Встречи с Человеком-Волком

(1938-1949)

Ранней весной 1938 года, вскоре после захвата нацистами Австрии, на одной из шумных венских улиц я лицом к лицу столкнулась с Человеком-Волком. Вместо того чтобы поздороваться в своей обычной вежливой и церемонной манере, он, плача и заламывая руки, обрушил на меня поток слов, в котором с трудом можно было что-то разобрать. Опасаясь, что его поведение покажется для окружающих подозрительным (а в то время это было не только нежелательным, но и опасным), я пригласила его ко мне домой, где мы могли бы спокойно поговорить. Когда мы проходили через вестибюль нашего многоквартирного дома, привратник, привлеченный его возбужденным, почти переходящим в крик голосом, проводил нас подозрительным взглядом.

В течение ряда лет после того, как Человек-Волк закончил свой анализ с Рут Мак Брюнсвик, мы поддерживали с ним кое-какие поверхностные отношения. Вначале каждую среду после полудня мы вместе пили чай, во время которого он терпеливо пытался обучать меня русскому языку. После целого часа добросовестного изучения русской грамматики мы расслаблялись и говорили о более интересных вещах: о Достоевском, Фрейде, французских импрессионистах. Среди его знакомых лишь с немногими можно было поговорить на эти излюбленные им темы, я же, со своей стороны, всегда наслаждалась и извлекала несомненную пользу из его тонких наблюдений, основанных на действительно глубоком понимании человеческой природы, искусства и психоанализа.

Позже, когда я изучала медицину и больше не могла продолжать свои уроки русского языка, он, работая в страховой компании, по-прежнему один или два раза в год заходил ко мне, чтобы возобновить мою страховку. И мы снова находили время, чтобы немножко поговорить о русской литературе и психоанализе; затем, прощаясь, он церемонно целовал мне руку, «AufWiedersehen, t'rau Doktor. Auf Wiedersehen, Heir Doktor».

Тем ярким апрельским днем 1938 года я сидела в своей гостиной, пытаясь сквозь его слезы и рыдания понять какие-то слова, он же, не владея собой, без устали ходил по комнате и говорил. Наконец я поняла: «Моя жена покончила с собой. Я только что с кладбища. Зачем она это сделала? Почему это случилось именно со мной? Мне всегда не везло, со мной всегда случались большие несчастья. Что мне делать, фрау доктор? Скажите, что мне делать? Скажите, почему она убила себя?» Однажды, вернувшись с работы домой, он обнаружил жену мертвой в наполненной газом кухне. В первые дни существования нацистской Австрии самоубийства были обычным делом — я знала это по опыту своей работы в анатомической комнате центральной больницы, и, конечно же, в первую очередь я подумала о политических мотивах. Здесь же, несомненно, была иная причина; ни Человек-Волк, ни его жена не были евреями, да и к политике они относились с полным равнодушием. К моему удивлению, я обнаружила, что он вообще не знал о пребывании нацистов у власти.

За этой случайной встречей последовал ряд других, и во время каждой из них он говорил не умолкая; очевидно, кроме меня, у него не было никого, кому бы он мог излить свое горе и поговорить о своей постоянной проблеме. «Почему это случилось именно со мной? Почему моя жена убила себя?» И хотя я ничего не могла ему ответить, для него, казалось, было облегчением уже то, что он мог высказывать свои мысли вслух.

Он явно нуждался в помощи, и для нас обоих было естественным вспомнить о психоанализе. Однако все психоаналитики либо уже уехали из Вены, либо собирались это сделать; более того, сам по себе психоанализ был неприемлем для нацистского режима, и его практика могла быть только секретной и, следовательно, опасной для человека. Насколько я знала, Рут Мак Брюнсвйк, незадолго до аннексирования Австрии уехавшая в Соединенные Штаты, летом собиралась поехать во Францию и Англию, и я спросила Человека-Волка о том, как он относится к перспективе прохождения психоанализа в эти летние недели у доктора Брюнсвйк,- конечно, при условии, что она сможет уделить ему внимание. Он ухватился за это предложение, как утопающий в известной пословице — за соломинку. Я написала доктору Брюнсвйк и послала ей телеграмму; она ответила, что охотно примет его; после этого оставалось лишь решить сугубо организационные вопросы.

Сегодня я спрашиваю себя, как у меня хватило смелости предпринять весной 1938 года то, что казалось совершенно невозможным. Для того чтобы получить паспорт и разрешение на выезд из Австрии, требовались бесконечные визиты к правительственным чиновникам. Виза другого государства была более желанной, чем самое высокопробное золото. Каждое консульство буквально осаждалось толпами людей, сама жизнь которых зависела от того, удастся ли им убежать от нацистов. Человеку-Волку не грозила непосредственная опасность, если не считать опасности быть убитым его внутренними проблемами. До революции 1917 года он принадлежал к богатому классу российских землевладельцев, теперь же он не был гражданином ни одной страны, но лишь одним из тех тысяч всеми забытых людей, которых «лишила гражданства» первая мировая война и которые вели сейчас уединенную и никого не интересовавшую жизнь в венских меблированных комнатах. В отличие от этих людей, жизнь евреев, социалистов, коммунистов, монархистов, а также любого рода антинацистов — как бы хороши или плохи они ни были,— находилась в опасности, пока они оставались в Австрии.

Я написала в Лондон Фрейду, в Париж - княгине Мари Бонапарт, а также всем моим близким друзьям, способным, как мне казалось, оказать помощь, прислав письма и гарантии, необходимые для предъявления консулам, решавшим вопрос о выдаче даже гостевой визы. Когда все необходимые документы были собраны и Человек-Волк получил так называемый Nansen паспорт, мы вместе отправились попытать счастья в Британском и Французском консульствах.

Я помню, как в шесть утра мы встретились у Британского консульства или, точнее, за два квартала от него, куда к тому времени уже протянулась очередь. Много людей, которые стояли в очереди накануне, но не попали по ту сторону ворот, остались ночевать на улице; другие пришли вечером со своими раскладушками и одеялами. Все это казалось довольно безнадежным. Те, кто видел оперу «Консул», могут представить себе всеобщую депрессию и отчаяние, характерные для атмосферы консульств того времени, однако самую большую трагедию переживали те, которые так никогда и не попадали по ту сторону ворот.

Я осталась в Вене не только для того, чтобы завершить последние недели обучения на медицинских курсах, но также и потому, что, будучи американкой, я могла быть полезной и помочь Уехать тем, кто находился в опасности. Так иногда мне приходили Мысли о том, что отнимавшая столько времени попытка достать Две драгоценные визы для арийца, не занимавшегося политикой ^и не вызывавшего никаких подозрений, была нелепой роскошью. Однако подобные мысли посещали меня лишь тогда, когда я не видела Человека-Волка. Когда же я слышала его болезненные, навязчивые вопросы, я снова убеждалась в том, что опасность его внутреннего саморазрушения была отнюдь не меньше той опасности, которая грозила моим еврейским друзьям со стороны нацистов в концентрационных лагерях.

Наконец, все было улажено - уже не помню, как именно. В конце июня я выехала из Вены в Париж, а через несколько недель после меня - Человек-Волк.

Если я не ошибаюсь, то ежедневно в течение часа в Париже, а затем в Лондоне он на протяжении почти шести недель занимался анализом с доктором Брюнсвик. Несколько раз я встречалась с ним в Париже (мы прогуливались в Буа и вдоль Сены) и вновь слышала его мучительный для него самого и тягостный для окружающих вопрос: «Почему, почему, почему моя жена убила себя?» Было уже не до размышлений об искусстве или архитектуре, точно так же мы могли бы молча шагать по шумной Шпитал-racce в Вене.

Когда доктор Брюнсвик уехала из Парижа в Лондон, Человек-Волк последовал за ней, а затем уже один вернулся в Вену, которая стала как бы второй столицей Германии, излучая мощь и жестокость в те сентябрьские дни Мюнхенского пакта. Человек-Волк ничего этого не замечал. Один из моих хороших друзей ' Албин, которого я посвятила в дело, два раза в месяц встречался с ним, чтобы выслушать, "и это было настоящей жертвой с его стороны. Вначале Албина сбивали с толку невротическое поведение Человека-Волка и его неуверенность в себе, однако постепенно он смог понять необыкновенный интеллект и глубокое понимание, скрытые в этом человеке за тюремными стенами его навязчивых идей, и, в свою очередь, попытался разрушить эти стены. Он систематически играл с ним в шахматы, настойчиво вводил его в курс текущих вопросов и событий. В течение \ более чем трех лет - со времени Мюнхенского пакта и до Жемчужной гавани - я получила от Человека-Волка несколько писем, •; которые были хотя и лаконичны, но разумны и полны благодарности в адрес упомянутого друга за поддержку. Затем Соединенные Штаты вступили в войну, и все связи были прерваны.

1945 год. Война закончилась. Австрия и Соединенные Штаты вновь восстановили между собой отношения - и на этот раз уже! без бомб и оружия Вернувшись в Вену с восточного фронта,! Албин написал мне одно из тех длинных и мучительных писем| 1945 года, в которых рассказал, кто из общих друзей умер, кто^! остался в живых Он видел и Человека-Волка и нашел его в довольно хорошей физической форме; казалось, лишения военных лет улучшили и его психическое здоровье. Я невольно вспомнила «Дополнение» к работе «Из истории одного детского невроза» Фрейда, написанное в 1923 году. В нем содержится комментарий относительно духовного и психологического состояния Человека-Волка после первой мировой войны: «С тех пор пациент чувствовал себя нормально и вел себя обычным образом, несмотря на то, что война лишила его дома, собственности и всех семейных связей. Возможно, именно эти несчастья, удовлетворив его чувство вины, внесли свой вклад в восстановление его здоровья».

Вскоре письма стали приходить от самого Человека-Волка; я ответила ему и отправила посылку. Его жизнь почти не изменилась. Он по-прежнему работал в страховой компании и содержал жившую с ним престарелую мать. Как следовало из его писем, он научился спокойно воспринимать все, что выпадало на его долю, и снова находился в хороших взаимоотношениях с окружавшим миром, хотя практически ничто в этом мире не могло сделать его счастливым. Первое же письмо, полученное км из Америки, нанесло ему новый удар: в нем сообщалось о неожиданной, преждевременной кончине Рут Мак Брюнсвик.

Возрождением и радостью, сублимацией, с которой доктор Брюнсвик связывала надежды на полное выздоровление Человека-Волка, была живопись, однако судороги в его правой руке долгое время делали это физически невозможным. Он обвинял судьбу в том, что она нанесла ему именно этот удар, а также размышлял о возможной связи своих симптомов с ощущаемой им потребностью заниматься самобичеванием. Он написал несколько статей о философских проблемах и об искусстве, рассматривая их с психоаналитической точки зрения. Занимался этим с большим интересом, а также в надежде заработать немного денег. Его письма ко мне, написанные на превосходном немецком языке, свидетельствовали о незаурядном интеллекте, способности ясно выражать свои мысли и о чувстве юмора, которое прежде я недооценивала. В них он точно описывал свою работу, состояние здоровья, а также рассказывал о небольших событиях в монотонной рутине его повседневной жизни. Гораздо больше, чем прежде, он проявлял чисто человеческий интерес ко мне, моей работе, моей подрастающей дочери, которую он знал еще маленьким ребенком. Он интересовался ее учебой, увлечениями, интересами, а когда я написала ему о ее большой привязанности к животным и их изучению, он поздравил ее такими словами: «Что может быть Д'-лойнее для молодой личности, чем любовь к природе и понимание естественной науки, особенно животных! Когда я был ребенком, животные также играли большую роль в моей жизни. В моем случае это были волки».

В годы, последовавшие за окончанием второй мировой войны, Человек-Волк так открылся для меня в своих письмах, как он никогда не раскрывался при личном общении. Не подозревая об этом, в результате переписки мы стали друзьями, и когда летом 1949 года я приехала в Австрию, мне уже хотелось поскорее увидеть его - и не из любопытства, а из чувства симпатии к этому строгому уму, чувствительной натуре, к юмору и иронии, с которыми этот одинокий человек относился к жизни, никогда не баловавшей его. Я написала ему, что несколько недель пробуду в Зальцбурге, и, если он не против, мы бы могли встретиться где-нибудь между Зальцбургом и Веной. Его ответное письмо было полно энтузиазма, он предлагал встретиться в Линце, расположенном на одинаковом расстоянии от обоих городов; с присущей ему аккуратностью он прислал точное расписание поездов, чтобы мы могли приблизительно в одно и то же время приехать утром и уехать вечером.

В августе 1949 года прекрасным воскресным утром он ожид&т меня на разрушенной' бомбежкой железнодорожной станции Линца. После последней нашей встречи прошло тяжелых одиннадцать лет, но он м&ао изменился внешне. Высокого роста, хорошо сложенный, он по,-прежнему сохранял прямую осанку, его выразительное лицо выглядело несколько отрешенным, но на нем не было следов отчаяния. Его густые темные волосы и усы поседели, но выглядел он явно моложе своих шестидесяти лет. Он приветствовал меня с улыбкой и со слезами на глазах.

Конечно же, мы проговорили целый день - из кафе мы направлялись в парк, сидели на скамейке и снова возвращались в кафе. С неподдельным интересом Человек-Волк расспрашивал меня о моей семье, о работе, о том, что я пережила в течение всех этих лет, а также о докторе Брюнсвик. Ему не терпелось рассказать мне о своих переживаниях и узнать мое мнение об их скрытых мотивах и значении. При том, что мы никогда не были слишком близкими друзьями, он был со мной поразительно откровенен и, поскольку оба его психоаналитика уже умерли, несомненно, хотел видеть во мне такового.

Возможно, при нацистах он пострадал меньше, чем другие, так как не занимался политикой и не представлял политического интереса для. властей; кроме того, он был в том возрасте, который не участвовал в войне. Лишь в самом конце ее, когда по Вене маршировала Красная Армия, он, как бывший российский эмигрант, почувствовал себя в опасности. Однако русские были заняты решением более непосредственных задач и уделили ему удивительно мало внимания, если не считать использования его несколько раз в качестве переводчика. Минули недели, а потом месяцы — и наконец' они с матерью смогли расслабиться и с благодарностью осознали, что уцелели. Приехав в Линц в тот августовский день, через четыре года после оккупации, он впервые должен был перейти из русской зоны в американскую, для чего требовалось разрешение и предъявление удостоверяющих личность документов; по этому поводу он ощущал некоторое беспокойство, однако все обошлось.

Он рассказал мне о том, о чем лишь намекал в письмах, -что его работа в страховой компании была скучной и утомительной, связанной со множеством мелких неприятностей. Через год или около того ему предстояло выйти на пенсию, о чем он задумывался со смешанным чувством радости и страха. Он все более и более получал удовлетворение от рисования. Периоды, когда он не мог пользоваться рукой, приводили его в глубокое отчаяние. Сейчас он мог рисовать снова, но всякий раз бывал недоволен тем, что ему удавалось создать. Лишь недавно он обнаружил причину: в свои краски он подмешивал слишком много коричневого цвета и, не понимая, в чем дело, загрязнял и затемнял свои работы.

Человек-Волк говорил мне о смерти своей жены — факте, к которому он долго не мог привыкнуть. Он осознавал, в каком ужасном состоянии находился летом 1938 года и говорил о том, что часы, проведенные с доктором Брюнсвик, в буквальном смысле вернули его к жизни, «хотя,- добавил он с пониманием существа вопроса,- это едва ли можно было назвать настоящим анализом: скорее, это была Trost (успокоение, утешение)». Он говорил, что повторный брак для него невозможен; тому причины - и его возраст, и зависимость от него матери, и неустойчивое финансовое положение. Однако со времени смерти жены в его жизни бывали разные женщины и, описывая мне эти связи, он спрашивал, не считаю ли я, что они являются продолжением его детских, появившихся под влиянием сестры, увлечений служанками и крестьянскими девушками в их имении. Я вынуждена была признать, что именно так и думаю.

Он отметил, что они с матерью стали ближе друг другу. Она больше рассказывала ему о своей жизни, о семье, о его детстве, а также прояснила для него некоторые проблемы, которые он никогда не понимал. Он не отрицал того факта, что забота о болезненной, почти слепой восьмидесятипятилетней матери обременительна для него, однако у него никогда не возникало сомнений по поводу своего долга перед матерью или готовность нести свою ношу до конца: он говорил о матери с трогательном любовью, показывал мне ее фотографию, затем смущенно - спою собственную, датируемую 1946 годом, на которой его одна ли можно было узнать — настолько он казался истощенным и изнуренным. Как он объяснил, мать взяла с него обещание показать мне эту фотографию, чтобы я сама убедилась в том, что американские посылки с продовольствием действительно спасли их от голода.

Шесть или семь часов, проведенных вместе, пролетели очень быстро, а когда наступил вечер, он проводил меня на поезд, попрощавшись более тепло, чем когда бы то ни было раньше. Для меня этот полный впечатлений день стал наградой, а Человек-Волк был счастлив и благодарен за предоставленную ему возможность поговорить о вещах, так много значивших для него, вдохнуть глоток свежего воздуха из того необъятного мира, от которого он был отрезан целых одиннадцать лет диктатурой, войной и оккупационными армиями.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: