Кепка, берет, цилиндр. Маргинальная, богемная и элитарная зоны повседневности

Понятие повседневности рассматривается чаще всего с позиций некоего условного ядра культуры. Привычного бытия “человека вообще”, усреднённой личности, причём привычного нам (авторам и читателям научных и публицистических текстов) цивилизационного типа. Между тем, многоразличные субкультуры, соответствующие тем или иным стратам общества, в том числе крайним — маргинальным, либо элитарным, порождают особенные варианты каждодневного времяпрепровождения и мировосприятия. Сфера обыденного по общественной вертикали меняет свои очертания, моментами фантастически резко. Изменяется не только ее вещно-событийный антураж, что вроде бы вполне понятно при сравнении дворца и хижины, новенького “мерседеса-600” и старенького “фольксвагена”, пресловутых цилиндра и кепки. Важнее отметить флуктуирование самой пропорции быта и его антагонистов внутри жизнебытия “принцев и нищих”. Причем тенденции там и тут обнаруживаются вроде бы прямо противоположные. Повседневность то разрастается почти всеобъемлюще (при спуске на “дно” общества), то вроде бы сужается до минимума (на верхних ступеньках общественной лестницы). А с другой стороны, именно “общественные подонки” лишены нормального быта, а представители социальной верхушки вольны устраивать его, как им заблагорассудится. Вместе с местом на онтологической матрице жизни меняется и сама природа того, что происходит и осознается каждый день подряд.

С точки зрения социально-классовых противоречий по преимуществу будничным считается образ жизни бедняков и “середняков”, главное занятие которых — добывать средства к существованию, обеспечивать прожиточный минимум материальных благ, вещей и услуг; восстанавливать силы от и для надрывного, либо просто нудного труда. Как отметила своим неподражаемым курсивом Н.Н. Берберова, “одни смотрят телевизор, другие в это время читают книги, третьи их пишут, четвёртые заваливаются спать рано, потому, что завтра надо вставать “с солнышком” [116].

При обратном взгляде — снизу вверх общественной “лестницы” кажется, что “верхи” ведут исключительно праздный и ритуализированный образ жизни, они неординарны и вольны в своих вкусах и поступках. На самом деле, конечно, у богатых и знатных тоже имеется повседневность, только иная, рафинированная их происхождением, воспитанием и клановым profession de foi. Пусть “... им эти пляски надоели, а эти лошади вдвойне”, по А. Кушнеру, но заменить балы на пивные, а дерби на тараканьи бега аристократам не дано. Английская королева недавно зашла в рекламных целях в паб, но пригубить там эля из кружки под присмотром телекамер оказалось выше её сил и подаренную бутылку пива она унесла с собой. Элита оповседневнивает развлечения, у плебса редкие и потому действительно праздничные. Бремя ежедневной ответственности за свои кастовые обязанности — внешний вид, стиль поведения, манеру речи, цикл общения, уровень расходов — в элитарных кругах общества на поверку куда едва ли легче трудящегося или богемного быта, где мелочная экономия обычно сочетается с немалой расхлябанностью. Впрочем, каждой социальной страте причитается своя порция тяжкой нудности, расслабляющей идиллии и взбадривающих развлечений. Кастовая герметичность образа жизни различных общественных слоев сочетается с их потребностью друг в друге. За первичной меркантильностью отношений верхов и низов (по принципу: работодатель — исполнитель платных услуг) кроется ещё эффект социально-психологической “зеркальности”, притяжения-отталкивания антиподов социальной структуры. “Низы” мечтают пожить как “верхи”, а тех как запретный плод привлекает возможность облагодетельствовать нижестоящих, а заодно поиграть в принца и нищего. Временная смена социальных ролей — незабываемая школа самопознания личности. Недаром этот сюжет столь излюблен литературой, театром и кинематографом.

Вот показательная сценка, подвергающая иронии и тем самым оттеняющая только что сказанное. Вышколенный, но себе на уме слуга каждое утро задаёт вопрос своему состоятельному нанимателю:

— Какой костюм вы наденете?

— Этот. — В то утро на мне был такой яркий костюм в клетку, который мне очень нравился... Возможно, с первого взгляда он производил несколько ошеломляющее впечатление, но тем не менее сидел на мне как с иголочки, и мои клубные приятели, да и не только они, не переставали им восхищаться.

— Слушаюсь, сэр.

... Тон у него был какой-то не такой. Знаете, как будто чего-то недоставало. Ему не нравился мой костюм. Я решил проявить твердость характера. Чутьё подсказывало, что если я хоть в чем-то ему уступлю, он сядет мне на шею. ...

— Тебе не нравится мой костюм, Дживз? — холодно спросил я.

— Что вы, сэр!

— Итак, что тебе в нём не нравится?

— ... Если позволите, сэр, коричневая или синяя ткань с почти незаметной диагональной нитью...

— Какая чушь!

— Слушаюсь, сэр.

— ... Скажи, он действительно не годится?

— Немного кричащий, сэр, с моей точки зрения.

— Хорошо, Дживз, — сказал я. — Знаешь что? Отдай это безобразие кому хочешь!

— ... Благодарю вас, сэр. Я подарил его помощнику садовника вчера вечером. Ещё чашку чая, сэр?” [117]

Именно представители элиты, а также порожденной ею же богемы претендуют на роль “дирижеров многоголосого хора” социального познания и просвещения. Раздающие интервью средствам массовой информации ученые исследователи, преподаватели средних и высших школ, журналисты, рекламисты, пиарщики всякого рода смотрят исключительно “на верх” социальной пирамиды. Общественный “низ” их интересует лишь как источник сюжетов для продажи тем же “верхам”. Впрочем, откровения богатых и знатных ограничены чаще всего их собственным кругом общения, поскольку бесплатные поучения отравляют любую благотворительность.

Что касается обитателей общественного “дна”, то выпав из принятых большинством членов данного социума рамок и ритмов жизни, они, вроде бы, тоже приобретают сомнительную привилегию на сплошной отдых. Только, в отличие от аристократов, их времяпрепровождение лишено особого труда и всякого ритуала. Глядя на них “сверху”, увидишь карикатуру и на “большую”, массовую культуру, и даже на элитарные изыски. “Бродяги и пропойцы” (Б. Окуджава) как правило одеваются в обноски, нередко в прошлом весьма стильные; обставляют свои берлоги обломками модной где-то мебели; копаются в отбросах с изобильного стола; судачат о нравах высшего света и новостях международной политики.

Социологи разделяют маргиналов на несколько групп. В одну зачисляют тех, кого само общество вытеснило, даже выбросило за пределы своей культуры, а в другую тех, кто сам решился на разрыв традиционных связей и создание своего собственного примитивного мирка. Кроме того, маргиналы различаются по цивилизационным (мигранты, “зависшие” на стыке разных этносов и культур), возрастным (лица на стадии ученичества), половым (профессиональная дискриминация женщин, так называемый сексизм в отношении мужчин), собственно социальным (низшие, экономически нулевые и политически бесправные страты) признакам [118]. Общей чертой любого маргинала признается его душевная невротизация, бунт против той культурной сферы, куда его не пускает общество. По словам Р. Мертона, маргинальна та личность, которая “стремится покинуть одну членскую группу ради другой, куда ей общество закрыло доступ” [119].

Такой взгляд на феномен маргинальности скользит по поверхности статистических сводок люмпенизации той или иной части населения западного мира (такого рода гетерогенные, асоциальные группы, каковы нищие, алкоголики, наркоманы, гомосексуалисты, проститутки, бродяги, цыгане, иностранные рабочие-нелегалы, уголовные преступники на свободе, группы экстремальной молодежи, идейные террористы, бунтовщики-утописты). При подобной социологической диагностике переоцениваются внешние признаки маргинальной повседневности — место жительства, источник средств к существованию (всё это у “подонков” общества может просто отсутствовать), манера поведения в общественных местах. Маргиналов судят по критериям “большой культуры”. А они ее-то как раз и отвергают!

Обратим внимание на то, что далеко не все участники объективно маргинального сообщества субъективно акцентуированы. Выбор чаще всего остаётся за личностью — впустую бунтовать (рискуя надолго попасть в криминал); либо завоевать право на достойное существование в “большой” культуре, использовать ради этого свои необычные качества (так в США гуманитарии-негры становятся экспертами по межэтническим конфликтам; в ряде стран Западной Европы представители сексуальных меньшинств под флагом защиты демократии прорываются в большую политику; т.п.); либо, наконец, жить ради ценностей своего собственного маргинального сообщества (вплоть до принципиального одиночества, этакого современного отшельничества). На мой взгляд, истинными (структурными, а не функциональными) маргиналами точнее называть людей, разделяющих эту последнюю позицию. К уходу из благопристойной повседневности на “окраину”, а то и на самое “дно” жизни личность подталкивают переживания экзистенциального накала. Страх (перед реальным или вымышленным жупелом) или отвращение (к тому или иному варианту социальной несправедливости).

Ведь “изнутри” самой себя маргинальная (как и всякая другая) повседневность самоценна и функциональна. Пренебрегая общепринятыми нормами и целями, маргиналы создают свои собственные ценности (денежные “взаимозачёты” у портовых “бичей”; символические “фенечки” у хиппи; амплуа и зоны действия уличных попрошаек; границы сбора стеклотары бомжами; стайная организация городских хулиганов; ролевые псевдонимы и костюмы у так называемых толкинистов; идеология фанатичных болельщиков футбола; многие т.п.). Сокращая, даже стирая половые и возрастные, интеллектуальные и прочие характерологические различия, маргинальность иерархизируется по-своему. Та же хип-система, забирая тело и душу своих адептов из семьи и школы, порождает иные ранги — стажа пребывания в ней, начитанности в культовой литературе, типажной внешности. Но эти ранги выглядят более открытыми и справедливыми, чем те, что “наверху общественного здания”. Обитатели трущоб более или менее равны между собой. Большинство маргиналов остаются “внизу” добровольно. Помыть пол в дешевой квартире или же захламить вполне приличную до неприличия; совершить т.п. действия по пути “вверх” или “вниз” каждый решает самостоятельно. Опускаясь социально, человек порой “выпрямляется” духовно, растёт психологически.

Литература и изобразительное искусство много эксплуатировали тему падших на дно жизни, предполагая перспективы их возрождения. Близкое знакомство с подонками общества сулило лучшее понимание его устройства и судеб. Одно из ярких воплощений такой тематики представляет собой фильм английского режиссера Терри Джилльяма “Король-Рыбак”. Выходец из США, этот художник начинал как мультипликатор и актёр в сюрреалистической группе “Монти Пайтон (летающий цирк)”, подвизавшейся с конца 1960-х гг. на английском телевидении (нечто вроде аверченковского “Сатирикона” или советского КВН). Выпускники Кембриджа, “пайтоны” остроумно издевались над древней и новейшей историей, сбивая с котурнов героев национального эпоса.

Занявшись игровым кинематографом, Джилльям остался верен оправдавшей себя в глазах зрителей стилистике хулиганствующего разоблачения идейного пафоса на фоне колоритного быта. Его киногерои — все как на подбор борцы с однообразием повседневности, с её иссушающим наступлением на человеческие души. “Антибытовиками” их делают непредсказуемые жизненные обстоятельства; точнее их реакция на экзистенциальные потрясения. Главный герой рассматриваемого фильма Джек Люкас — преуспевающий деятель шоу-бизнеса, популярный ведущий радиопрограммы (его играет Робин Уильямс). Он на взлёте своей карьеры; его приглашают и на телевидение, предлагают там вести авторскую программу. Из накатанной колеи самовлюбленного героя (“Голос нации!”, а будет “Лицо нации!”) выбивает несчастный случай с одним из слушателей — некий маньяк после диалога в открытом эфире с модным ведущим (“Остановим сытых и благопристойных!”) берётся за оружие и расстреливает первых встречных посетителей бара. Хотя официальных претензий никто Джеку не предъявляет, у него просыпается совесть, наступает депрессия, он уходит с работы, пьянствует. Его новая сожительница, владелица видеомагазина (актриса М. Руэлл), несмотря на всю свою экспансивность, не в силах вытащить его из невроза, быстро переходящего в психоз. На грани самоубийства беднягу останавливает случайная встреча с сумасшедшим бродягой по кличке Пэрри (Джеф Бриджесс). Тот неожиданно выручает Джека при столкновении с хулиганами в парке. Так Джек попадает в странный мир тронутого умом бедняги и его нищенского окружения, которое на задворках Нью-Йорка разыгрывает, кто как может, сюжеты литературного сказания о короле Артуре и рыцарях круглого стола (один из полуанимационных фильмов еще “пайтоновского”, пародийно-бурлескного периода, 1975 г., у Джилльяма тоже был про священный Грааль). Разумеется, что и новоявленный “король-рыбак” Перри мечтает обрести свой Грааль. Этому мешает страшенный Красный рыцарь, наподобие всадников Апокалипсиса время от времени преследующий по улицам мегаполиса воспалённое воображение умалишённого. Джек, как может, утешает бедного умом бродягу, подыгрывает ему. Хотя живописные лохмотья и вызывающие поступки новоявленных рыцарей нелепы, их игра подчёркивает общечеловеческую и вечную суть происходящего на экране: в кельтском эпосе Амфорт, Король-Рыбак, страдает, потеряв любимую и вместе с ней цель в жизни; сэр Парсифаль, желающий помочь другу, излечить его от страдания, должен для этого добыть заветную чашу — Грааль.

Странный интерес Джека к психически больному обитателю “дна” находит своё объяснение: то бывший профессор филологии, чью невесту в его же присутствии застрелил тот самый радиоманьяк, после чего учёный и помешался. Идефикс самого Джека становится вернуть Пэрри к нормальной жизни. Ради этого он проходит несколько этапов. Денежные подачки впрок не идут — Перри тут же отдаёт их другому сумасшедшему, бывшему брокеру (пародия на обезличивание наших доходов банковскими счетами). Тогда Джек устраивает знакомство подопечного с девушкой-аутисткой (дебютантка в кино Аманда Пламмер — неподражаемая игра на грани убогости и красоты), в которую тот влюбился (пародия безответности наших самых заветных чувств). Однако ни деньги, ни женщина — земные блага и соблазны — не в силах вернуть гармонию в надломленную ими же в прошлом душу. Перри после очередной драки с хулиганами оказывается в коме. Что же спасёт его? Джек вспоминает пафосный монолог уходящего в вечность друга о Граале — его теперешней мечте. То плача от жалости к бедняге-приятелю, то матерясь от сознания собственного алогизма, Джек с риском для жизни похищает эту самую “чашу Грааля — символ Божьей милости” (спортивный кубок с надписью “Ланни Кармайклу, Рождество 1932”) из особняка миллионера и приносит его в больницу, вкладывает в руки Перри. “Не надпись важна. Важна человечность. Сердце” [120], замечает сентиментальный поляк А. Сапковский. Сознание возвращается к профессору Генри Сагану. С ролью рыцаря Перри, Короля-рыбака, он под конец фильма начинает прощаться.

Как видно, сытая повседневность способна до невыносимости обременить чем-то уязвлённую душу. Вроде бы вполне нормальный, но пустотелый как гнилой орех быт отравляет и когда-то любимую работу, и домашний отдых. Потому что неуклюже пытается спрятать от самосознания потери самого близкого и дорогого, на чём когда-то сама же повседневность и выстраивалась, чем была счастлива. Вполне осознав такого рода лицемерие “нормальной” повседневности, те, кто на это способен, бегут от неё без оглядки незнамо куда, лишь бы подальше; прячутся, куда поглубже. Одни беглецы и бунтари так и останутся навсегда “на дне” жизни; там, где другая — примитивная, нищенская повседневность длится 24 часа в сутки и круглый год и не позволяет вернуться невыносимому лицемерию в заболевшую (выздоравливающую?) душу бродяги. Ведь бытовой разор, он вовне, а внутри “бывшего интеллигентного человека” воцаряется какой-никакой мир с самим собой. Пусть страдает тело бродяги, зато его пришибленная душа согрета огоньком порванных векселей неподъёмного жизненного долга, обессмысленной работы, невозможного в одиночку праздника, механизированного ритуала. Редкие маргиналы получают возможность и находят в себе силы вернуться в некогда счастливые будни “большой жизни”, к ответственности за близких и своё собственное призвание творца жизни и работы (из которых может и не выйти-то ничего путного!).

Так вот и герои Т. Джилльяма в финале фильма о “Короле-Рыбаке”, вроде бы возвратившиеся к дневным заботам семьи и профессии, тёплой летней ночью снова и всерьёз валяют дурака — раздевшись донага, лежат на лужайке Центрального нью-йоркского парка и созерцают звёздное небо... Джек-Парсифаль предлагает силой воли разогнать тучи на этом небе, а Перри-Генри его урезонивает (“это просто ветер...”). Сдружившись и проверив дружбу на смертельный излом, они как бы обменялись психологическими характеристиками. А их общая цель Грааль — на то и Грааль, чтобы искать его без конца (“Женщины ведут дом, чтобы рыцари могли искать Грааль, вырезая целые деревни...”, говаривал профессор Саган, пока был настоящим сумасшедшим). Положение в обществе не меняет стратегической задачи романтиков. Их повседневность местами такова, что её не понять “нормальному” субъекту.

“Верх” и “низ” общественной лестницы оказываются парадоксально схожи в том, что представляют собой удобные площадки для более трезвого, пристального взгляда на жизнь, её ценности, нежели замутнённая мелочными заботами и неизбывными треволнениями повседневность “среднего класса”. Правда, люмпены редко пользуются возможностью отрефлексировать опыт своего падения и тем более транслировать его для общего сведения. Коли общество их отвергло, то и они вправе отвернуться от общества.

За относительную свободу от опостылевшей повседневности маргинал платит тем, что называют “частной жизнью”. Отношения обитателей общественного “дна” вынесены напоказ; они постоянно “тасуются”, как игральные карты в колоде. Власти “большого” мира время от времени устраивают на них облавы, принуждают к некоему покаянию, загоняют в особые кварталы-резервации, на городские окраины, в подвалы и т.п. места “во чреве” мегаполисов. Внутренняя организация маргинальных зон отличается архаичной коммунальностью, обобществлённостью быта. Здесь живут культурные антиподы того социума, паразитами которого маргиналы являются.

Суммарный “портрет” маргинала способен резко менять “краски” в зависимости от той или иной эпохи, культуры. Юродивых то почитали равно со святыми (на Московской Руси), то запирали в казематы (во Франции XVII в.), то без лишних слов убивали (как нацисты на оккупированных вермахтом восточных территориях). В наши дни типообраз маргинала “темнеет” в прямом и переносном смыслах такого определения. На обочину западного социума безжалостно сдвигаются массы неконтролируемых мигрантов, особенно выходцев из афро-азиатского ареала. Вместо кучек почти безобидных хиппи евро-американские мегаполисы получили целые районы, населённые вечно враждебными им чужаками (наподобие негритянского Гарлема или “желтого” чайна-тауна, наших дальневосточных “шанхаев” или московских продуктовых рынков). “Благородные жулики”, поэтизированные Диккенсом да О. Генри, остались в далёком прошлом. Наркотики, терроризм и всякий прочий криминалитет всё прочнее гнездятся “на дне” западного общества, составляют ужасную повседневность этого самого “дна”.

Своего рода “нейтральной полосой” между элитарным и маргинальным служит богемный образ жизни. Интернациональный по своей природе, он легче всего прижился во Франции и в России. Поэтизированный, начиная с романа А. Мюрже “Жизнь богемы” (1848), всеми жанрами романтического и реалистического искусства, этот стиль поведения испытал свой последний расцвет между двумя мировыми войнами. Актеры, музыканты, художники, литераторы, даже ученые в период поиска призвания, обретения собственного голоса и стиля предавались этакой интеллигентской “цыганщине”. Беспечность времяпрепровождения, безалаберность домашней жизни, легкость смены партнера и остальной компании позволяли взыскующим творчества молодым людям преодолеть узы то ли бедности, то ли богатства, обрести независимость тела и духа. Богема давала приют беглецам из всех общественных слоев, позволяла им отсидеться какое-то время от строгого приговора общества к тому или иному пожизненному жребию. В индустриальном обществе это был своего рода заповедник мысли и чувства, свободных от его всё жестче структурировавшейся повседневности.

С наступлением постиндустриальной эпохи богемность как-то пожухла, рационализировалась с одной и маргинализировалась с другой из своих сторон. Уровень технизации требует полной самоотдачи, а культура комфорта, утвердившаяся в качестве компенсации трудоголизма, стирает слишком резкие грани между стратами в их домашнем быту и на досуге. Нынешние темпы социализации личности, стандарты профессиональной карьеры даже в области “свободных искусств” оставляют все меньше места и времени для существования в качестве “промежуточного элемента” социальной организации

Сегодня зоны маргинализации наглядно демонстрируют углубление социально-экономического кризиса, подрыв базовых ценностей цивилизованного мира. Ни частная благотворительность, ни организованная социальная работа больше не сдерживают роста числа и общественной опасности люмпенов. Эти последние выглядят одним из непредвиденных результатов стихийного эксперимента над западным миром. Политизация (арабо-исламская, антиглобалистская, либо иная) данного феномена превращает его в очередную угрозу человечеству, самому его существованию. Подкупленные террористами маргиналы становятся новоявленными камикадзе, составляют массовку силовых акций антиглобалистов на Западе или российских “скинхедов” и им подобных уличных агрессоров.

Итак, общественное неравенство сообщает социальному познанию определённые рамки, они же эпистемологические барьеры, которые гуманитарная наука только учится обходить. Вместе с тем, “на маршах общественной лестницы” в принципе возможен плодотворный диалог носителей полярного жизненного опыта. Современная эпистемология должна на время избавляться от социологических схем и корректировать определение субъекта познания и практики по признакам стратификации общества.

* * *

Феноменологически ориентированные гуманитарные науки разворачивают целые “семьи” повседневных форм, рассмотрение которых является специальной задачей. Предваряя ее, можно сказать, что конкретные гуманитарные науки - социология, лингвистика, психология, этнография - в меньшей степени, чем философия, отягощены рефлексией по поводу методологических проблем и потому продвигаются в эмпирическом анализе повседневности значительно дальше. Именно они, как науки, и описывают ее как регулярную структуру человеческой жизни, ее законосообразный базис, который искусственно проблематизируется философией даже тогда, когда повседневность находится в непотревоженном состоянии и вопрос о ней как таковой не возникает. Однако именно философия привлекает внимание к тому, что повседневность граничит и соприкасается со своими антиподами, то дистанциируясь от них, то втягивая их в свою орбиту. Философское значение анализа повседневности состоит в том, чтобы обнаружить в ней то, что отличается от нее, беспокоит ее, выходит за ее пределы; чтобы во внеповседневных событиях жизни увидеть их повседневную предпосылку и перспективу.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: