Похождения Чичикова, или мертвые души. Поэма Н. Гоголя

(Из журнала Библиотека для чтения. 1842. Т. 53. Отд. VI)

Следует отметить, что, цитируя поэму Гоголя, критик постоянно искажает текст – сокращает периоды, что нередко их обессмысливает, куски одних предложений перемежаются с частями других.

Вы видите меня в таком восторге, в каком никогда еще не видали. Я пыхчу, трепещу, прыгаю от восхищения: объявляю вам о таком литературном чуде, какого еще не бывало ни в одной словесности. Поэма!.. да еще какая поэма!.. Одиссея, Неистовый Орланд, Чайлд-Гарольд, Фауст, Онегин, с позволения сказать – дрянь в сравнении с этой поэмой. Поэт!.. да еще какой поэт!.. поэт, перед которым Гомер, Ариосто, Пушкин, лорд Бирон³ и Гете, с позволения сказать... то, чем Ноздрев называет Чичикова. Это, может быть, превосходит все силы вашего соображения, но это действительно так, как я вам докладываю. Никогда еще гений человеческий не производил подобной поэмы. Никогда смертный род Адама не удивлялся такому великому поэту. Книга названа поэмой не в шутку. Поэт провозглашен первым современным поэтом не в насмешку. Все это, уверяю вас, серьезно, и очень серьезно. Можно с ума сойти от радости, если хоть немножко любишь искусство, русский язык и честь своей литературы!

Как мои благосклонные читатели, как люди от природы любопытные, как зрители моего бешеного восторга, не приготовленные к чудесам, которые не вмещаются в человеческой голове, вы, натурально, спрашиваете меня, каким размером писана эта поэма. На что я отвечаю, что в ней нет никакого размера: это поэма совершенно нового рода; поэма, какой вы еще не видали; коротко сказать, поэма не в стихах. – Так в прозе? – говорите вы. – На что я ничего не отвечаю: не могу знать, будете судить сами. В вещах, которые выше всякого понятия, всякой похвалы, всякого порицания, в вещах необъятных, как грезы тщеславия в бреду, определения и разборы невозможны. Позвольте мне смиренно прочесть вам несколько страниц этой великой, удивительной, неподражаемой, непостижимой поэмы.

«В ворота гостиницы губернского города NN въехала "довольно красивая рессорная небольшая бричка...»

– С первых слов слог нехорош, – замечаете вы мне.

– Какая нужда! – отвечаю я. – Это поэма.

«Въезд ее не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным...»

– Не сопровождался, – подхватываете вы. Совершенно никакого – солецизм.

– Все равно, – говорю я. – Не мешайте мне читать.

«Только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. (Я вижу, что вы морщитесь.) – Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо!.. что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву! – Доедет, – отвечая другой. – А вКазань-то, я думаю, не доедет? – ВКазань не доедет, – отвечал другой. – Этим разговор и кончился. Да еще, когда бричка подъехала к гостинице, встретился молодой человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких... оборотился назад, посмотрел экипаж, придержал рукою картуз, чуть не летевший от ветра, и пошел своей дорогой».

– Какая поэзия! – восклицаю я в восторге.

– Но слог жестоко нехорош... – говорите вы вполголоса. – А язык и того хуже. Это, кажется, писано в прозе?.. Но проза, без языка, без слогу, без искусства, вовсе не проза.

– К чему слог, язык или искусство в поэме! – с нетерпением возражаю я. – Оттого-то она и называется поэмой, что в ней нет ни следа прозы!

«Пока приезжий осматривал свою комнату... или ходил взглянуть на реку, протекавшую посредине города... внесены были его пожитки. Кучер Селифан отправился возиться около лошадей, а лакей Петрушка стал устраиваться в маленькой передней, куда уже успел притащить свою шинель и вместе с нею какой-то свой собственный запах, который был сообщен и принесенному вслед затем мешку с разным лакейским туалетом. В этой конурке он приладил к стене узенькую трехногую кровать, накрыв ее небольшим подобием тюфяка, убитым и плоским как блин, который удалось ему вытребовать у хозяина гостиницы».

– Который блин? – спрашиваете вы меня, почтеннейший читатель.

– Нет, который тюфяк, – отвечаю я.

– Скажите, пожалуйте, – спрашиваете вы меня еще, – по какой это логике употребляются здесь времена глаголов и причастий? От первого слова вашей поэмы я не могу сообразить, что чему предшествует и что за чем следует. Петруша приладил к стене кровать, накрыв ее тюфяком; какой-то запах... я, признаться, запахов не люблю!.. был сообщен принесенному вслед за тем мешку; приезжий взглянул на реку, протекавшую через город: значит, ваш Петруша прежде накрыл кровать тюфяком, а потом уже ее приладил к стене; ваш запах был сообщен мешку уже после принесения этого мешка в переднюю; ваш приезжий взглянул на реку протекавшую, но уже не протекающую, через этот город: куда же она девалась?.. Это не ясно, не правильно, не изящно.

– Ах, какой вы классик! – восклицаю я в ответ на это. – Кто же теперь обращает внимание на времена, на ясность, на правильность?.. Мы уже все это отменили. Поэт – существо всемирное; он выше времен, пространств и грамматики: он говорит в стихах, в прозе, или ни в стихах, ни в прозе: удивляйтесь, поколения! – а понимай кто может и как может!.. Позвольте мне сказать, почтеннейший читатель, что вы, с своими отсталыми понятиями об ясности речи, об изяществе выражений, о правильном изучении средств языка, об искусном их употреблении, вовсе не в состоянии чувствовать красот «нашей поэмы»: для этого нужно забыть все, что нужно знать; тогда только можно постигнуть всю прелесть этих вдохновений. Ведь это все вдохновения!.. Спросите у самого поэта... он так их и называет. А вы думали что такое?.. Ах, вы, классики, классики!.. с вами никакая поэма, никакая поэзия невозможны. Пожалуйста, оставьте свои замечания: слушайте и не прерывайте меня. Если вам угодно, так, слушая, подчеркивайте себе слова тихомолком в моем чтении, а когда я кончу, можете разбирать их грамматически с теми, которые еще верят в грамматику. Между тем я продолжаю читать вам «нашу» прекрасную «поэму» о может быть замаслившемся как блин тюфяке и о запахе, принесенном Петрушею, который... Петруша или запах, по «нашему» слогу это все равно был сообщен принесенному вслед за тем мешку с разным лакейским туалетом. Прошу не беспокоить меня вашей правильностью, изяществом и, говоря слогом «нашей поэмы», черт знает чем еще таким... Вы, извольте видеть, не любите даже и запахов!.. А это страсть нашей великой поэмы! Без запахов, без благоуханий нет и не может быть ни поэзии, ни поэмы. Надобно только уметь выбирать их в природе. Этот, кажется, выбран с необыкновенным вкусом. И будьте уверены, что мы не в последний раз с ним встречаемся: он будет беспрерывно раздаваться в «нашей поэме»! На нем-то и основан тот «восторженный, лирический смех»(Вы, кажется, снова поморщились?., вы дважды подчеркнули эти слова?), к которому она стремится как поэма. – «Покамест слуги управлялись и возились, – продолжаю я, – господин отправился в общую залу. Какие бывают эти общие залы, всякий знает: те же стены, потемневшие вверху от трубочного дыма, залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими; тот же закопченный потолок; та же закопченная люстра; те же картины во всю стену, где изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких вы, верно, не видывали. Подобная игра природы, впрочем, случается на разных исторических картинах, неизвестно откуда, когда и кем привезенных в Россию, иной раз даже тамошними вельможами, любителями искусств, накупившими их в Италии по совету везших их курьеров. Господин размотал с шеи шерстяную косынку, какую холостым, наверное не могу сказать, кто делает, Бог их знает. Покамест ему подавали кушанье, он заставил слугу, или полового, рассказывать всякий вздор о том, кто содержал прежде трактир и кто теперь (содержал). В приемах своих господин имел что-то солидное и высмаркивался чрезвычайно громко. Неизвестно, как он это делал, но только нос его звучал как труба. Это новое лицо скоро не замедлило показать себя на губернаторской вечеринке. Приготовления к этой вечеринке заняли с лишком два часа времени, и здесь в приезжем оказалась такая внимательность к туалету, какой даже не везде видывано. После обыкновенного послеобеденного сна он приказал подать умыться и чрезвычайно долго тер мылом обе щеки, подперши их изнутри языком; потом, взявши с плеча трактирного слуги полотенце, вытер им со всех сторон полное свое лицо, начав из-за ушей, и фыркнул еще два раза в самое лицо трактирного слуги. Потом выщипнул два волоска, вылезшие из носу...»

– Странный филолог, этот ваш поэт ни в стихах, ни в прозе! – думаете вы, как я вижу, про себя, не прерывая уже меня более грамматическими замечаниями. -- Во всех славянских языках, какие я знаю, нос имеет в родительном падеже носа, а шум, ветер и дым имеют шуму, ветру, дыму: у него это наоборот!.. он говорит носу, ветра, шума, дыма!.. Право, странный филолог! – думаете вы про себя.

Но я не обращаю никакого внимания на то, что вы про себя думаете. Я читаю дальше:

– «И непосредственно затем очутился во фраке брусникового цвету с искрой. Вошедши в зал губернатора, Чичиков должен был зажмурить глаза, потому что блеск от свечей был страшный. Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами (купами?) там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая клюшница (sic) рубит и делит его (июльское лето?) на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно...»

– Ну, не скуп ваш поэт на деепричастия и на всякие разные причастия! – думаете вы опять про себя. – Два деепричастия сряду!.. Экое искусство слогу!

Я между тем продолжаю...

Н.В. Гоголь

Русский писатель, один из сотрудников пушкинского журнала «Современник». Ниже приведен его обзор развития русской журналистики в 1834 и 1835 гг. Особенный интерес представляют гоголевские характеристики выходивших в России журналов, включая «Библиотеку для чтения» Сенковского, и характеристики самого Сенковского.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: