В составе диалектического и исторического материализма

Довоенная философия в СССР находилась в состоянии парадигмального оформления как в научно-академическом, так и в школьно-педагогическом аспектам. В ту пору в стране оставались еще слишком многие представители русской интеллигенции, получившие по философской части добротную закалку в отечественных и западноевропейских университетах. Внушить этим интеллектуалам наивно-материалистические идеи, к тому же замешанные на ортодоксальном гегельянстве (“диамат”), вкупе с жестко детерминистской историософией (“истмат”) было мудрено. А при обучении и просвещении “народных масс” до поры, до времени хватало азбучных хрестоматий из произведений “основоположников марксизма” и вождей Октябрьской революции. Поэтому догматизация и унификафия философии как самой элитарной и автономной части духовной культуры в ту пору носила еще поверхностный, декларативный характер. Во многих философских категориях ни у преподавателей, ни у их аудитории еще не было нужды. Сама жизнь в разрушенной войнами, а затем политическими репрессиями большевистских властей России, да и на зараженном революционностью, в очередной раз переживающем кризис Западе оказалась тогда как бы вне таких понятий, как “здравый смысл”, “обычный уклад жизни”, “уверенность в завтрашнем дне”. Повседневностью на долгие годы стали ее категориальные антонимы — риск, кризис, дефицит, гибель и т.п.

Победа над нацистской Германией и ее союзниками оживила надежды на “мир во всем мире”, посулила реабилитацию не только политическую, но и духовную. Не случайно и категоризация понятия обыденного сознания советской философией произошла на рубеже 1950-х–60-х гг. Ему нашлось удобное место в разрабатываемой тогда очередными теоретиками марксизма-ленинизма структуре индивидуального и общественного сознания [19]. А именно, в её “низу” — на уровне еще неразвитых, слаборасчленённых, поверхностных, консервативных форм социального отражения и поведения. Сфера быта объявлялась вторичной по сравнению со сферой труда, остальными сферами общественного производства. Уровень развития производства и содержание производственных отношений между людьми предопределяли в глазах сторонников марксистско-ленинской философии всю сферу внепроизводственной жизни и деятельности тех же самых людей. При этом не отрицалось, что в жизни индивидов, взятых по отдельности, и даже некоторых их групп, особенно в ранние периоды жизни, начиная с детства, бытовые отношения играют “немаловажную”, “очень значительную” [20] роль. Благодаря обыденному сознанию предполагалось усвоение основной части культурно-идеологических ценностей, здесь планировалась закладка фундамента личности.

Как это водилось у нас тогда, через соответствующую “ячейку” идеологизированного “сита” официальной теории были тщательно “просеяны” все подряд произведения основоположников марксизма. Характерно, что абсолютное большинство нашедшихся в результате такого цитатнического “траления” эпитетов и определений носили ярко оценочный, причём негативный характер (обыденное сознание якобы “заурядное”, “ходячее”, “самодовольное”, “доморощенное”, т.п.). Как видно, идеологов социальных революций не устраивали, в частности, доводы против столь радикальных общественных потрясений, неизбежно исходящие из здравого смысла тех самых “трудящихся”, которых революции должны были бы осчастливить.

В рамках диалектического материализма обыденному сознанию упорно предъявлялись обвинения в гносеологической неполноценности. Дескать, “в реальной жизни люди непосредственно отражают условия своей жизни, осознают свои интересы и стремления” [21]. Результатом чего выступают такие характеристики обыденного сознания, как:

- “непосредственность” (т.е. отлучённость от “накопленного познавательного опыта” человечества);

- “ограниченность познанием явлений” (но отнюдь не сущностей, принципов, закономерностей);

- конгломератное существование “в виде совокупности различных навыков, представлений, отрывочных знаний людей”;

- эмпиричность, управляемость рискованным “методом проб и ошибок”,

- стихийное “обучение самим опытом жизни”.

Соответственно, противопоставлялось обыденному сознание “систематизированное”, “опосредованное человеческим опытом”, “доходящее до сути вещей и явлений” [22]. Таковые достоинства усматривались исключительно в науке и философии, особенно причастившихся передовым в духовном мире направлениям — материализму и диалектике.

С позиций исторического материализма обыденное сознание ближе всего соотносилось с такой формой сознания общественного, какова общественная психология. Одни авторы просто отождествляли их [23]; другие рассматривали общественную психологию в качестве низшего уровня обыденного сознания [24]. В третьем варианте трактовки этого вопроса эти явления разграничивались таким образом: в отличие от предметно и вещно ориентированного обыденного знания, социальная психология связывалась с осознанием людьми их общественных интересов и отношений. При любом варианте истматовской классификации из повседневности получалось, что называется, первичное сознание некой социальной группы (в первую очередь класса). С помощью своей обыденной психологии представители этой группы якобы “бессознательно прилаживаются к общественным отношениям” (В.И. Ленин). На этом уровне сознание опять-таки носит характер массовый, стихийный, поверхностный, “непосредственно включённый в деятельность”.

Наконец, допускалось, что разница теоретического и обыденного (стихийно-эмпирического) уровней сознания “наблюдается в каждой форме общественного сознания, в общественной психологии, идеологии, науке” [25]. Однако этот намек на гносеологическую и онтологическую реабилитацию повседневности не получил логичного развития в рамках марксистско-ленинской философии, потому что был чреват ревизией ее идеологических предпосылок (о “первичности” и “вторичности”, прогрессивном и реакционном в жизнедеятельности людей).

“Научный коммунизм” иллюстрировал различие уровней общественного познания и сознания на примере пролетариата и его всемирно-исторической миссии. Рассуждения строились при этом примерно так. Условия труда и быта рабочего класса первоначально порождают у него стихийное пролетарское сознание, предполагающее ненависть к угнетателю-капиталисту, чувство классовой солидарности и т.п. качества, ценные для социалистических перспектив истории. Теоретической же систематизацией своих интересов и целей пролетариат обязан научному социализму, внедрению его идей и выводов в сознание рабочих усилиями соответствующих политических партий. “В своей деятельности партия учитывала особенности обыденного сознания масс с тем, чтобы постепенно поднимать их с помощью научной идеологии до осознания общеклассовых интересов” [26]. При этом же происходит преодоление негативных с точки зрения социалистической морали социально-психологических качеств трудящихся (анархического бунтарства, различных форм отчуждения личности).

Пока пролетариат еще не стал рабочим классом, т.е. в условиях капитализма, бытовая сфера объявлялась марксистскими социологами придатком процесса капиталистического воспроизводства, направленного на получение частными собственниками максимальной прибыли. Допускалось и роль повседневности как убежища индивида от разрушительного воздействия отчужденного труда и отчуждающих форм организации общественной жизни.

Теоретикам научного коммунизма сложнее было решить вопрос с обыденным сознанием членов социалистического общества. Оно, по определению достижений “развитого социализма”, не могло рисоваться таким же отсталым, как собственно пролетарское сознание. Вместе с тем, явно рано было объявить и о том, что “подъем до уровня науки” уже завершён. На выручку приходил испытанный пропагандистами любой идеологии риторический оборот “с одной стороны..., с другой стороны”. “Конечно, в условиях социализма вместе с изменением общественного бытия и колоссальным ростом культуры масс об обыденном сознании “в чистом виде” говорить практически не приходится, ибо через школу, средства массовой информации и т. д. каждый человек приобретает значительную сумму научных .... знаний. Но различие между научным и обыденным знанием (и сознанием) всё-таки и здесь остаётся, и остаётся проблема их взаимодействия” [27].

Вместо того, чтобы признать в данном пункте философствования явный разрыв между теорий и практикой (в теории прошло столько-то лет с момента общественного переворота, а народные массы не желали сколько-нибудь радикально менять свою “психологию”), представители советского агитпропа истолковывали ситуацию шиворот-навыворот. “Сталкиваясь с временными трудностями экономического или бытового порядка, нехваткой тех или иных предметов, недостатками в системе бытового обслуживания, отдельными проявлениями бюрократизма, нарушениями законности и т.д., обыденное сознание ... склонно преувеличивать их значение, так как не в состоянии объяснить их подлинные причины и внутреннюю несовместимость с законами развития социалистического общества. Напротив, марксистско-ленинская теория способна объяснить эти явления и показать пути их преодоления” [28].

Даже у фрондирующие внутри советской философии авторов не дошли руки до пересмотра возможностей темы повседневности. Одним из конгениальных откликов на диалогическую философию М.М. Бахтина явилась современная концепция диалогической логики культуры В.С. Библера.С его точки зрения, диалогизированный разум в наши дни (кризиса познающего разума как такового и торжества иррационализма на сломе веков) проникает не только в науку да искусство, но и в самые основы человеческого бытия, т.е. как раз в быт как первичное бытие всякого человека. Правда, при рассмотрении культурного контекста современной жизни этот автор различает обыденную и духовную сторону жизни людей[29]. Думается, что такая дихотомия оправдана только отчасти — в отношении специализированных, возвышенных областей духовной культуры. Но и с теми духовный мир повседневности резонирует, причём, похоже, как раз в духе библеровской диалогики.

Именно в 1970-е – 80-е гг. обыденное сознание как проблема диалектического и исторического материализма, а также “научного коммунизма” рассматривалась особенно охотно. На рост ее популярности среди советских гуманитариев, особенной “диссертабельности” явно повлияли допущенные ЦК КПСС доктринальные дебаты о темпах развития, а затем и самой возможности социализма и коммунизма. А при “формировании нового человека” следовало прежде всего совершенствовать его массовое, обыденное сознание, дополнять его идейно-теоретическими конструкциями передовой идеологии. Социально-психологические и гносеологические аспекты этой тематики позволяли внешне облагородить, наукообразить соответствующие идеологемы исторического материализма и научного коммунизма.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: