Сделай Сам Свою Работу на 5

Ян Шеминский (польский этнограф ХХ в.)





Кто такой индеец?

Известно, что миллионов двадцать — восемь процентов населения Латинской Америки — индейцы. В некоторых странах континента индейцев вообще нет: в Уругвае, на Антильских островах; в других — Чили, Аргентине, Бразилии, Сальвадоре, Коста-Рике — их очень мало. Зато в таких странах, как Гватемала, Боливия, Эквадор, Перу, Парагвай, индейцы составляют большинство населения.

Все эти данные широко известны, повсюду приводятся и, очевидно, соответствуют истине.

Неизвестно только одно — кто такие индейцы, или, точнее формулируя вопрос, — кого можно считать индейцем?

В 1492 г. ответ на этот вопрос был предельно прост: индейцем называется каждый неевропеец, встреченный в Новом Свете. Ныне утвер­ж­дать, что индеец — это человек, предки которого жили в Америке до Колумба, — значит не сказать ничего: ведь под это определение попадают и мексиканский интеллигент, с гордостью говорящий о своих предках-ацтеках (обычаи которых ему абсолютно чужды, а язык непонятен), и эквадорский крестьянин, на наш взгляд, ничем не отличающийся от своих соседей, которых он, тем не менее, презрительно называет “indios”, и боливийский шахтер, и нагой охотник из Амазонки.



Но попробуйте спросить у большинства этих людей, индейцы ли они, и в тот же момент выяснится, что в Латинской Америке индейцев нет вообще. Дело в том, что мы задали невежливый вопрос: в латиноамериканском обществе (почти везде) назвать кого-нибудь индейцем — серьезное оскорбление.

Во времена испанского владычества словом «индио» называли человека, чье правовое положение крепостного крестьянина в Европе. Если же к слову «индио» добавляли определение «браво» (что по-испански значит «дикий», «воинствующий»), имелся в виду туземец, находящийся вне юрисдикции испанских властей.

В независимых государствах Южной Америки слово «индио» заменили на слово «индихена» — туземец. Статистика обычно сообщает число туземцев и количество людей, говорящих на туземных языках; беда только в том, что в каждой стране критерии того, кто индеец, — разные, тем более они разные у счетчиков во время переписи населения. Приводимые данные чаще всего отражают мнение чиновника, проводящего перепись, а не точку зрения того человека, о котором надлежит решать, индеец он или нет. В 1945 г. в Гватемале провели анкету: «Кого можно считать индейцем», 88 процентов опрошенных ответили, что считают индейцем каждого, кто говорит в семье на одном из индейских языков, 86 процентов утверждали, что индейца можно распознать по привычкам и обычаям, 76 процентов опознавали индейца по одежде, а 67 процентов отдавали приоритет антропологическим чертам.



Итак, гватемальские жители назвали четыре критерия определения индейца. Но список этот можно продолжить. Слово «индеец» может обозначать: а) человека, ведущего свой род непосредственно от доколумбовских американцев; б) человека, говорящего на одном из индей­ских языков; в) человека, в культуре которого преобладают элементы, признаваемые индейскими, даже если они были приняты от конкистадоров; г) человека, живущего в резервации; д) крестьянина; е) кочевника; ж) нищего; з) человека, носящего «типично индейское» имя (в Мексике, например, Хуан); и) человека, обутого в сандалии. И так далее, и так далее, и так далее. Причем ни одно из приведенных определений не охватывает всех индейцев, а с другой стороны, включает в себя не только их.

Термин «индеец», однозначный только в момент своего рождения, а именно в 1492 г., в течение столетий менял свое значение в зависимости от того, как в данный период складывались отношения коренного населения с европейскими пришельцами. Правда, этой категории людей во все времена была свойственна общая черта — самое низкое общественное положение.

Во время войны из-за района Чако, разыгравшейся между Боливией и Парагваем, индейское — по языку и обычаям — племя чиригуано, живущее в Боливии у самой парагвайской границы, выступило на стороне парагвайцев. Дело в том, что чиригуано видели в парагвайцах соплеменников, ибо и те и другие говорят на языке гуарани, одинаково выглядят, да и враги у них были общие — боливийское правительство. Короче говоря, заведомые индейцы чиригуано признали в парагвайцах братьев.



И все-таки можно ли однозначно ответить на вопрос: «Кого считать индейцем?». Теоретически да. Скорее всего, индейцем следует называть человека, который, во всяком случае, считает себя членом этнической группы, признаваемой индейской. Но что включается в понятие индей­ской группы?! Пока здесь царит полная путаница...

 

Печатается по: Вокруг света. 1972. № 2. С. 30.

 

 

Григорий Чхартишвили

Японец: натура и культура

Похоже, что на Японских островах вызревает прообраз человека будущего, нового андрогина, который совместит в себе восток и запад.

 

Великий немой

Вот уже несколько десятилетий на обширнейшей опытной базе, почти не замеченной человечеством, идет уникальный эксперимент по выведению homo sapiens новой породы. Это отнюдь не селекция традиционного гибридного типа, когда в результате смешения рас, культур и менталитетов получается какой-нибудь англо-индокитайский Лондон или англо-афро-испано-еврейский Нью-Йорк, а диковинное кудесничест­во мичуринско-лысенковского толка, безо всякой генной инженерии, исключительно при помощи прививки и яровизации.

Япония — очень большая страна, по населению почти такая же, как Россия, а по технологическому, промышленному и финансовому потенциалу, разумеется, и побольше будет. Если происходящие там удивительные антропогенетические процессы до сих пор ускользают от нашего внимания, то лишь в силу некоторой призрачности японского присутст­вия в современном мире.

Отчасти японцы виноваты в этом сами — слишком уж пестуют они свое пресловутое островное сознание. При огромных возможностях Япония принимает минимальное участие в международной деятельно­сти. Она взирает на мир из‑за невидимого, но труднопреодолимого барьера. Барьер этот фортифицирован головоломным языком и пугающей письменностью. Япония среди великих стран — Великий Немой. Ее культурное общение с внешней средой происходит в основном на языке жестов и символов — изобразительного искусства, икебаны, спорта, архитектуры, моды, скуднотекстового кино. Нигде (даже в России) нет такого количества писателей и поэтов, но сколько из них известно миру?

В общем, мы Японию видим, но почти не слышим. Зато она чутко прислушивается ко всему, что происходит в мире, и через уникальную мембрану своей гипервосприимчивости вбирает все, что кажется ей полезным или занятным, не отдавая во внешний мир почти ничего своего. Непонятость — причина перманентной обиды Японца на Большую землю, и кольчуга, расставаться с которой ему не хочется. Вот почему иностранец, слишком хорошо знающий язык и обычаи аборигенов, вызывает у них не привычное в таких случаях умиление, а настороженность.

Именно непонятостью объясняются широко укорененные в зарубежной культурной традиции и массовом сознании заблуждения относительно японского национального характера. Всякий читавший «Сегуна» и смотревший «Восходящее солнце» знает, что Японец скрытен, коварен, жесток, непредсказуем и фантастически шустер. На самом деле все ровным счетом наоборот: классическому Японцу скорее свойственны бесхитростность, чувствительность (слезы не возбраняются даже суровому самураю), почти экзотическая честность, абсолютная предсказуемость (Японец всегда играет только по правилам, он — истинный маньяк пресловутой fair play) и, скажем прямо, некоторая заторможенность — китайцы или корейцы куда шустрей.

 

 

Триумф лысенковщины

Поистине поражает скорость, с которой прямо на глазах меняется национальная физиономия Японца. Нынешние двадцатилетние очень мало похожи на отцов и совсем не похожи на дедов. Молодое поколение так потрясло воображение японского общества, что заслужило особое прозвище — Синдзинруй, Новое Человечество. Это вам не какое-нибудь американское «поколение Икс», тут пахнет нешуточным мутагенезом.

Первая причина метаморфозы — обрушившееся на Японца (нет, вернее, честно им заработанное) богатство и связанное с этим избавление от расовых, национальных и социальных комплексов. Еще тридцать лет назад японцы были бедны, скудно питались и жили в крольчатниках. Еще двадцать лет назад японцы смотрели на американцев и европейцев снизу вверх, готовые признать, что у тех все‑превсе лучше — и форма глаз, и длина носа, и музыка, и литература, и даже кухня (только вот рис варить длинноносые не умеют). Но подросло новое поколение, никогда не знавшее нужды, и выяснилось, что оно чувствует себя в мире, в том числе зарубежном, вполне уверенно и комфортно.

Синдзинруй отличается раскованностью, приличным знанием ино­странных языков, легким отношением к вопросам семьи и брака, нежеланием надрываться на работе и вдумчивым отношением к досугу, который является главным жизненным интересом нового Японца. Побывав в Японии после трехлетнего (всего лишь) перерыва, я был сражен тем, что молодые токийцы — о ужас! — стали переходить улицу на красный свет, что раньше было совершенно немыслимо. Это вам не пустяк, тут налицо революция в системе ценностей.

Ладно, переворотами в общенациональной ментальности нас не удивишь — сами за десять лет ого-го как переменились. Но Японец умудрился преобразиться и чисто физиологически. За какие-то три десятилетия существенно изменились некоторые основные антропометрические характеристики нации. Средний японец стал на двадцать килограммов тяжелей, на двадцать лет долгожительней и на двадцать сантиметров выше. Не так давно, еще в конце семидесятых, автор этих заметок при своем вполне среднем росте возвышался над японской толпой почти что Гулливером, теперь же я теряюсь в ней так же, как в московской. У Японца вытянулись руки и ноги, чем и объясняются неожиданные успехи японских футболистов, теннисистов, гимнастов и балерин. Помните, Маяковский писал: «Если мы как лошади, то они как пони?». Так вот, забудьте. Завтра мы рядом с японцами будем как пони.

И совсем уж с небывалой для гомогенного этноса стремительностью меняется лицо Японца (лицо не в переносном, а в буквальном смысле). Разглядывая публику в токийском метро, все чаще замечаешь физиономии, лишенные характерных расовых отличий. Дело не только в среднеоксидентальном выражении лица и манерах — у японцев начинают «размываться» монголоидные черты.

Это отдающее мракобесием наблюдение подтверждается и антропологами, которые объясняют подобное чудо революцией в рационе питания и образе жизни. Оказывается, у Японца заметно трансформируется строение черепа: удлиняется нос, заостряется подбородок, вытягивается лицо — в общем, настоящий триумф лысенковщины. Происходит майклджексонизация Японца, и это, ей‑богу, неспроста. Похоже, что на Японских островах вызревает прообраз человека будущего, нового андрогина, который вместит в себе Восток и Запад, Инь и Ян.

 

 

О японскости

Космополитизируясь, японец приобретает новые, прежде не свойст­венные ему черты, но при этом умудряется не утрачивать своей национальной неповторимости, то есть в полной мере сохраняет японскость. На этом, в частности, стоит вся японская культура, в которой при постоянном возникновении новых течений, школ, направлений бережно сохраняется все старое и, казалось бы, отжившее. Искусство в Японии развивается совсем не так, как в прочих странах, где оно строится подобно многоэтажному дому, — все строители копошатся на самом верхнем, сегодняшнем этаже, а в нижних ни души. Японцы же, затевая новое строительство, отводят под него отдельный участок, их культурный сеттльмент весь состоит из не заслоняющих друг друга построек: постмодернистский театр мирно соседствует со средневековым, компьютерная живопись с каллиграфией et cetera. Одни из главных компонентов в формуле японскости — спонтанная переимчивость и приспособляемость к новым условиям жизни. Вот почему в новом антропогенезе именно Японцу досталась роль дрозофилы. Возможно, причина столь скорой реакции Японца на внешние влияния объясняется уникальностью исторического опыта: Япония, как Илья Муромец, долго сидела на печи, два с половиной столетия полностью изолированная от мира, и, видимо, накопила бешеную дозу мутационной активности. Сто сорок лет назад Иван Гончаров писал, что японец вял, ленив, нелюбопытен и вообще «неинтересен». Вряд ли писатель был до такой степени ненаблюдателен — просто Японец с тех пор слишком уж преобразился.

Дрозофила полюбилась генетикам главным образом за то, что век ее недолог. Она как будто совсем не цепляется за жизнь — смерть поджидает бедную плодовую мушку почти сразу же после рождения. Сегодняшний Японец живет дольше всех на свете, но от прочих подвидов homo sapiens его отличают особо доверительные, можно сказать, дрозофильные отношения с небытием.

Небоязнь смерти — еще один краеугольный камень японской культуры, еще одно объяснение редкостного таланта японца к мутагенезу. Смерть все время находится в поле зрения Японца, является постоянным атрибутом его экзистенциального интерьера, при этом ничуть не нарушая душевный уют. Отсюда лояльное, не осуждающее отношение к самоубийству.

Помню, как в японском университете, где я стажировался лет двадцать назад, юная студенточка спрыгнула с крыши по причине неразделенной любви. Обычное вроде бы дело, но уж больно легкомысленной была оставленная самоубийцей записка — мол, не полюбил в этой жизни, так полюбит в следующей, никуда не денется. А недавно я перелистывал стопку тетрадок с сочинениями японских четвероклассников на тему «Мое будущее». Там были нормальные детские мечтания: стану олимпийским чемпионом, получу Нобелевскую премию, никогда не женюсь и так далее, но каждое сочинение без единого исключения кончалось описанием собственной смерти. Десятилетние японцы излагали свои чаяния по этому печальному поводу безо всякой дрожи: наивно — «Буду убит во время зарубежного государственного визита»; романтично — «Совершу двойное самоубийство с любимым человеком»; неординарно — «Умру в 88 лет, поняв, что мне все равно не пережить родителей». Дети наглядно проиллюстрировали японскую рецептуру жизни: memento mori без трагического заламывания рук и возведения очей горе.

Не скрою, люблю японцев (вполне понимая всю политическую некорректность подобного заявления).

По-моему, они — интереснейшая нация на свете.

По-моему, их пример вселяет оптимизм и, стыдно вымолвить, веру в человечество.

По-моему, они демонстрируют всем нам, что человек может учиться на ошибках и изменяться к лучшему.

В общем, пусть их мутируют. Может, со временем Японцу как первопроходцу антропогенеза поставят памятник — увековечили же в бронзе дрозофилу.

 

 

А. Вежбицкая

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.