О цензуре в России и о книгопечатании вообще. Май 1826 г.

Цензура установлена для того, чтобы препятствовать распространению идей вредных вере, нравственности, существующему образу правления, и пресекать личности. Неискусными мерами наша цензура не только не достигла сей цели и не произвела никакой пользы, но только раздражала умы и повредила правительству странными своими поступками. Бросим взгляд на каждую часть в особенности.

1) В отношении к вере. Цензура состояла сперва под влиянием мистицизма {При министре народного просвещения кн. A.H. Голицыне}, а ныне состоит под влиянием противной ему партии. Сперва выходило множество книг сектантских, мистических, ныне покровительствуются книги, служащие опровержением первых. Из сего борения партий не произошло никакой пользы для веры и нравственности, напротив того, размножились секты, толки о вере и самые вредные идеи для правительства...

Что же делала цензура под влиянием мистиков и их противников? Распространяя вредные для чистой веры книги, она истребляла из словесности только одни слова и выражения, освященные временем и употреблением. Вот для образчика несколько выражений, не позволенных нашею цензурою, как оскорбительных для веры: отечественное небо, небесный взгляд, ангельская улыбка, божественный Платон, ради Бога, ей Богу, Бог одарял его, он вечно занят был охотой и т.п. Все подчеркнутые здесь слова запрещены нашею цензурою, и словесность, а особенно поэзия, совершенно стеснены. Должно заметить, что даже папская цензура позволяет сии выражения, чему служит доказательством нынешняя итальянская поэзия...

Стоит посмотреть выключенные места из одного листа газеты или одной книжки журнала, чтоб удостовериться, что цензура не постигает цели правительства, a вместо того, чтобы смотреть на дух сочинений, привязывается к одним словам и фразам.

2) В отношении к правительству вместо того, чтобы запретить писать против правительства, цензура запрещает писать о правительстве и в пользу оного. Всякая статья, где стоит слово правительство, министр, губернатор, директор, запрещена вперед, что бы она ни заключала. Повторяю, все зло происходит от того, что у нас смотрят не на дух сочинения, а на одни слова и фразы и тот, кто искусными перифразами может избежать в сочинении запрещенных цензурою слов, часто заставляет ее пропускать непозволительные вещи. Напротив того, всякое чистое, благоразумное суждение и повествование о благодетельных мерах правительства строго запрещено. Самые сильные препоны для словесности и наук воспоследовали от издания повеления в 1822 г., которым запрещено было всем служащим писать и публиковать о делах, до службы касающихся, и о внутреннем и внешнем состоянии России, без позволения начальства. Существо сего повеления весьма справедливо, ибо нигде, даже в самой Англии, не позволяется публиковать актов правительства без согласия оного. Но наша цензура приняла сие повеление в противном смысле и не позволяет печатать никаких даже маловажных известий без согласия различных министерств, которые иногда из снисхождения позволяют, а чаще отговариваются тем, что не имеют предписания, как действовать в сем случае, и множество любопытных вещей пропадает для наук. С тех пор география и статистика России пришли в совершенный упадок. Цензура не позволяет даже извещать публику, без согласия начальства разных отраслей правления, о всенародных происшествиях, парадах, фейерверках, гуляньях, экзаменах в казенных и частных заведениях, о феноменах природы в разных местах России случающихся и проч. Кто бы подумал, что для помещения известия о граде, засухе, урагане должно быть позволение министра внутренних дел; о данном графом Милорадовичем фейерверке в Екатерингофе надлежало получить позволение самого графа; об экзамене частного пансиона нельзя известить родителей без согласия самого начальника пансиона и т.п. От этого периодические издания теряли свою занимательность, ибо издатели, будучи обязаны для напечатания нескольких страничек, обегать все министерства и часто без успеха, вовсе отказываются от помещения отечественных известий, и мы только из иностранных журналов почерпаем ложные и ошибочные известия о России, например, на приложение изображения медали за взятие Парижа в «Северной Пчеле» сам министр просвещения не мог дать позволения, и издатели у г. военного генерал-губернатора выпросили право известить публику о том, что происходило всенародно. Трудно поверить, что наша цензура почитает вредным правительству. Один писатель при взгляде на гранитные колоссальные колонны Исаакиевского храма восклицает: «Это, кажется, столпы могущества России!» Цензура вымарала с замечанием, что столпы России суть министры. Другой писатель, описывая гроб генерала де-ла-Круа, в Ревеле, сказал, что ножки гроба изображают орлов – цензура вымарала с замечанием, что орел есть герб России, потому и нельзя говорить о нем таким образом. Таковыми поступками цензура не могла приобрести себе уважения, напротив, сделалась предметом насмешек, сатир и эпиграмм, в которых всегда обвинялось правительство.

3) В отношении нравственности. В сем случае цензура, как и в двух первых, привязываясь единственно к словам, часто пропускала самые соблазнительные стихотворения, а иногда запрещала самые невинные статьи. Например, повесть, в которой жид представлен добродетельным человеком (хотя в той же повести ни один христианин не представлен злым), почтена безнравственною, потому что жиды не могут и не должны быть добродетельными. В повестях нельзя сказать: жених поцеловал свою невесту, но посмотрел на невесту; вместо он любил ее, должно говорить, он хотел жениться и т.д. Не смею утруждать внимания множеством подобных нелепостей и повторяю: стоит просмотреть одну книжку журнала.

4) Касательно личности. У нас до сих пор защищали не лица, но пороки и дурные поступки. Запрещено строжайше, даже в переводах с иностранного, представлять камергеров, министров, генералов и особенно князей и графов иначе, как в самых блестящих красках и людьми самыми добродетельными. От этого вместо пользы проистекает вред, ибо читатели, видя в натуре слабости человечества и сравнивая с идеалами, тем менее уважают тех, которые представляются на бумаге всегда как образцы, как совершенство человечества...

Нашу публику можно совершенно покорить, увлечь, привязать к трону одной только тенью свободы в мнениях на счет некоторых мер и проектов правительства. Восстановлением суждений о том, что угодно будет правительству передать на суждение публики, произведется благодетельное влияние на умы и не только в России, но даже и в чужих краях. Совершенное безмолвие порождает недоверчивость и заставляет предполагать слабость, неограниченная гласность производит своеволие; гласность же, вдохновенная самим правительством, примиряет обе стороны и для обеих полезна. Составив общее мнение, весьма легко управлять им, как собственным делом, которого мы знаем все тайные пружины {«В монархическом неограниченном правлении должно быть как возможно более вольности в безделицах. Пусть судят и рядят, смеются и плачут, ссорятся и мирятся, не трогая дел важных. Люди тотчас найдут предмет для умственной деятельности и будут спокойны»}.

Письмо Л.В. Дубельту. 1849 г.

Милостивый государь Леонтий Васильевич!

Позвольте мне обратить внимание Вашего превосходительства на предмет, который многие благонамеренные люди почитают ничтожным, а я признаю чрезвычайно важным, в государственном отношении. Говорю о книгопечатании.

Все согласны в том, что оно произвело, производит и будет производить величайшее зло в Европе и многие почитают запретительные и полицейские меры достаточными к уничтожению и распространению зла. По моему крайнему убеждению: в этом огромная ошибка, и я знаю по опыту и имею на то доказательства, что это лекарство производит иногда более вреда, чем самый яд, которым якобинцы отравляют народы.

Никакая власть, никакая сила, самая зоркая блюстительность не могут удержать разлива идей и самая жестокая и поносная казнь не может воспрепятствовать ввозу запрещенных книг в государство, имеющее необъятную сухопутную границу, примыкающую к государствам, где введено свободное книгопечатание. Удивительно, но справедливо, что даже из Турции, чрез страны закавказские, ввозились в Россию запрещенные книги. Вредные же идеи распространяются быстро изустно и намеками в печати. Истребить все это – невозможно.

Разлив зла происходит от убеждения, что оно благо. Говоря военным языком: зло в одном месте овладевает разумом блокадою, в другом приступом, а где нет вовсе защитников добра, там без всякой борьбы утверждает свое господство. Убеждение можно уничтожить только убеждением. Об этом весьма многие вовсе не помышляют, и, напротив, у нас пресечены к тому все возможные средства.

Любовь к Государю и престолу можно и должно возбуждать не громкими фразами, но доказательствами (которых, благодаря Бога, у нас довольно!), что Россия всем своим благосостоянием и просвещением обязана Государям из благословенного рода Романовых – и приверженность к самодержавию должно распространять и утверждать доказательствами – что оно одно может существовать в необъятной России. Если верят, что дурные и вредные идеи производят действие, хотя опыт обнаруживает их лживость, как же не верить, что здравые идеи, подкрепленные доказательствами, не принесут пользы?

Каковы бы ни были цензурные законы, они никогда не принесут пользы, если для исполнения их не выберут людей разумных, понимающих дело, образованных, пользующихся уважением.

Нынешняя наша цензура дожила до высшей степени смешного. Составился целый список запрещенных слов: запрещается самое полезное и благонамеренное. По всей России кружат анекдоты, изображающие ценсуру в смешном виде – и невольно все бестолковые ее действия относятся на счет правительства. О вреде от этого почитаю излишним распространяться.

Тогда, как во всех сословиях носятся слухи и происходят толки о том, будто правительство намерено уничтожить или по крайней мере противодействовать просвещению России, я написал статью о деятельности одного университета, более других мне известного, на пользу русского просвещения – доказывая, что за это Россия обязана царям русским. Статья эта – как увидите: запрещена цензурою.

Желал бы я знать, что тут неблагонамеренного? Кажется мне, что Высшее правительство должно обратить внимание на это, если полагают, что должно добром противодействовать злу.

За сим с изъявлением высокого моего уважения и душевной преданности, честь имею быть

Вашего превосходительства

Милостивого государя

покорнейшим слугою

Фаддей Булгарин.

5 октября 1849

Петербург.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: