалко Миколу, кореш. Когда ты уходишь, уже не берут в напарники другого, он идет один. А связь остается. Когда один остается, ты его сопровождаешь. Плохо ему в этот момент. Ничего, Миколка, уходите отсюда. Они вернутся в лагерь. До половины разминировано. Ночью они выйдут из окружения. Молодой лей­тенант подорвется на мине, за­денет за проволоку, его осколком ранит, умрет немного погодя. Здесь только я остался. Это не было бессмысленно, потому что они уйдут. Нет ничего глупее бессмысленной смерти. Он мог бы выжить, мальчишка этот, он просто от страха умер.

Я Миколе: "Запомни следующую мину". Смешно, что потусторонние силы помогают. Контакта нет, но я беспокоюсь. Ви­жу как под рентгеновским облучением. Мины за день под солнцем нагрелись, и их ночью можно почувствовать. Они по­ползут вечером, песок остынет, а тепло чувствуется от нагретых штук. Руку если держать перед собой. Не думал, что скорость остывания разная.

Микола говорит, что их проведет.

- Не плети, одного хватит.

- Какого посылал, если был уверен. Я пойду первым.

Мы не саперы, мы удачливые парни. Микола поседеет за этот путь. Когда они пройдут, я уйду. Я его сопровождаю, мне другие не так интересны. В двойке работаем, его каждое движение дублирую.

- Осторожно, осторожно, молодец, там всего три ряда, одна, дурная, опять не в ряду.

Можно только след в след. А тот - нервишки - и задел. Ми­кола ползет, а я над ним. Молодец! Вот эта близко, осторожнее с нею.

Мне уже делать нечего, это уже их проблемы, а мне отсюда пора уходить. Ми­кола прощается, смотрит: воронка, кровь за­пекшаяся.

- Прощай, прости.

- Не распускай нюни.

Он смотрит на кусок, который болтается. Я стою слева за плечом.

- Эх, знал бы ты, что мы ползли вместе.

Командир Демыч к нему подходит.

- Пойдем.

Стоят с непокрытыми головами.

- Даст бог, сюда вернемся, как-то отметим, что он здесь. Хороший был парень.

Пытается утешить, а у того плохое чувство злости возникает. Я ему хочу сказать, что это очень плохое чувство, зло­сть. Ро­зовощекий, всегда каламбурит, а здесь притихший. По­следним уходит с этой поляны.

Там и несколько женщин было в отряде. Мне хочется сказать:

- Удачи, ребята, а я свое отвоевал.

Они по своим делам, а я по своим. Все, здесь делать больше нечего.

Высказывания пациента в сессии и после, моменты осознания:

Всегда боялась в лес одна ходить, в лесу чувствовала себя плохо, голова обязательно начинала болеть, очень уставала после леса.

Там, в прошлом, при встрече с дядькой ощущение, что какое счастье привалило, слезу прошибает. А всю эту жизнь стыд­но было быть счастливой. Когда там с дядькой случилось, и у меня ощущение: не я ли виноват. Всю эту жизнь чувствую вину, когда говорю правду, и ощущение, что я могу кому-то навредить. Когда я сижу одна и кто-то входит неожиданно, что бы я ни делала, возникает чувство вины, и я начинаю оправдываться, и, как только я начинаю оправдываться, у меня сразу начинает болеть голова. Когда мне стыдно, я всегда краснею, всей сразу становится жарко, одномоментно автоматически про­изношу фразу из этого случая: "Ви­но­ват, исправлюсь". В сессии ощущение, что я виноват, что их расстреляли из-за ме­ня, а в этой жизни чувство вины я испытываю всегда, в любой ситуации.

Дубовая филенчатая дверь еле открывается. Там сумрак. Коленочки подкашиваются. Это перед приемом парторга за­во­да. Возникло четкое ощущение, что это тот же кабинет, и тот же город, и тот же костел, что и в 14-м году там, в другой жизни. Инграмма оживает: такой же кабинет, как тогда в 14-м году перед отправкой на фронт, только там портрет царя Николая с саблей, и такие же сапоги, как на портрете Сталина, и так же упираешься в них глазами. Ничего не изменилось, только поменяли портреты. А как по этим коврам топать? Ватные ноги. Смутно вижу, что там, за столом, они чем-то заняты. Наложение картинок инграмм. Там офицер вставал и шел точно так же. Здесь состояние: не описаться бы от страха, занят ведь, начальство, как подойти - это огромная проблема в этой жизни, не могу ни к какому начальству идти, возникает точно такое же состояние страха. В Византии давили, в 14-м давили, невмоготу мне здесь больше. Парторг товарищ Самойлов, так эта фамилия всегда вызывала чувство не то чтобы благоговения, но уважения.

Теперь я очень хорошо понимаю, как люди в леса уходили и даже не знали, что война кончилась.

Там... опять пытки, побои, натерпелся. Сейчас я никому не позволю себя ударить, от одной мысли об этом я зверею. Я маму выбрала, потому что она меня ни­когда не то что бы би­ла, не шлепала даже, пальцем не тронула. А когда меня тетка шлепала, небольно конечно, то мне было дико обидно, все во мне закипало... не смей, не смей меня трогать! Может быть, я тетку за то и не любила, что она меня в детстве шлепала. Я не хочу, чтобы меня кто-то бил. Я знала: если кто-то до меня дотронется, муж например, то это будет концом отношений, я уйду тут же и никогда не прощу.

В сессии ощущение, что меня прямо сейчас бьют, все тело, голова болят. При прохождении инграммы возникала полная соматика, вплоть до вкуса крови во рту, заходилась в диком кашле, отекал затылок, поднималась тошнота. По мере прохождения соматика исчезает полностью. Мне этот хлебушек достался... У меня в этой жизни, особенно в детстве и в юнос­ти, после еды возникали боли в желудке и внизу живота. Всегда связывала это с тем, что резинки тугие, а здесь узнала эту боль, поняла, откуда она.

В детстве у меня были трудности в школе, когда меня спрашивали, я тупела от страха, переставала соображать, осо­бенно если вызывали к доске, с места было проще. Случай связан и с проблемами с едой в детстве. Когда обижалась, я не ела, как чего - "Не буду есть", дулась и не ела, но страх, связанный с чувством голода, в этой жизни присутствовал. Все время возникало опасение, что люди останутся голодными, что я их не накормлю. "Как на Маланьину свадьбу",- ругали, когда я готовилась принять гостей. Всегда страх, что не хватит. Там, на хуторе, наелась черного хлеба на всю остав­шую­ся жизнь - в детстве черный хлеб не выносила, в рот не брала, ела только бе­лый. Став постарше, когда стала понимать, что он по­лезный, пыталась его есть, но не было случая, чтобы не поперхнулась, часто давилась. Всегда, без исключения, крошки попадали не в то горло, и я закашливалась. Когда ем, обязательно поперхнусь.

Там "никаких имен", и тут не могла называть по имени и отчеству в детстве никого.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: