Китайский категорический императив

Для последователей евангельского христианства Конфуций и его традиция намного более важны, чем совпадение его учения с некоторыми христианскими верованиями. Чрезвычайно значительна для них конфуцианская целеустремленная преданность добродетели. Конфуций и Мэн-цзы учили преданности, истине и справедливости так радикально, что сравнение с ними может смутить многих евангельских верующих[38]. Китайские мудрецы находили радость в следовании Пути, даже когда это означало нищету, страдание и смерть. Следовать добродетели полагалось по причине ее изначальной ценности, а не за какую-то внешнюю награду. В дни, когда американское евангельское христианство опьянено вином меркантилизма и успеха, китайские учителя предлагают (языческую) программу детоксикации. Они могут помочь нам воскресить идущую от Джонатана Эдвардса христианскую (на самом деле, евангельскую!) традицию, которая давно утеряна для американского христианского сознания, – традицию бескорыстного человеколюбия.

В теологическом шедевре Эдвардса «The Religious Affections» второй достоверный («позитивный») признак истинности религии – это тяготение к Богу и к Божьим путям во имя Самого Бога и Его путей («первым объективным основанием для благодатных влечений является трансцендентно превосходящая и милосердная природа божественных вещей самих в себе, а не признание отношения, которое они имеют к личности или к личным интересам»). Другими словами, истинная духовность не имеет ничего общего с интересами личности. Естественная любовь, любовь земная, основана на том, что я что-то получаю взамен, отдавая свою любовь. Однако Иисус, как указал Эдвардс, показал, что любовь, вдохновленная свыше, безразлична к взаимности: «И если любите любящих вас, какая вам за то благодарность? ибо и грешники любящих их любят» (Лк. 6:32). Когда сатана сказал Богу, что Иов был добродетелен только потому, что Бог подкупил его богатством и уютом семейной жизни, Бог принял вызов сатаны. Бог согласился позволить сатане забрать все, что имел Иов, в надежде доказать, что вера Иова была основана не просто на его личной заинтересованности. Заметьте интригующий подтекст – Бог согласен с утверждением сатаны о том, что преданность Богу, основанная только на интересах личности, бесплодна.

Эдвардс сказал, что первопричина любви святых к Богу – не возрастание благодатных даров, а сияющее величие, красота и слава Бога Самого в Себе. Они тяготеют к Сыну Божьему, к делам и путям Божьим, и особенно к красоте Божьего замысла спасения грешного человечества. Благодатные дары приходят к святым от Бога, но только в результате их обращения к Богу, их видения и ощущения Бога и Его путей они приходят такими, какие они есть. Это подобно категорическому императиву Иммануила Канта: внутренний принцип человеческой морали – это безусловное правило, предписывающее действовать только по максиме, осуществляющей вселенский закон. Мы не должны спрашивать о последствиях наших действий для нас или для других людей, мы предопределены подчиняться этой обязанности. Эту кантианскую этику называют нонконсеквенцилизмом.

Существуют значительные различия между Эдвардсом и Кантом. Кант верил в то, что внимание к вознаграждению подрывает этическую основательность, в то время как Эдвардс не имел ничего против вознаграждений в процессе служения, поскольку отношение человека к Богу первично основано на красоте божественного. Но оба согласились бы с конфуцианской традицией в том, что мы должны делать добро не столько ради благ, которые мы за это получим, сколько ради того, что добро для нас – приоритетная ценность. В работах Конфуция и Мэн-цзы скрыто замечание о том, что мы, следуя Пути, получим внутреннее удовлетворение даже тогда, когда это следование связано со страданием, но принципиальное внимание к какой бы то ни было награде заразит нас грехом. Это похоже на разрушение веры, которое, по словам К. Льюиса, происходит, когда мы не следуем за Богом, а опасаемся Божьего наказания. Это «первая и смертельная ошибка, которая встречается на всех жизненных уровнях и везде одинаково смертельна, поскольку превращает религию в роскошное средство самоублажения и любовь – в самовлюбленность».

Первые месяцы и даже годы пребывания К. Льюиса в лоне христианской Церкви прошли для него без всякой веры в загробную жизнь. Многим евангельским христианам покажется странным, что Льюис видел «величайшую милость» в том, что он пришел к Богу, «вовсе не поднимая вопроса о бессмертии».

Я уподобился евреям, которым Он открылся за века до того, как пронесся шепот о том, что за гробом существует нечто лучшее (или худшее), чем безликий и населенный тенями Шеол. <...> Я был подведен к вере в то, что добро является добром, только если оно бескорыстно, и что любая надежда на награду или страх наказания разлагает волю. И если я ошибался в этом (в действительности вопрос гораздо более сложен, чем это виделось мне), мне милостиво позволяли ошибаться. Я боялся, что угрозы или обещания деморализуют меня, но не было никаких угроз и обещаний. Приказания были безжалостны, но никаких «санкций» не применялось. Богу следовало подчиняться просто потому, что Он – Бог. Уже давным-давно, через богов Асгарда, и еще позже – с помощью учения об Абсолюте, Он научил меня, как почитать вещи не за то, что они могут быть полезны для нас, а за их свойства «в себе».

Вот почему для меня не было удивительным узнать, что Богу следует подчиняться просто потому, что Он – Бог в Себе, хотя это было ужасно тяжело. Когда вы спрашиваете: «Почему я должен подчиняться Богу?», последним из ответов всегда будет: «Потому что Я есть». Узнать Бога – это узнать, что и послушание наше – от Него. В Его природе de jure открыто Его всевластие.

Продолжая, Льюис говорит о том, что думать о рае и преисподней не как о присутствии или отсутствии Бога (а как о награде или наказании за определенные земные дела) – значит разрушать доктрины и о том, и о другом, и «разрушать себя, думая таким образом».

Итак, в то время как ни Льюис, ни Эдвардс полностью не отвергают значение наград и мотиваций в этической жизни, оба они признают разлагающим этот принцип, если он становится основой построения этической жизни. Конфуций и Мэн-цзы снабдили нас живыми иллюстрациями этого принципа. Они были привержены Пути, шли по нему прямо, не уклоняясь ни вправо, ни влево. Они были довольны простой водой и грубым рисом, когда могли достать только это, следуя Пути, потому что были озабочены не выгодой, а поисками истины. Ни набитый живот, ни уютный дом не привлекали их, потому что Путь волновал их больше, чем нищета. В богатстве и почестях мудрец не впадает в излишества и не отклоняется от цели в бедности и одиночестве. Нельзя заставить его изменить принципам даже превосходящей силой. Поэтому никогда добродетельный человек не отрекается от праведности в несчастьях и не сходит с Пути при успехе. Праведники отказываются остаться в богатстве или на престижной должности, полученной неправедным путем. Они не будут кланяться из-за полной корзины риса. Если бы нужно было совершить неправедный поступок или убить одного невинного человека для того, чтобы завладеть империей, праведный человек не согласился бы сделать это. Истинная добродетель (дэ) не озабочена тем, что говорят другие, и признает, что лучше быть не в чести у дурных людей, чем быть любимым всеми. Она готова даже пожертвовать жизнью, если это необходимо, чтобы следовать путем человеколюбия.

Конфуций отказался от самой престижной должности в своей жизни, когда его господин принял в подарок девушек-танцовщиц, потому что почувствовал, что пребывание в подчинении у скомпрометировавшего себя господина ставит под сомнение его честность. Когда ему предложили другую должность в Царстве Чен, а он обнаружил, что чиновник, пригласивший его, был в заговоре против своего господина, Конфуций отказался занять эту должность. Когда он путешествовал по Южному Китаю и его ученики поняли, что их Учитель уже никогда не получит возможность реализовать свои принципы на практике (в должности государственного министра), они захотели узнать, что он при этом чувствует. Они спросили его о двух древних мудрецах, которые умерли от голода при дурных царях. Конфуций ответил, что они были настоящими людьми; он редко так отзывался о ком-либо, живущем ныне или в прошлом. А когда ученик спросил его опять: «Как вы думаете, они сожалели об этом?», Учитель ответил твердо: «Но ведь они хотели стать добродетельными (рэн), и они достигли этого. О чем же им сожалеть?»

Мэн-цзы рассказывал подобные истории, приводя примеры преданности добру. Когда одному из любимых мудрецов Мэн-цзы не удавалось занять должность или его достоинства оставались незамеченными, он не испытывал раздражения. Он не впадал в уныние в трудных обстоятельствах, потому что собирался найти свое счастье, следуя по Пути Добра. Мэн-цзы говорил, что он не пойдет на компромисс со своей совестью даже «ради трех должностей при правителе».

Возможно, нам, современным людям, этот идеал кажется устрашающим и наводящим тоску, но Конфуций и Мэн-цзы видели в нем источник радости. Конфуций часто упоминает о радости, которую он находил в рэн, даже когда был лишен вещей, почитаемых необходимыми для жизни. Можно радоваться, говорил он, имея горсть риса, кров да покосившуюся хижину. «Можно есть грубый рис и пить воду, использовать локоть вместо подушки и видеть в этом радость. Богатство и знатность, полученные безнравственным путем, волнуют меня не больше, чем проплывающие облака». Ученики Конфуция описывали его как человека, который за работой не успевал поесть, который забывал о печалях, когда приходила радость, и был так поглощен радостью Дао, что не заметил, как пришла старость. Мэн-цзы говорил, что для Конфуция не было большей радости, чем обнаруживать верность самому себе. Человек, считал он, счастлив при наличии трех условий: когда живы родители и братья живут хорошо, когда ему не стыдно предстать пред Небесами и людьми и когда у него есть талантливые ученики.

Жэнъ и Шу

Если конфуцианцы следуют Дао в поисках чистой радости, откуда эта радость берется в Дао? Они говорят, что в рэн, что приблизительно переводится как «человеколюбие» или «гуманность». Рэн – это попытка вернуться к ли, что может быть представлено как «ритуал, обычай, пристойность или этикет». Мы должны вернуться к ли, потому что обыкновенно отвергаем зов сердца – действовать, не забывая об обязанностях по отношению к другим. Алан Миллер заметил, что достижение Конфуция в том, что он перетолковал ли, которое интерпретировали в узком смысле как обычаи или религиозные ритуалы, как всеохватывающий стиль жизни. Учитель Конг определил ли как верность собственному сердцу и совести (жэнь) и взаимность (шу). Последнее свойство, шу, о котором он сказал, что «только одно это правило может провести человека по жизни», было названо одним из любимых мудрецов Мэн-цзы негативным золотым правилом: не делайте другим того, чего не хотите себе. Мэн-цзы сформулировал это правило позитивно: «Изо всех сил старайтесь относиться к другим людям так, как вы хотите, чтобы относились к вам, и вы увидите, что это – кратчайший путь к человеколюбию».

Шу – это путь внимания к другим, жэнь – знание самого себя, которое приводит к скромности. Поэтому жэнь – верность влечениям сердца – строго говоря, приводит личность к пониманию своего несоответствия велениям сердца и совести. Конфуций никогда не провозглашал себя образцом добродетели. Фактически он заявлял обратное. Ему не удалось, как он говорил, взрастить добродетель, и сам он отказался от рэн. Он признавал, что практикует то, о чем проповедует, и однажды воскликнул: «Как могу я называть себя мудрецом или человеколюбцем?». В другом месте своего труда «Лунь юй» он сокрушался о своей нравственной несостоятельности словами, напоминающими крик отчаяния Павла в 7-й главе Послания к Римлянам: «Вот что меня заботит: безуспешность взращивания добродетели, безуспешность попыток глубже понять то, что я изучил, невозможность продвижения к правде, когда я знаю, где она (правда), и неспособность изменить себя, когда я вижу свои недостатки».

Поэтому, советовал он, следующие по пути рэн должны совершенствоваться, быть скромными, особенно в безнравственном обществе. Они должны признавать свои ошибки и не бояться исправлять свой путь, они не должны скрывать, что чего-то не знают. Они должны постоянно находиться в поисках своих недостатков и способов их исправления. Когда их не принимают другие, им следует меньше беспокоиться о других, а больше о собственном моральном несовершенстве: «Неспособность других людей увидеть ваши способности не должна тревожить вас; лучше обратите внимание на свои недостатки». Низкий человек ждет признания от других, высокая натура понимает, что долгосрочную награду найдет в своей душе. Спустя более чем сто лет после смерти Конфуция Мэнцзы подытожил его учение:

Если другие не отвечают любовью на твою любовь, вглядывайся в собственное человеколюбие; если на твою вежливость не отвечают вежливостью, вглядывайся в собственную почтительность. Другими словами, вглядывайся в себя всякий раз, когда тебе не удается добиться цели. Когда ты станешь праведным сам в себе, Империя повернется к тебе.

Ученики Конфуция способны к обучению, потому что они сознают свою нравственную нищету. Они не стыдятся спрашивать советов у тех, кто ниже по должности. Конфуций говорил, что он учится у всех людей: хорошим людям он подражает, а глядя на плохих, старается исправиться. Он постоянно советовал ученикам «стремиться к учению», что означало постоянный самоанализ и изучение Дао. Он говорил, что ничем не может помочь тем, кто не желает пребывать в постоянном самоанализе.

Настоящие ученики должны благоговеть перед повелениями Небес, великими людьми и словами мудрецов. Они должны стараться перенять их знания. Человеколюбие без любви к учению, предупреждал Конфуций, обязательно приведет к глупости. Мэн-цзы полагал, что учение дает нам силы отправиться на поиски «заблудившегося сердца», оторвавшегося от своих моральных корней. Изучение откровений Небес и слов мудрецов взрастит четыре зачатка, изначально присутствующих в сердце, – человеколюбие, чувство долга, склонность к проявлению уважения и способность отличать правильное от неправильного.

Итоговые замечания

Эти последние слова напоминают христианскому читателю о существенной разнице между конфуцианством и христианской верой. Конфуций и Мэн-цзы верили в то, что Небеса наградили каждого человека нравственной чувствительностью. Это может быть аналогией божественного закона, написанного «у них в сердцах», о котором говорил Павел в Послании к Римлянам (см. Рим. 2:14–15). Но поскольку китайские мудрецы (и особенно Конфуций) признают безуспешность попыток следовать этому нравственному закону, они остаются в лучшем случае с неясным ощущением святости Небес и признанием способности человека к самосовершенствованию. Они слушали древних больше, чем божественное откровение, склонялись к женоненавистничеству и заложили основы жесткой иерархии, способной удушить свободу и любовь. По наблюдению Ханса Кюнга, конфуцианская любовь ограничена семьей и нацией, а Иисус превзошел это ограничение. Палестинский мудрец хотел побороть кровь и плоть – и, таким образом, родовые и национальные различия. Джеффри Уоттлс отмечал, что конфуцианцы рассматривают других не с точки зрения соответствия требованиям Небес, но с точки зрения «золотого правила, распространяющего на других уважение, которое человек имеет к своей собственной семье». Иисус, с другой стороны, дал теологическое обоснование любви к другому: его следует любить, потому что он тоже дитя нашего общего небесного Отца. В то время как Конфуций учит, что врагов следует не любить, а исправлять, Иисус говорит Своим ученикам, что они должны любить своих врагов, потому что так относился к Своим врагам Бог.

И все же я нахожу, что при всех отличиях от христианства, конфуцианская традиция – это укрепляющее нас напоминание о том, что значит следовать истине, куда бы временами ни вел этот путь. Она дает мне прозрение того, что значит быть истинным учеником Иисуса. От Конфуция я узнал, что иногда это значит оставаться без жизненных удобств, которыми я привык наслаждаться. Иногда – это непонимание и неприятие меня другими людьми, а это означает отказ от привилегий и прерогатив, требующих сделки с совестью.

Умом я все это понимал еще до того, как познакомился с трудами Конфуция и Мэн-цзы, но китайские мудрецы привнесли в мое понимание новый смысл и придали ему новую форму. С их помощью я осознал, что испытание стойкости следования учению, которое я сознательно отложил в долгий ящик, еще предстоит мне, что я еще буду переживать его и наслаждаться им. Восточноазиатские мудрецы Конфуций и Мэн-цзы подтверждают, что истинная радость происходит от сердечной преданности Добру и Красоте – и я бы добавил, Святости. Эта преданность, возможно, будет связана с болью, и мы, западные последователи евангельского христианства, рискующие потерять соль учения в стремительном потоке культурного индивидуализма и самовосхваления, нуждаемся в напоминаниях об этом.

ГЛАВА 9

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: