Господство изображения благоприятствует кинематографичности синхронизации 17 глава

Для зримых «симфоний» того периода были характер­ны две композиционные особенности. Во-первых, ре­жиссеры этих фильмов, во всяком случае некоторые из них, предпочитали, как более удобный, метод компонов­ки зрительного ряда, подчиненный канве музыкального произведения. Так, Жермена Дюлак в своем фильме «Грампластинка № 957» переводила, или полагала, буд­то переводит, на язык пластических образов Шестой пре­люд Шопена; любил строить свои ритмические абстрак­ции по заданной классической или иной музыке и Оскар Фишингер. Здесь достаточно лишь упомянуть о сущест­вовании фильмов, построенных на таком сочетании му­зыки с изображением; связанные с ними эстетические проблемы уже рассматривались в предыдущих главах.

Второй характерной чертой «симфоний» является ма­териал, которому придается ритмичность. В словах Жермены Дюлак, определившей кино как «искусство движе­ния зримых ритмов жизни и фантазии»²⁰, нашла подтвер­ждение практика тех лет: визуальные ритмы претворя­лись на экране как в формах, порожденных фантазией художника, так и в реально-жизненных явлениях. Формотворческий уклон «авангарда» дал множество чисто аб­страктных опусов. В фильме «Анемичное кино» с его вра­щающимися спиралями и концентрическими кругами Марсель Дюшан пошел в этом направлении до самого конца. Другие фильмы ритмов были менее пуристскими. Например, в ритмичные движения фильма «Грамплас­тинка № 957» Дюлак и в «Киноэтюд» Рихтера вовлечены не только абстрактные формы, но и реальные предметы. В ряде фильмов такого комбинированного типа прояв­лялся вполне отчетливый интерес к физической реально­сти: например, «Механический балет» Фернана Леже со­держит минимум рисованных геометрических форм.

Вторжение в реальность кинокамеры. Ка­ково же подлинное назначение кадров реальной дейст­вительности, включенных в «авангардистские» фильмы, изображающие зримую музыку? С одной стороны, их ав­торы хотели, используя все возможные приемы кино, най­ти любопытные детали и необычные зрелища, способные привлечь и углубить интерес зрителя к окружающему миру; так, в фильме «Грампластинка № 957» мы видим, как капли воды медленно стекают по оконному стеклу и как плывущий туман окутывает тайной аллею. С другой стороны, они снимали подобные явления не для раскры-

тия физической реальности, а для чисто композиционных целей, чтобы построить на основе этих кадров последова­тельный ряд самодовлеющих ритмических движений.

Яркой иллюстрацией этого может служить псевдоре­алистический эпизод с прачкой из фильма «Механичес­кий балет», бесконечно подымающейся по лестнице, так и не достигая конца пролета; стоит ей дойти почти до са­мого верха, как она опять оказывается внизу и начинает подъем заново. Простым монтажным приемом режиссер заставляет ее взбираться по лестнице несчетное количе­ство раз. Упорным повторением этой сцены он, конечно, не имел в виду привлечь интерес зрителя к данной жен­щине и ее действию — восхождению вверх по ступеням. иначе она не вела бы себя каждый раз одинаково—через какое-то время она непременно замедлила бы шаг и про­явила бы обычные признаки усталости. А поскольку са­ми кадры не объясняют нам присутствие этой женщины в фильме, мы не можем осмыслить их содержание: при виде повторяющихся восхождений женщины нам и в го­лову не приходит ассоциировать ее тщетные попытки дойти до конца лестницы, например, с сизифовым тру­дом. Фактически мы смотрим не столько на реального че­ловека, взбирающегося по «заколдованному» лестнично­му пролету, сколько на само ее движение вверх по сту­пеням. Подчеркнутый ритм движения лишает реальности саму женщину — она уже не конкретная фигура, а лишь незаметный исполнитель определенного вида движения *. Почти в абстрактные формы превращается тоже и приве­денная в движение кухонная утварь—крышки кастрюль, мутовки. Предметы как таковые, можно сказать, исчеза­ют из поля зрения, а то, что остается от них, так же не­материально, как улыбка Чеширского кота из «Алисы в стране чудес». По словам самого Леже, «Механический балет» возник из его желания «создать ритм обычных предметов в пространстве и времени, показать их в при­сущей им пластической красоте»²². Не ошибается ли он в таком толковании своего фильма? Ведь та «пластиче­ская красота», которую он, допустим, выявляет в нем, за­ложена скорее в самих ритмах, чем в затмеваемых ими предметах. Если кому-нибудь действительно удалось ра-

• Ганс Рихтер в своем фильме «Призраки до завтрака» заимст­вовал этот мотив фильма Леже с той разницей, что у него вместо женщины, пытающейся преодолеть лестничный пролет, мужчина подымается по перекладинам приставной лестницы.

скрыть на экране внутреннюю красоту предметов,такэто Довженко в фильме «Земля», а не Леже в «Механи­ческом балете»; но Довженко выявляет эту красоту, не навязывая объектам выразительных движений, а, на­против, показывая их в полной неподвижности.

Всем этим я хочу сказать, что реально-жизненный ма­териал, включенный в ритмические фильмы «авангарда», подвергается выхолащиванию. Он используется не для того, чтобы создать представление о бесконечности явле­ний самой материальной жизни, служащей его источни­ком, а лишь в качестве элементов художественных ком­позиций, замысел которых почти не предполагает показа нетронутой природы. Правда, творцы зримой музыки на­правляют объектив кинокамеры на естественные объек­ты, но их формотворческие стремления, настойчивый ин­терес к причудливым формам и движениям во всех его видах притупляют их чувство кино, заставляют их за­быть о тяготении кинематографических выразительных средств к неинсценированному, случайному. Художник оказывается в них сильнее «читателя».

В фильмах режиссеров этого направления поток рит­мов — если он есть—непрестанно прерывает поток жиз­ни, а поскольку эти ритмы от нее обособлены, жизненные явления не могут быть красноречивыми. Кадры стекаю­щих капель волы и таинственной аллеи в фильме «Грам­пластинка № 957» как будто обещают что-то выразить, однако не по их вине обещание не выполняется.

Абстрактное направление. Можно с полным ос­нованием утверждать, что, когда интерес режиссера со­средоточен исключительно на монтажных ритмах, это приводит не только к смысловому опустошению матери­ала реальной жизни, использованного в фильме, но и к дальнейшему отходу от реализма к абстрактности. Об этом свидетельствует характерное для «авангардистских» фильмов этого типа обилие кадров видоизмененной ре­альности, в которых реальные предметы сняты так, что они превращаются в абстрактные рисунки. Двойствен­ность кадров такого промежуточного характера уже от­мечалась в третьей главе: в зависимости от контекста они могут восприниматься как чистые абстракции или же со­хранить свой реальный характер. В качестве примера был приведен экспериментальный фильм Деслава (1928), в котором снятые крупными планами детали машин по­степенно теряют свой реальный облик. Иногда изначаль-

ным материалом подобных ирреальных форм служатнемашинные части, а блики света или же растущие кри­сталлы. Но всякий раз, когда в основу построения филь­ма положен ритм, можно с уверенностью предугадать односторонний путь его изобразительной трактовки, путь, ведущий от реальных объектов к беспредметным формам. (Кстати, нужно отметить, что тенденция эта все усиливается: большинство современных американских режиссеров-экспериментаторов, увлекающихся фильма­ми ритмов, как, например, братья Уитни, Дуглас Крокуэлл, Фрэнсис Ли, Джеймс И. Дейвис и другие, старают­ся полностью уйти от материала, данного природой²³.

Установка на ритмы, по-видимому, достигает своего апогея в фильмах, построенных на чисто абстрактном материале, таких, как «Ритм 1921», этюды Фишингера или, если брать более современный пример, «Секвенция Гленс Фоллз». Фильмы этого типа нередко осуществляются в технике рисованных мультипликаций или по меньшей ме­ре напоминают их тем, что снимаются на основе специ­ально оформленного или изготовленного материала. Ког­да такие произведения обладают пластической красотой, они, бесспорно, по-своему привлекательны. Некоторые из них забавны; другие, увы, довольно скучны.

Разновидность модернистского искус­ства. Вопрос в том, следует ли вообще признать за ритмическими «симфониями», независимо от того, абстракт­ны ли они полностью или частично, право считаться произведениями кино. Те, что осуществлены в виде рисованных мультипликаций, не соответствуют понятию «фотографический фильм» и не относятся к основной теме, настоящей книги. Создатели других фильмов типа «симфоний» откровенно используют кинокамеру не как средст­во фотографического выражения, а лишь для того, чтобы придать ритмичное движение преимущественно абстракт­ным формам, рожденным авторской фантазией. В общем, они даже не мыслят свои творения как фильмы, а, скорее, как разновидность модернистского искусства, охва­тывающую сферы движения и времени. Можно возра­зить, что их произведения кинематографичны в той мере, в какой они воплощают свои замыслы с помощью спе­цифических приемов кинотехники. Но ведь при этом они пренебрегают основными свойствами выразительных средств кино, несомненно более важными, чем техниче­ские.Не случайно ритмичные композиции производят

впечатление сфотографированной живописи, обогащен­ной измерением времени, в особенности в тех случаях, когда абстракциям отдается явное предпочтение перед открытиями кинокамеры. Фильм «Механический балет», с его примесью кубизма, словно сошел на экран прямое полотен Леже. Как и снимки фотографов эксперименталь­ного направления, фильмы, построенные на ритмах, ве­роятно, следует классифицировать как новую разновид­ность изобразительного искусства.

Установка на содержание. Сюрреалистические фильмы. Во второй половине двадцатых годов интерес режиссеров «авангарда» начал постепенно переключать­ся от ритма к содержанию. Это было время расцвета сюрреализма, и под его влиянием «авангардисты» пыта­лись перенести на экран сновидения, психологические пе­реживания. неосознанные или подсознательные процес­сы и т. п. В своем большинстве последователи этого на­правления вдохновлялись идеями Фрейда, но среди них были и марксисты. Такие фильмы, как «Раковина и свя­щенник» Жермены Дюлак, изображающий героя в му­ках запретных страстей, и «Морская звезда» Мана Рея, иллюстрирующий любовную поэму Робера Дейно иска­женными и намеренно расплывчатыми кадрами, отмече­ны переходом от ритмичного изображения, связанного с увлечением абстракциями и особыми приемами кинема­тографической техники, к так называемому «сюрреали­стическому» направлению. Наиболее своеобразной и по­казательной для сюрреалистических фильмов того пери­ода была совместная работа Бунюэля — Дали «Анда­лузский пес». Причудливые, иррациональные образы этого фильма, явно подсказанные желанием ошеломить зрителя эффектами в стиле дадаистов, как будто возни­кали из глубоких слоев психики и адресовались той же сфере. «Кровь поэта» Жана Кокто—литературная фан­тазия в экранных образах—принадлежит к этой же группе фильмов, несмотря на несогласие самого автора с такой оценкой *. Тенденция эта нисколько не заглохла;

напротив, после второй мировой войны ее усердно воз-оождают американцы. В своих недавних экспериментах Майя Дерен, Кёртис Харрингтон, Кеннет Энгер, Грегори

* В начале 1939 года я посетил собрание парижского кружка «Amis des Soules», где перед просмотром фильма «Кровь поэта» было зачитано письмо Кокто, в котором он среди прочего утверждал, что его фильм ничего общего с сюрреализмом не имеет.

Макропулос и другие пытались отобразить в зрительных образах всевозможные разочарования, подавленные же­лания и мечты, в большинстве своем типичные для под­ростков с эмоциональными отклонениями гомосексуаль­ного или иного характера²⁴. По сравнению с продукцией старого «авангарда» новый урожай экспериментального кино отличается большим интересом к теме отчужден­ности и вместе с тем меньшим богатством социальных и

политических обертонов.

Как бы мне ни хотелось прокомментировать отдель­ные фильмы сюрреалистического направления, здесь моя задача ограничена определением общих характеристик всего жанра; лишь тогда у нас будет возможность оце­нить его кинематографичность в свете уже установлен­ных нами эстетических принципов. В отношении сюрреа­листических фильмов все же следует особо подчеркнуть уже неоднократно сказанное, а именно — что оценка фильмов с точки зрения их соответствия природе кино не должна зависеть непосредственно от значения этих фильмов как человеческих документов и выразителей опасений или стремлений общественных групп.

Общие характеристики.

Сюрреализм против абстрактности.

Сюр­реалисты сознавали, что они отдают преимущество содержанию перед формой; об этом позволяет су­дить настойчивость, с которой они отвергли однобокую установку на ритмы и сопутствующее ей увлечение бес­предметным материалом. Мишель Дард, например, пи­сал, что фильмы, сводящиеся к показу «нескольких гео­метрических линий, усердно варьируемых с помощью всевозможных кинематографических трюков», были бес­спорно «чистым кино», но что сам этот термин «чистый» в применении к ним «был синонимом чего-то застывше­го, едва дышащего, опустошенного»²⁵. А по мнению поэ­та-авангардиста Антонина Арто, автора сценария филь­ма «Раковина и священник», мы просто «остаемся равно­душными к чисто геометрическим, ничего не означающим формам»²⁶. Художники-модернисты, для которых фильм — это средство самовыражения, тоже безогово­рочно осуждают абстрактный формализм. Майя Дерен пишет: «Я против идеи, положенной в основу обычного абстрактного фильма, главным образом потому, что она отрицает своеобразие кино, позволяющего манипулиро­вать реальными элементами как таковыми, и требует их

замены исключительно элементами искусственными (по методу живописи)»²⁷. Наряду с абстрактным направле­нием в экспериментальном кино существовало и все еще существует стремление создавать фильмы, насыщенные значительным содержанием.

Преобладание внутренней реальности. Однако само содержание этих фильмов явно относится к сфере фантазии. Точнее говоря, фантазия признается в них более реальной и весомой, чем мир, воспринимаемый нашими чувствами. К тому же сюрреалисты по вполне понятным причинам благоволят к театральности, приме­ром которой могут быть ослиные туши на роялях в филь­ме «Андалузский пес» и заснеженный дворик в «Крови поэта». Но мы еще в пятой главе убедились в том, что фильмы этого типа — то есть театрализованные фанта­зии — при всей своей незаурядности всегда не кинемато­графичны. На этом вопрос о них можно было бы счи­тать исчерпанным, не будь у сюрреалистических фильмов одной характерной черты, отличающей их от большинст­ва фильмов, построенных на материале фантазии. Сюр­реалистическая трактовка предполагает бесконечное пре­восходство внутренней реальности над внешней. Поэто­му главная цель создателя такого фильма — дать зри­мое отображение потока внутренней жизни человека со всем, что он несет в себе — с грезами, видениями и т. п.,— не прибегая при этом к помощи сюжета или иных рациональных приемов. Не то чтобы сюрреалисты вовсе отрицали, что «внешний покров вещей, эпидерма реаль­ности... является сырым материалом кино»²⁸, однако они единодушно сходятся на том, что этот эфемерный мате­риал приобретает значительность только тогда, когда он подчинен раскрытию внутренних побуждений и пере­живаний человека вплоть до их корней, уходящих в глу­бины подсознания.

Сальвадора Дали радует — как и следовало ожи­дать — предоставляемая художнику возможность «си­стематизировать путаницу и тем самым способствовать окончательной дискредитации мира реальности»²⁹. И, конечно, те любители кино двадцатых годов, которых вдохновлял психоанализ, были убеждены, что фильмы призваны служить выражением сокровеннейших меха­низмов нашей души»³⁰, а также «проникать в глубины подсознания, где упорядочиваются воспринятые изобра­жения со всеми их ассоциативными идеями»³¹. (Во вре­мена «авангарда» эти идеи простирались от нападок да-

Дайстов на укоренившиеся традиции до анархистских бунтов и революционных протестов.) Следовательно, ре­жиссеры сюрреалистического направления рассматрива­ют реальность кинокамеры как своего рода склад сырья; они используют явления внешнего мира только для того, чтобы изобразить поток внутренней жизни человека. Их интересует только эта реальность.

Сомнительный символизм. Но когда кадры ес­тественных природных или инсценированных объектов должны обозначать события внутренней жизни, вокруг которой строится любой сюрреалистический фильм, они непременно функционируют как приметы или символы. А ведь вся трудная задача раскрытия смысла этих собы­тий возлагается только на зрительный ряд фильма — лишь в редких случаях его поддерживает стихотворный текст, устанавливающий некую связь между кадрами и теми грезами или видениями, которые должны просмат­риваться сквозь них. (Всякий раз, когда фильм сопро­вождают стихи—как, например, надписи с текстом поэ­мы Дейно в фильме «Морская звезда»,— они не выпол­няют своего назначения в любом из двух случаев: либо они, разделяя участь зримой музыки, превращаются в не­заметный аккомпанемент, либо главенствуют над изобра­жением и тогда сводят его роль до чисто иллюстратив­ной.) Даже если зрительные образы фильма не всегда предполагают символический смысл, зритель неизбежно воспринимает их только так. В литературе имеется мно­жество подобных толкований. О фильме «Андалузский пес» Жак Брюниус пишет: «...в сцене, в которой юноша готов совершить насилие над девушкой, все, что он та­щит за собой... на конце двух веревок... — пробки, дыни, священники, рояли, набитые ослиной падалью, — все это памятные приметы его детства и воспитания»³². Как и следовало ожидать, фильм «Кровь поэта» послужил поводом для особенно цветистых высказываний в подоб­ном духе. Джон Моррисон, например, так упоенно расшифровывает изобразительный код фильма: «Зеркало, сквозь которое поэт убегает из заточения,— это Истина, рот, обретающий жизнь,— Иллюзия, фиктивное само­убийство — ложный идеал, не стоящий того, чтобы за не­го умирали, и так далее»³³. Больше литератор, чем ки­норежиссер, Кокто сам потворствовал таким выспренным, далеко идущим домыслам. По его собственному признанию, «одиночество поэта столь огромно, он на-

столько полностью вживается в творимое. Что рот одного из его творений живет в его руке, словно рана, и поэт любит этот рот, он любит себя — короче говоря, он про­сыпается утром с этим ртом, прилепившимся к нему, словно уличная девка, он пытается от него отделаться, и ему удается оставить рот на лице мертвой статуи»³⁴.

Ганс Рихтер тоже чувствует потребность пояснять свое творчество; он пишет, что в одном эпизоде фильма «Мечты, которые покупаются за деньги», когда «Нар­цисс, внезапно утратив самовлюбленность, видит себя в истинном свете, я следовал скорее учению Юнга, чем Фрейда» ³⁵. Несомненно, что в тех случаях, когда содер­жание кадров вполне ясно отображает внутренние ситуа­ции, предполагаемые в данном месте замыслом фильма, такие авторские пояснения совершенно не нужны. Если мы в фильме Майи Дерен «Полуденные сети» видим гла­зами грезящей героини женщину в черном с зеркалом вместо лица, нам сразу ясно, что женщина — может быть, даже сама грезящая героиня — представляет собой сим­вол, а не видение, и что она символизирует самоотраже­ние героини как следствие ее вынужденной изоляции от себе подобных.

По совершенно очевидным причинам в сюрреалисти­ческих фильмах реально-жизненный материал использу­ется, как правило, шире, чем в ритмических композици­ях. Общеизвестен очаровательный, подлинно реалистиче­ский кадр небольшой уличной толпы, снятой с верхней точки, в фильме «Андалузский пес». В ином контексте, предполагающем реальность кинокамеры и отображение потока жизни, такой кадр побудил бы наше дремотное сознание на поиски его неуточненных значений. Однако в сюрреалистическом фильме нам практически не дают постичь содержание зрительных образов, потому что их символическое предназначение автоматически препятст­вует раскрытию их собственного смысла. Убежденные в огромном значении внутренней реальности, сюрреалисты «авангарда» — если говорить только об инициаторах это­го направления — широко отображали ее системой вы­разительных средств, которые по своей природе тяготе­ют к внешней реальности; кинокамера в их руках дейст­вовала скорее в литературных, чем подлинно кинемато­графических интересах. Как словесный образ живой, словно рана, рот, возможно, весьма поэтичен; однако с точки зрения кино фотографическое изображение при­чудливой руки с открытой раной в виде рта не означает

ничего, кроме реальной руки с реальной, похожей на рот раной—естественное, хотя и необъяснимое явление, лишенное поэтичности словесного образа *. Еще в 1925 году Рене Клер, тонкое профессиональное чутье которо­го не позволяло ему не видеть вымученной многозначи­тельности и надуманной театральности сюрреалистиче­ских фильмов, отказывался верить, что «кино — лучшее средство выражения сюрреализма...». Однако он предусмотрительно оговаривал, что фильм «служит неиссякаемым источником для сюрреалистической деятельности

сознания зрителя»³⁶. 1

Передавая, таким образом, сюрреализм с экрана зрителю, Клер, вероятно, имел в виду отображение внутреннего мира человека в фильмах, посвященных физической реальности, — то есть в подлинно кинематографичных. Им это доступно не меньше, чем сюрреалистическим, с той разницей, что осмысливание ссылок на духовную ре­альность они предоставляют самому зрителю. В кинема­тографичных фильмах, в отличие от сюрреалистических, символы не навязаны кадрам извне; материал съемки не отбирают или не создают искусственное единственной целью их иллюстрации; символика—побочный продукт; или, если хотите, придаток к содержанию кадров, подчиненных главной задаче фильма — проникновению во внешний мир. Столь различный подход к символам объ­ясняется тем, что, в отличие от кинематографичного фильма, сюрреалистический создается по законам тради­ционной эстетики. Поэтому он представляет собой более или менее замкнутую композицию. А это, в свою очередь, означает, что зрительные образы должны во что бы то ни стало воплощать смысл, который вкладывает в них. автор фильма (или полагает, что вкладывает). Поскольку кинематографичные фильмы исследуют физическую реальность, никогда не охватывая ее целиком, символы них не столько используются, сколько порождаются. Такая символика, отвечающая основным принципам эстетики кино, в них неизменно присутствует. Вспомните, например, детские санки с нарисованным бутоном розы, промелькнувшие в куче рухляди в конце фильма «Граж-

* Примерно так же думает Сев: «...в отличие от двери, изобра­женной в живописи, или двери в сценической декорации, дверь в фильме не должна ничего уравновешивать, разделять или симво­лизировать, ее назначение сводится к тому, чтобы она открывалась и закрывалась»

данин Кейн»; красноречивый общий план Рима после сцены расстрела в фильме «Рим — открытый город»; одинокую лошадь на фоне рассвета в фильме «Дорога»; прелестный финал «Ночей Кабирии» в волшебном лесу, где слезы и музыка, горести и радости жизни сливаются в одно. Конечно же, все эти кадры допускают символиче­ские толкования, но допускают, так же как и сама столь правдиво изображаемая в них жизнь, смысл каждого аспекта которой шире его самого.

Выводы. Следовательно, режиссеры экспериментального направления, независимо от того, предпочитают ли они абстрактное или сюрреалистическое отображение внут­ренней реальности, подходят к фильму с представлени­ями, отчуждающими его от нетронутой природы — источ­ника его особой выразительности. Формотворческие при­тязания экспериментаторов склоняют их к созданию фильмов в духе модернистской живописи или литерату­ры — стремление к художественной независимости душит их интерес к открытиям кинокамеры, к явлениям обшир­ного мира реальности. Освобождая фильм от тирании сюжета, они подчиняют его тирании традиционной эсте­тики. Они практически распространяют ее законы на ки­нематографическое творчество. «Помогайте развитию кино как формы изящного искусства...»—призывает бро­шюра, выпущенная в 1957 году нью-йоркской организа­цией «Фонд творческого кино». Однако для кинорежиссе­ра художническая свобода оборачивается путами.

Впрочем, не надо забывать, что «авангардистские» эксперименты на основе кинематографической техники, ритмичного монтажа и отображения почти подсознатель­ных процессов значительно обогатили язык кино в це­лом. Нужно помнить и то, что, как и Бунюэль, многие бывшие художники «авангарда» пришли к реализму и посвятили свое творчество раскрытию внешнего мира. А например, Йорис Ивенс и Кавальканти обратились к со­циально-значительному документальному кино³⁷.

Глава 11

Фильмы

фактов

Введение

Жанры. Другой тип неигрового кино — это фильмы фак­тов, называемые так потому, что в них неинсценирован­ный материал предпочитается вымыслу. Не вдаваясь в тонкости вопросов классификации, все равно неразреши­мые, мы объединим под этим названием три жанра, до­пуская, что каждый из них охватывает все близкие вари­анты. Сюда войдут: во-первых—кинохроника; во-вто­рых—документальное кино с его поджанрами в виде географических, научных, учебных и тому подобных фильмов и в-третьих — относительно новый жанр искус­ствоведческого фильма.

Правда, среди последних имеется множество работ типично экспериментального характера, однако числен­ный перевес на стороне тех, к которым относятся слова молодого режиссера Джона Рида: «...фильмы об искус­стве и художниках создают по тем же побуждениям, что и фильмы о судах и судостроителях или о диких племе­нах, населяющих отдаленные места нашей планеты»'. Иначе говоря, для большинства фильмов, посвященных теме искусства, характерна документальность, что по­зволяет нам рассматривать весь этот жанр в данной главе.

Отличительные черты. Если не считать кадров, в которых сняты произведения художников, то есть объекты, не пол­ностью относящиеся к категории неинсценированных —основной материал фильма фактов составляют съемки подлинной физической реальности. Конечно, в случае надобности в них допустимы инсценировки и актерское исполнение, а иногда рисованные карты или мультипли­кационные схемы. Хотя и кинохроника и документальный фильм отражают реальную действительность, это осу­ществляется в них по-разному. Выпуск кинохроники ре­гистрирует в сжатой и бесстрастной манере текущие события, предположительно интересные всем зрителям, тогда как целевое назначение трактовки материала реальной жизни в документальных фильмах бывает раз­ным — оно может колебаться в пределах от объективного кинорепортажа до пламенного общественного воззва­ния ². Оба жанра существуют издавна, с самых ранних дней кинематографа; оба — в разной мере — отвечают тому, что в свое время сказал о кинематографе Месгич, имея в виду съемки Люмьера: «Объектив кинокамеры смотрит в мир».

Однако в фильмах фактов он смотрит только на часть мира. Кинохроника, как и документальное кино, показы­вает не столько отдельного человека и его внутренние конфликты, сколько его жизненную среду. Пол Рота пи­шет, что документальное кино «основано на интересе ин­дивидуума к своему окружающему миру»; желая быть правильно понятым, он продолжает: «Если в нем есть люди, их значение второстепенно, подчинено главной теме фильма. Их личные чувства, невзгоды представляют мало интереса»³. Это весьма важная отличительная чер­та документальных фильмов, означающая, что они не ис­следуют всех аспектов физической реальности, например, обходят все, что связано с «личными переживаниями», о которых рассказывает сюжет игрового фильма. Так на­зываемая «субъективно измененная реальность» не мо­жет быть представлена в фильме фактов.

Объем исследования. Кинохроника не выдвигает проблем, нуждающихся в рассмотрении в настоящем контексте. Само собой разумеется, что она кинематографична по­стольку, поскольку реалистическая тенденция господствует в ней над формотворческой. Мало-мальски выражен­ное стремление к формотворчеству практически мешало бы выполнению регистрирующей функции кино, то есть

основному назначению хроникального жанра. Его специфика наиболее выражена тогда, когда кадры фильма выглядят как безыскусная моментальная фотография, сви­детельствующая о том, что их снимали экспромтом, на месте события или происшествия, без излишней заботы о совершенстве композиции. Я, естественно, не намерен свести на нет значение тщательного отбора хроникаль­ного материала в процессе съемок и монтажа⁴.

Не требует особого рассмотрения и учебное кино. Его цель — преподать полезные знания или специальные на­выки, а кинематографичность трактовки материла не на­ходится в определенной взаимосвязи с достижением этой цели. Некоторые фильмы Канадского национального совета по делам кино, предназначенные для ознакомления массовой аудитории с распространенными формами пси­хических заболеваний, весьма беспомощны кинематогра­фически, однако хороши как наглядные пособия. Конеч­но, бывает и так, что отличные учебные качества фильма сочетаются со столь же высоким кинематографическим мастерством. Например, созданные по заказу киноотдела компании «Шелл» фильмы режиссера Артура Элтона (хотя бы его «Энергопередача») одновременно и хороши в познавательном отношении и превосходны кинематогра­фически. Однако во многих случаях основное назначение учебного фильма не позволяет отдавать должного специ­фике выразительных средств кино. Фильмы, предназна­ченные для профессионального обучения, часто приходит­ся строить в основном на словесных объяснениях, иначе они не выполняли бы своего специального назначения. Допустимо даже такое смелое предположение, что кине­матографическое раскрытие материала может отвлекать внимание аудитории от самого учебного процесса. Хотя формально учебный фильм представляет собой поджанр документального кино, но практически он относится к наглядно-звуковым пособиям.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: