Господство изображения благоприятствует кинематографичности синхронизации 14 глава

Понятно, что случайная музыка, так же как речь и шумы, может быть синхронизирована либо с изображе­нием ее источника, либо с иными кадрами. Возможность выбора, а следовательно, и чередования синхронной и асинхронной трактовки музыки этого типа часто исполь­зуется удачно. В фильме Рене Клера «Под крышами Парижа», например, несколько жильцов многоквартирно­го дома напевают, мурлычут про себя или наигрывают одну и ту же популярную песню; мы слышим ее непреры­вно, а самих жильцов видим лишь тогда, когда камера, установленная где-то перед домом, панорамируя, наво­дит фокус на их комнаты. Мотив песни, ее музы­кальные качества не имеют значения в данном контек­сте) не только оправдывает движения камеры, но и сво­им единообразием побуждает нас внимательнее пригля­дываться к поведению исполнителей, разнообразие кото­рого усиливает комический эффект распространенности мелодии. Подобный пример есть и в фильме «М» Фрица Ланга, в котором сначала устанавливается факт, что убийца девочки имеет навязчивую привычку насвисты­вать широко известный мотив из «Пер Гюнта» Грига²⁸, а затем наше знакомство с этим фактом выгодно исполь­зуется — свист звучит в фонограмме, не сопровождаю­щей изображение убийцы. Вместо него мы видим витри­ны магазинов, многолюдные улицы и слепого нищего, ко­торый отчетливо помнит, что он уже слышал этот злове­щий свист. И тогда мы еще активнее включаемся в жизнь улицы, столь подробно воспроизведенную на экране, по­скольку и мы, как и этот слепой, знаем, что;убийца сно­ва бродит по городу.

Музыкальные номера: сомнительная кинематографичность. С появлением звука филь­мы стали изобиловать оперными сценами, концертными номерами, сольными песенными и другими выступления­ми: кинорежиссеры настойчиво пытаются сочетать при­ятное для глаз с приятным для слуха. В отношении му­зыки, представленной таким образом, снова возникает вопрос ее соответствия специфике фильма. Музыкаль­ные выступления могут быть кинематографически полно­ценными или сомнительными в зависимости от того, как они использованы в фильме.

Вряд ли нужно доказывать, что музыкальные номера, введенные в фильм ради интереса к ним самим, эстетиче­ски неправомерны. Слушая такое выступление на экране, мы невольно подменяем зрительные впечатления внут­ренними ощущениями, вызываемыми потоком музыкаль­ных ритмов и звуковых рисунков, то есть происходит сдвиг эмфазы, явно противоречащий специфике кино. Ведь те же впечатления мы могли бы получить, находясь в концертном зале. Но неужели мы действительно пре­вращаемся в посетителей концерта? Интересно, что этому как будто противится сама природа кино. Представьте себе фильм, посвященный исполнению концерта; допу­стим даже, что в нем сделано все для усиления впечат­ляемости самой музыки — движения камеры сведены до минимума, зрительный ряд совсем не отвлекает нашего внимания. При столь благоприятных условиях, казалось бы, ничто не должно мешать нам наслаждаться преле­стью концертной музыки и своеобразием ее содержания. Однако фактически дело обстоит иначе.

Когда во время исполнения концерта камера стоит неподвижно — словно меломан, настолько захваченный музыкой, что он слушает ее, затаив дыхание, — то ослаб­ленная таким образом интенсивность жизни на экране, как правило, не усиливает нашу слуховую реакцию, а, напротив, разоблачает несостоятельность всей трактовки материала фильма; нам кажется тогда, будто мертва и сама музыка. Когда нет реальности кинокамеры, музыка, даже в превосходном исполнении, воспринимается как нечто чуждое, как затянувшееся присутствие чего-то постороннего, а не как блестящее произведение музыка­льного искусства. В результате зрителя одолевает скука, если, конечно, он не захочет добровольно превратиться в слушателя концерта. Но это было бы с его сторону слишком большой уступкой.

201

Музыкальные номера: кинематографи­чная трактовка. Вопреки своему несоответствию специфике кино, музыкальные инсценировки могут быть использованы в фильме вполне удачно. Одной из таких возможностей является музыкальный фильм («мюзикл»), в котором исполнение песен и другие выступления пред­ставлены в манере, отвечающей своеобразию выразитель­ных средств кино. Вторая возможность заключается в попытке интеграции, то есть органического внедрения самостоятельного музыкального номера в поток подлин­но кинематографичной жизни.

Музыкальный фильм. Музыкальный фильм, напоми­нающий водевиль, представляет собой столь же неверо­ятное сочетание песенок в опереточном стиле, красочных балетных постановок в манере мюзик-холла, коротких комических диалогов, интермедий и всевозможных соль­ных номеров. Такой фильм одновременно и притязает на единство и рискует распасться на отдельные куски. Ник­то не станет серьезно говорить о содержательности му­зыкального фильма. Однако он может быть превосход­ным развлечением и настоящим кинематографом.

Мюзикл сформировался в начале эры звукового ки­нематографа, когда ему удалось порвать узы, поначалу сковывавшие его с театром. В Европе провозвестниками нового жанра были фильм «Трое с заправочной станции» режиссера Тиле (1930) и первые звуковые фильмы Рене Клера, прелестно сочетавшие кинокомедию с музыкой. Голливудские продюсеры ухватились за музыкальный фильм, увидев в нем средство борьбы с настроениями, вызванными экономическим кризисом, и ценное подспо­рье в поддержке оптимизма нового курса Рузвельта. Почву для расцвета нового жанра подготовил Эрнст Лю-бич своими фильмами «Парад любви» (1930), «Монте-Карло» (1930) и «Улыбающийся лейтенант» (1931). Лю-бич дал другим режиссерам предметный урок тонкого умения перемежать сюжетное действие музыкальными номерами. Фабула фильма «Сорок вторая улица» (1933), посвященного закулисной жизни театра, успешно моти­вировала выступления актеров фильма на сцене. Такие ежегодные кинопостановки, как «Мелодия Бродвея» и «Большие радиопередачи», превзошли все эстрадные ре­вю по обилию голых ног, роскоши декораций, да и по та­ланту отдельных исполнителей. Подлинно этапными в этом жанре стали танцевальные фильмы Фреда Астера

с участием Джинджер Роджерс: в них сочетание пора­зительного танцевального мастерства с блестящей твор­ческой изобретательностью осуществлялось методами, обогатившими кинематограф²⁹. Список достижений этого жанра продолжает пополняться. Жанр музыкального фильма утвердился вполне прочно.

На первый взгляд обычная схема музыкального филь­ма кажется крайне простой. Музыкальный фильм строит­ся на сюжетной основе, выраженной достаточно ясно, чтобы помешать ему превратиться в ревю или варьете, и в то же время недостаточно, чтобы придать его действию четкую осмысленность комедии или оперетты, жанр ко­торых предусматривает множество отступлений. И по­добная фабула—чаще всего обильно сдобренное ревно­стью любовное недоразумение—бывает по-своему жиз­ненно достоверной. Сцены, снятые на улицах Нью-Йорка в фильме «Свингтайм» Джорджа Стивенса и в «Странст­вующем джазе» Винсенте Минелли, почти так же похожи на обыденную жизнь, как и съемки Парижа у Рене Кле­ра. К тому же песни в музыкальном фильме обычно увя­заны со сквозной линией интриги. Песня «Под крышами Парижа», вокруг которой строится одноименный фильм Клера, введена в него как нельзя более естественно: па­норамируя, камера показывает нам городской пейзаж от дымовых труб до уровня тротуара, где мы видим, как уличный певец Альбер исполняет свою новую песенку в окружении соседей и прохожих. В фильмах чисто музы­кального жанра песни подчас берут свое начало в слу­чайно брошенном слове или помогают дальнейшему раз­витию действия.

Но можно ли сказать, что реалистично само действие такого фильма? В сущности, музыкальному фильму не свойственна серьезность мысли других жанров игрового кино, а сцены повседневной жизни всегда подаются в нем как бы со смешинкой в глазах. Его слабо мотивированное действие временами так же искусственно, как и танцы и песни. Рассыльные в «Миллионе» то ведут себя, как обыч­ные люди, то бегут в типично балетной манере; по­жалуй, даже трудно сказать, к какому миру они больше принадлежат. Предполагаемую реальность дей­ствия иногда нарушают и песни: эпизод, который по за­мыслу должен изображать жизнь как она есть, становит­ся менее естественным из-за включенных в него песен. Большинство музыкальных фильмов изобилует такими головокружительными переходами. Для этого жанра ха-

рактерно и предрасположение к -яркой театральности. Режиссеры музыкальных фильмов придают столь нич­тожное значение фотографической достоверности, что подчас решают даже бытовые сцены средствами театра. И, уж конечно, каждый музыкальный номер служит по­водом для постановки безмерно пышных зрелищ. Балет­ные номера исполняются то в роскошно обставленных комнатах, то в фантастических залах, а песни звучат в условном мире студийного павильона. В фильме «Стран­ствующий джаз» множество стилизованных декораций, построенных без малейшей попытки создать эффект пространственной глубины. В общем жанр музыкального фильма тяготеет больше к сценической фантазии.

Помня обо всем этом, трудно понять, почему музы­кальные фильмы могут быть кинематографически при­влекательными. Их условные декорации и самостоятель­ные песенные номера, казалось бы, больше подходят для сцены, чем для экрана. Конечно, шутливая интонация в подаче песен и оформления действия несколько смягчает свойственную им театральность, но одно это не может служить достаточным объяснением причастности жанра музыкального фильма к кинематографу. Однако он все же в какой-то мере кинематографичен по следующим причинам.

Во-первых, в музыкальных фильмах поводом для раз­нообразных вставных выступлений неизменно служат бы­товые ситуации. Тем самым создается впечатление, буд­то целенаправленная композиция сюжета изредка усту­пает место импровизации. В фильмах Фреда Астера, как пишет один критик, «обнаружилось, что на экране наи­более выигрышны не танцы, поставленные как эстрадный номер, а более интимные, как бы неожиданно возникаю­щие по ходу действия лишь потому, что ноги танцоров сами пустились в пляс»³¹. Это относится, конечно, и к лю­бым музыкальным выступлениям. А ведь ничто так не характерно для реальности кинокамеры, как эффект не­нарочитости, случайности воспроизводящих ее явлений и событий. Поэтому, создавая впечатление, будто песни рождаются в бытовых ситуациях, жанр 'музыкального фильма доказывает свое хотя и не близкое, но все же родство с кинематографом.

Во-вторых, музыкальные фильмы отражают противо­речия, заложенные в самой основе кино, — те, что воз­никают из-за столкновения реалистической тенденции с формотворческой. Реализм этого жанра проявляется в

упорном, хотя и недостаточно решительном, стремлении к сколько-нибудь связному сюжету, который как-то увя­зывал бы жизненные события фильма; а формотворчест­во—в том, что фабульное действие постоянно переме­жается песнями и другими инсценированными выступ­лениями. Кинематографичная трактовка материала фильма, в моем понимании, достигается «правильно» сба­лансированным соотношением обеих тенденций. Правда, жанр музыкального фильма и не предполагает такого соотношения, но у него есть другое, не менее важное до­стоинство. Самим своим построением они иллюстрируют извечную борьбу за главенство между реалистической тенденцией, выраженной в банальном сюжете, и формотворческой, находящей естественный выход в песнях и т. п. Не проявляет ли, однако, этот жанр излишнего пристрастия к самостоятельным музыкальным выступ­лениям? При всем внимании к ним как таковым музы­кальный фильм не допускает, чтобы они занимали ве­дущее место и отвлекали зрителя от жизненных перипе­тий сюжета. Инсценированные номера, скорее, подаются отдельно, как изолированные единицы, и таким образом предотвращается возможность некинематографичного слияния музыки с фильмом — то есть такого, в котором вольная интерпретация материала берет верх над инте­ресом к внешнему миру. В отличие от оперных кинопо­становок музыкальный фильм отдает предпочтение фрагментарной целостности перед ложным единством. Вот почему его приемлет Ганс Эйслер: «Тематические песни и эстрадные номера в музыкальной .комедии... ни­когда не служили созданию иллюзии единства двух искусств... а действовали как стимуляторы, потому что они были посторонними элементами, прерывающими драматический контекст»³².

Суммируя, можно сказать, что жанр музыкального фильма признает кинематографические ценности в сфере чистого развлечения. Он отвергает притязание своих многочисленных вокальных и хореографических выступ­лений на главенство, их броская театральность не меша­ет ему отдавать должное реальности кинокамеры.

Органичное использование музыки. Во многих фильмах этого жанра музыкальные выступления успешно внедре­ны в реалистические ситуации. Для всех фильмов этого типа характерно то, что режиссер не изолирует музыку ради чистоты ее исполнения, а выводит ее из центра

зрительского внимания, пытаясь по мере возможности превратить ее в органический элемент фильма.

Часть окружающей среды, или интерме­дия. Отличным примером такого использования музы­ки может служить повторная постановка старого детек­тивного фильма Хичкока «Человек, который знал слиш­ком много», осуществленная им в 1956 году. Кульмина­ционный момент фильма наступает в эпизоде, происхо­дящем в лондонском Альберт-холле. На сцене концерт­ного зала исполняется кантата; но музыка служит лишь контрастным фоном для напряженного действия. Нам известно, что в момент, когда ее мощное звучание достиг­нет апогея, должно совершиться убийство иностранного дипломата, сидящего в зале; мы видим, как в одной из лож наемный убийца наводит дуло пистолета на наме­ченную жертву; и мы волнуемся, боясь, что героиня фильма, которая пробирается в переполненный зал по многочисленным лестницам и коридорам здания, при­дет слишком поздно, чтобы суметь предотвратить пре­ступление. То, что убийство должно совпасть с заранее намеченной фразой партитуры,—прием остроумный и, казалось бы, должный привлекать внимание к самому исполнению кантаты; но, поскольку мы слушаем музыку по побудительной причине, не связанной с ней самой, ее содержание вряд ли может дойти до нас. Вот вам обра­зец вставного музыкального номера, отвечающего специ­фике кинематографа, потому что он является частью окружающей обстановки действия — ее принадлежно­стью кратковременного значения.

Но в то же время мы воспринимаем и красоту звуча­ния самого концерта. Нарушается ли этим впечатление его подчиненности жизненным событиям фильма? На­против, в качестве самостоятельного номера кантата «работает», как любая театральная интермедия: своей независимостью она даже усиливает впечатление нена­рочитости происходящего вокруг нее, придает случай­ностям еще более случайный характер. Поэтому кантату в фильме Хичкока можно рассматривать двояко — как часть окружающей обстановки и как музыкальную ин­термедию. Остается добавить, что, независимо от прочно­сти взаимосвязи подобных интермедий — оркестровых или сольных выступлений — со своим окружением, они кинематографичны в той мере, в какой усиливают жиз­ненную реальность ситуации, в которую они включа­ются.

Компонент действия. Обычно музыкальные номера успешно внедряются в фильмы, сюжет которых предусматривает их реалистическое объяснение и оправ­дание. По образцу памятного фильма «Певец джаза», предшествовавшего наступлению эры чисто «разговор­ного» кино, было создано большое количество фильмов, посвященных жизни какого-нибудь талантливого компо­зитора или музыкального деятеля. Любое музыкальное выступление в фильме этого типа уже не столько само­цель, сколько средство воссоздания истории жизни его главного персонажа; значение каждого вставного номе­ра, хотя бы частично, обусловлено сюжетным действием, развитию которого он помогает. В прелестном фильме Генри Костера «Сто мужчин и одна девушка», рассказы­вающем о безработном оркестре и об упорной борьбе Дины Дурбин за его признание, каждый музыкальный номер продолжает, усиливает или расширяет поток жизненных событий, не останавливающийся во время исполнения номера. Слушая, как поет Дина Дурбин, мы ни на одно мгновение не перестаем сочувствовать ее от­чаянным попыткам заручиться для успеха оркестра под­держкой прославленного дирижера; а напряжение, в ко­тором нас держит эта ситуация, ограничивает, если не превосходит, чисто эстетическое наслаждение музыкой. Кинематографичности фильма способствует и то, что его действие состоит главным образом из эпизодов повсе­дневной жизни—материала, кинематографически выиг­рышного; многое в нем выражено с помощью остроум­ных «гэгов», напоминающих немую комедию.

Упорное стремление включить всю музыку, которая содержится в фильме, в его кинематографическую реаль­ность проявляется даже в документальных фильмах, по­священных музыкальному творчеству. Фильм «О людях и музыке», показывающий таких блестящих мастеров, как Артур Рубинштейн, Яша Хейфец и Димитрий Мигропулос, полностью отвечает своему названию; мы видим не только их выступления, бывшие, в сущности, главной целью создания фильма, но нам позволяют и заглянуть в частную жизнь этих людей, увидеть их в более интим­ной обстановке. Так, например, сольное исполнение Ру­бинштейна дается в рамках эпизода, в котором его ин­тервьюируют: он охотно рассказывает подробности своей биографии, садится за рояль, играет, а затем снова продолжает беседу. Фильм для телевидения «Беседа с Пабло Казальсом» решен в том же плане; все, что исполняет

мастер, обусловлено ситуациями интервью: его исполне­ние служит или иллюстрацией его взглядов на музыку, или наглядным свидетельством его поразительного, по­истине кентавроподобного слияния с инструментом. По-видимому, чтобы музыка в фильме была приемлемой, она должна быть «соучастницей» действия.

Продукт жизненных процессов. В по­пытке лишить музыку ее самодовлеющего значения некоторые фильмы подробно останавливаются на твор­ческих процессах, предваряющих ее рождение: в таких фильмах законченное музыкальное произведение как бы проделывает обратный путь, возвращаясь к обстоятель­ствам жизни автора, которые способствовали созданию музыки. Жюльен Дювивье в своем фильме об Иоганне Штраусе «Большой вальс» показывает, как мелодия .«Сказки венского леса» возникает из впечатлений, на­хлынувших на Штрауса во время прогулки в экипаже по этому прославленному лесу. Он слышит, как насвис­тывает кучер, щебечут птицы, и вот—вальс обретает форму. Так же показано и создание «Марша Радецкого» в фильме «Война вальсов». Примерно того же типа и эпизод, посвященный Митропулосу, в фильме «О людях и музыке». Большую часть эпизода занимает репетиция, по ходу которой дирижер то и дело останавливает ор­кестр; и только после того как нам позволяют посмот­реть и послушать, как музыканты, сняв пиджаки, трудятся над интерпретацией музыкального произведения — что говорит о его еще не раскрытом богатстве,—нам по­зволяют недолго насладиться им в исполнении оркестра 'при полном параде. Режиссер предпочел подробнее по­казать репетицию, чем само публичное выступление.

Существует и другая возможность примерно такого же плана—сосредоточить больше внимания на испол­нении музыки, чем на ней самой. Нам редко приходится .слушать музыкальное выступление в фильмах, тяготею­щих к жизненной достоверности, без того чтобы нам не предлагали делить свое внимание между содержанием музыки и обликом ее исполнителей — крупными плана­ми их рук или лиц. Словно не желая признать, что сни­мается событие чисто музыкального характера, камера то едет вдоль рядов духовых или скрипичных инструмен­тов, то выделяет солиста или дирижера, дает нам рас­смотреть их поближе. (А то и вовсе она, словно маль­чишка, убегающий с урока, оставляет оркестр и смотрит на восхищенное лицо женщины, сидящей в зале.) И мы,

естественно, следуем за камерой. Простое любопытство, вроде бы ничем не оправданный интерес к пустякам, берет верх, и мы уже не вслушиваемся в музыку — про­изошел сдвиг центра внимания, необходимый в кино­фильме, в котором ничто не может быть важнее прехо­дящих впечатлений.

Возвращенная музыка. Такая верность при­роде кино иногда вознаграждается сторицей. Само изо­бражение может помочь зрителю понять сущность му­зыки, которую он невольно игнорировал, — такой зритель подобен сказочному принцу, подвергшемуся ряду испы­таний на преданность и мужество, чтобы в конце концов найти свою возлюбленную в самом неожиданном месте. В оперном эпизоде фильма «Миллион» камера обращает мало внимания на тучных певцов и их любовный дуэт, она буквально поворачивается к ним спиной и, бесцельно бродя по расписным холстам декорации, останавливает­ся на забредшей туда паре поссорившихся влюблен­ных. Мы видим сцену их примирения — она идет как пан­томима под звуки дуэта и завершается горячими объя­тиями; и мы понимаем, что в объятия друг друга их толк­нули чарующие, гармоничные голоса и звуки музыки. И тогда происходит нечто удивительное: поглощенные видом влюбленной пары, мы настолько проникаем в их внутренний мир, что, уже не замечая их присутствия и словно находясь на их месте, отдаемся во власть дуэта. Проникнув за внешний облик экранных образов, мы обнаруживаем, что там нас ждет та самая музыка, от которой нас заставила было отвлечься камера.

Музыка как ядро фильма. Зримая музыка. Терми­ном «зримая музыка» можно назвать комментирующую или подлинную музыку в фильмах, в которых она опре­деляет отбор и ритмический рисунок изображений, от­ражающих так или иначе ее настроение и смысл.

Некоторые фильмы этого типа строятся на материале нетронутой природы. «Сентиментальный романс» Алек­сандрова — Эйзенштейна частично состоит из натурных кадров, выражающих осеннюю грусть и расцвет весен­ней поры. А документальный фильм «Песни без слов» построен на разнообразных съемках Венеции; там есть все, начиная от зеркальных отражений города в воде ка­налов до церковных окон, от светотеней до каменных масок, — все, что, по замыслу режиссера, способно пла­стически выразить музыку Мендельсона. Иногда такой

209

фильм показывает не саму реальность, а подделку под нее; вспомните «Крошку Лили» Кавальканти — весьма стилизованное произведение, иллюстрирующее популяр­ную французскую песенку «Застава». А в других филь­мах реалистические кадры чередуются с абстрактными, как, например, в «Грампластинке № 957» Жермены Дюлак. И, наконец, этой же задаче служат рисованные фильмы: во многих из них для перевода музыки на язык зрительных образов используются рисунки, копирующие натуру в сочетании с элементами абстракции. Направле­ние это, если признать его направлением, расцвело пол­ным цветом в творениях Оскара Фишингера. В своих упорных поисках зримого отображения музыки он при­меняет целую систему геометрических фигур, сжимаю­щихся и растягивающихся, двигающихся медленнее и быстрее в полном совпадении с фонограммой музыки Листа или Брамса. Как специалист в этой области Фишингер принимал участие в работе Диснея над его фильмом «Фантазия».

Практически все эти фильмы, относятся к экспери­ментальному кино, разные типы которого будут рассмот­рены в десятой главе. Здесь, пожалуй, необходимо ска­зать лишь о том, что касается роли музыки в подобных фильмах. В них полностью соблюдено основное требо­вание эстетики кино, чтобы изобразительные элементы фильма превалировали над звуковыми; музыка в них от­ступает на задний план, играет роль аккомпанемента. Это можно наблюдать, например, в фильме «Фантазия», «иллюстрирующем» такие музыкальные произведения, как «Пасторальная симфония» Бетховена, «Аве Мария» Шуберта и ряд других. И хотя сами изображения рождены музыкой, она неизбежно уступает им свое перво­родство; мы не чувствуем, что фактически она задает тон всему фильму, а воспринимаем ее как обычное му­зыкальное сопровождение. .Можно подумать, что кине­матограф неспособен освоить музыку в ведущей роли и поэтому отвергает ее притязания на главенство. Конеч­но, никто не отнимает у Фишингера или Диснея права подчинять свои рисованные фильмы задаче визуального толкования музыки. Однако, как правило, музыка в та­ком фильме отходит на задний план.

Возникает странная ситуация. По замыслу зритель­ные образы такого фильма, как бы они ни правились сами по себе. служат для внешнего выражения синхронизированного с ними музыкального произведения или

же по меньшей мере должны быть параллельны ему. Не­смотря на это, музыка, мотивирующая содержание и компоновку кадров, становится аккомпанементом, так что в результате они воплощают нечто почти не сущест­вующее. Фильмы этого типа ставят зрителя в трудное по­ложение. Кадры, смысл которых ему хотелось бы по­нять, отсылают его к породившей их музыке, но и сама музыка ускользает от него.

Оперные кинопостановки. Посещая оперу, мы без особых усилий принимаем абсолютное неправдопо­добие этой чудовищной смеси. Такова ее сущность. Без этого оперная музыка, видимо, не может жить. При лю­бых стилистических изменениях опера как форма искус­ства изображает мир, утопающий в музыке, а иногда да­же рожденный ею — более далекий от привычной реаль­ности, чем мир любого другого театрального жанра.

Опера — это помимо всего прочего мир магических возможностей. Ее арии останавливают время; ее пейза­жи уходят корнями в мелодии; ее изливаемые в пении страсти преображают физическую жизнь, но не проника­ют в нее. Мир оперы строится на эстетических принци­пах, в корне противоречащих принципам кинематогра­фическим.

В хвалебной рецензии на фильм Рейнгардта «Сон в летнюю ночь», обладающий всеми признаками фильма-оперы, покойный Франц Верфель писал: «Несомненно, что выхолощенное копирование внешнего мира, с его улицами, жилыми помещениями, вокзалами, ресторана­ми, автомашинами и пляжами, до сих пор мешало кине­матографу подняться до уровня искусства»³³. Столь пря­мое противоречие истине, пожалуй, трудно сформулиро­вать точнее, чем это удалось Верфелю. Фильм может приближаться к искусству — или же быть произведением искусства — только тогда, когда его происхождение от фотографии не скрыто, а, напротив, подтверждено иссле­дованием внешнего мира, столь презираемого Верфелем. На экране наиболее оправдана только попытка рассеять сценическую магию и обнаружить физические аспекты волшебных миров, создаваемых оперой. Для фильма естественнее — а поэтому и художественно выигрышнее —предпочесть глухой полустанок расписному великолепию

заколдованного леса.

Опера на экране — это столкновение двух миров, на­носящее ущерб обоим. Нельзя отрицать некоторую полез-

ность фильмов, снятых с единственным намерением воз­можно точнее воспроизвести какой-то оперный спектакль. Такие «законсервированные» оперы не претендуют на большее, чем дать людям, не видевшим эти спектакли, хотя бы отдаленное представление о них. Но существуют и более претенциозные кинопостановки опер, в которых под маркой искусства делается попытка слить эти два мира в одно новое, превосходящее и фильм и оперу це­лое. Как и следовало ожидать, такое якобы превосходя­щее целое неизбежно оказывается эклектической компро­миссной трактовкой несовместимого материала — фик­тивным целым, искажающим либо оперу, либо фильм, либо и то и другое.

Абель Ганс в своей экранизации оперы Шарпантье «Луиза» приложил все усилия, чтобы приспособить ее к требованиям кино. Превосходно владея профессиональ­ным мастерством, он превратил речитативы в диалог и пытался умерить некинематографичность тех оперных элементов, которые он сохранил в фильме, выразитель­ностью съемки³⁴. Ему даже удалось установить шаткое равновесие между музыкой и изображением в той сцене, в которой отец Луизы поет «Je suis ton pere» *, качая Лу­изу на коленях, словно она еще дитя, а в это время ка­мера, приближаясь к ним, выделяет лицо каждого из них и затем, скользя вниз, показывает фактуру их одеж­ды и движения рук—эти крупные планы втягивают нас в вихрь ощущений раннего детства, воспоминания о ко­тором вызывает сама песня... Однако на всем остальном протяжении фильма опере вредит настойчивое стремле­ние режиссера к кинематографичности повествования, которое, в свою очередь, страдает от непрестанного втор­жения оперной музыки (да и самой Грейс Мур в роли Луизы).

Авторская экранизация оперы Жан-Карло Менотти «Медиум» — еще более непрочный гибрид, потому что, в отличие от Абеля Ганса, который хотел просто переде­лать оперу в фильм, этот композитор-кинорежиссер искал идеального слияния выразительных средств того и друго­го — слияния, не требующего ни компромиссов, ни жертв. Его «Медиум» задуман и как опера и как фильм—то есть как полноценная киноопера. С одной стороны, камера своим пристальным исследованием уличных сцен, предметов мебели и человеческих лиц на-

• Я твой отец (франц.).— Прим. пер.

правляет мысли зрителя к просторам материальной ре­альности; а с другой стороны, режиссер, заставляя пер­сонажей фильма произносить нараспев даже самые обы­денные фразы, превращает зрителя в слушателя, которо­му так и хочется закрыть глаза. Три клиента героини фильма (она и есть медиум) молча подымаются по лест­нице в ее комнату — это реальное действие, снятое с фо­тографической достоверностью, — но тут же все они на­чинают изъясняться речитативом — это оперная сцена, исполняемая в чисто кинематографической обстановке.

Дело не только в том, что нас коробит нелепая искус­ственность речитативов или их парализующее влияние на действие фильма. А, скорее, в том, что мы оказываемся как бы жертвами страшного столкновения между реа­лизмом кинематографа и магией оперы. Фильм Менот­ти — это бесплодная попытка сочетать методы творчест­ва, исключающие друг друга по историческим, социаль­ным и эстетическим причинам. А у тонко чувствующего зрителя или слушателя зрелище такого насильственного сплава разных выразительных средств способно вызвать ощущение, будто его самого разрывают на части.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: