МЕРЗОСТЬ ПРЕД БОГОМ И ЛЮДЬМИ»: РЕВОЛЮЦИЯ КАК ДУХОВНЫЙ ВРАГ И РАЗРУШИТЕЛЬНИЦА РОССИИ 7 глава

Разумеется, для членов заграничного Синода было вовсе не безразлично: имеются или нет у них канонические основания к его дальнейшему существованию — как и вообще всей Зарубежной Церкви. И действительно, некоторые документы, издававшиеся ранее Патриархом, придавали определенную каноничность «карловчанам» (как бы ни пытались критиковать их позицию противники). Сами они всегда считали, что устройство Зарубежной Церкви вполне отвечает указу Патриарха Тихона от 20 ноября 1920 года о праве местных архиереев создавать временные автокефалии или какие-либо независимо управляемые округа, если связь с Москвой окажется невозможной. Фактически (в политическом аспекте) так ведь и было, да и захваченную большевиками столицу «карловчане» в духовном смысле Москвой теперь и не признавали: для них, в их собственной духовной жизни, она в принципе была уже не православным градом, а каким-то «городом красного дьявола», где «в горьких узах» находился отныне плененный ОГПУ Патриарх!

Кстати, постановление о возможности существования временных не-1 зависимых автокефалий в связи с политическим развалом России повторил летом 1922 года и митрополит Ярославский Агафангел — уже после ареста Патриарха, который просил тогда Агафангела принять пока на себя управление всей Российской Церковью. По этому поводу даже известный критик «карловчан» профессор С.В. Троицкий был вынужден признать что «вытекает право Заграничной Церкви на самоуправление, пока сношения с Москвой затруднены, из других актов Московской Церковной Власти, например, из Послания митрополита Агафангела от 18. 06. 1922 года, адресованного вообще "к архипастырям и всем чадам Православной Русской Церкви". "Возлюбленные о Господе, преосвященные архипастыри, — гласит Послание, — лишенные на время высшего руководства, Вы управляйте теперь своими епархиями самостоятельно, сообразуясь с Писанием и со Священными канонами. Впредь до восстановления Высшей Церковной Власти окончательно решайте дела, по которым раньше испрашивали разрешение Св. Синода".

Имел ли, к тому же, Патриарх при издании ноябрьского указа 1920 года о временном самоуправлении церковных объединений в виду только собственно российские (в «географическом» смысле) епархии или же указ носил в принципе более общий («сверх-географический») характер? — никому не было известно, и потому по условиям того трагического времени желающие могли трактовать действие указа в пределах достаточно широкого канонического поля.

Отсюда и неудивительно, что — при все более осложнявшейся тогда политической ситуации вокруг Церкви в России — Синод, а за ним и Третий Карловацкий Собор 1924 года, пришли к полному неприятию патриарших указов запретительного свойства (с повторными требованиями его самороспуска). В итоге же Синодом вообще было принято постановление, в котором говорилось, что поскольку Патриарх теперь сам несвободен, постольку и указы его о прещениях, налагаемых на Зарубежную Церковь, столь же несвободны и не отражают в себе его истинных намерений, а отсюда: «В случае и в будущем времени каких-либо распоряжений Его Святейшества, касающихся Заграничной Православной Церкви, роняющих ее достоинство и при этом носящих столь же явные следы насильственного давления на совесть Св<ятейшего> Патриарха со стороны врагов Христовых, таковых распоряжений не исполнять, как исходящих не от Его Святительской воли, а от воли чуждой; но в то же время сохранять полное уважение и преданность к личности невинного страдальца — Святейшего Патриарха...».

С постепенным укреплением Советов — людоедские аппетиты большевиков в отношении Церкви росли, и в перспективе они мечтали о пол-дом ее уничтожении. Сама же она, всегда зная о том, что «врата адовы» ее не одолеют никогда, искала — через смиренных своих служителей — путей самосохранения.

Продолжавшее оставаться неимоверно тяжелым положение верующих в СССР привело в результате наиболее трезво и, так сказать, прагматически (иногда даже слишком) мыслившую часть российского епископата к осознанию необходимости выработать хоть сколько-нибудь реалистичную (вынужденную, увы, быть во многом примиренческой с Молохом коммунизма) линию в отношениях Церкви с государством, подвести хоть какую-нибудь юридическую платформу под возможность относительно «законного» своего существования.

Дело это, по сути, уже было начато Патриархом Тихоном. Под конец жизни он всё активнее пытался добиться от властей хотя бы относительно приемлемого для Церкви гражданского статуса ее дальнейшего пребывания в новой социально-политической ситуации. Прежние гневные обличения со стороны Патриарха преступлений соввласти и его анафематствования большевиков остались в далеком прошлом — теперь подобные послания были немыслимы, да с ними и не к кому было теперь обращаться.

Попытки Тихона продолжил (ставший вскоре после его кончины фактическим главой Московского Патриархата) Заместитель Патриаршего Местоблюстителя, митрополит Нижегородский Сергий (Страгородский; 1867—1944), пошедший в конце концов на, безусловно, нелегкий для него в нравственном отношении шаг.

Ради, как ему представлялось, самой возможности сохранения церковной жизни в плену у того атеистического государства, что возникло тогда на территории России, митрополит Сергий согласился — по требованию властей — на публикацию так называемой «Декларации» от 16 (29) июля 1927 года о лояльности Церкви³¹⁰. Начался долгий период мучительного и, по большей части, не слишком плодотворного (в духовном же отношении, увы, весьма сомнительного и прискорбного) компромисса части церковной иерархии с богоборческой властью.

Важно, однако, подчеркнуть, что вынужденный компромисс этот явился результатом отнюдь не какой-либо особой личной слабости митрополита Сергия или же сугубо капитулянтскими тенденциями его окружения. Элементы всего этого в какой-то мере (хотя вовсе и не определяющей) здесь, конечно же, присутствовали — слишком уж жестока была окружающая жизнь. Но всё, однако, было гораздо сложнее и гораздо страшнее: главное, что стало тогда ясным для Владыки Сергия (а ранее начало проясняться уже и для Патриарха Тихона) — это то, что сам российский народ в основной массе своей оказался не на должной нравственно-христианской высоте, сравнительно легко поддавшись дьявольским искушениям «народолюбцев»-коммунистов, и потому стать защитником родной Церкви он в целом оказался уже не способен. Не имея же за собой необходимой поддержки хотя бы относительно единой народной воли в противоборстве с врагами веры и отечества (как это проявилось, например, в эпоху Смутного времени), ни часть иерархов, ни митрополит Сергий не усматривали никакого духовно оправданного смысла в своем личном противостоянии «народной» власти: ведь ее «законность» признала, будучи тогда вполне достойна подобного преступного правительства, большая часть российского народа, впавшая в грех богоотступничества и беззаконного цареубийства. Другое дело, что сами они должны были в гораздо большей мере как раз лично быть озабоченными тем, насколько такая их позиция согласуется с подлинно христианским упованием во всех скорбях не на церковную дипломатию, не на «Декларации» и всевозможные конкордаты с разбойниками, а единственно на помощь Божию и христианскую аксиому о несокрушимости Церкви силами ада...

Пытаясь легализовать существование Церкви в условиях атеистического государства, Владыка Сергий тем самым стремился хоть как-то сохранить открытый церковный (особенно — литургический) доступ ко Христу и к Его животворящим Таинствам для все еще верной Ему части российской паствы, для тайной Святой Руси — в надежде на то, что когда-нибудь в будущем Господь всё же милостиво примет покаяние временно предавшей Его всей остальной России...

«Декларация», в которой митрополитом Сергием говорилось о признании безбожного СССР православными россиянами и всей Церковью своей родиной и — даже в политическом отношении! — своим государством, вызвала немало новых внутренних расколов и, конечно же, в дальнейшем нисколько не послужила спасению от гибели ни отдельных епископов, ни священства, ни мирян, отправляемых целыми вагонами в большевистские лагеря смерти. Весьма прискорбным было и то, что тезис Сергия о признании принципиально безбожного СССР своей родиной хотя и трактовался им и его последователями в чисто внешнем, так сказать, физическом смысле, на поверку всё же, в реалиях советской жизни, воспринимался всеми как акт признания духовного, что для подлинно последовательных христиан было, конечно же, невозможным — и тут мирополит Сергий вполне дипломатически, но явно лукавил.

Впрочем документ этот создал хотя бы некое — пусть и насквозь фальшивое — подобие официального как бы признания («регистрации») Православной Церкви со стороны государства, — признания ее как относительно законно существующего религиозного сообщества. Однако многие православные верующие России «Декларацию» категорически отвергли, справедливо сомневаясь и в степени ее каноничности, поскольку в церковно-юридическом смысле она выражала мнение отнюдь не церковно-соборное (т. е. более или менее соборной Полноты Церкви), а лишь, по сути, одного российского — Нижегородского — митрополита (хотя и в качестве Заместителя Патриаршего Местоблюстителя) да еще нескольких епископов — членов его Временного Патриаршего Священного Синода. Значительная же часть тогдашних архипастырей не приняли ни текста, ни самого духа Сергиевой «Декларации», ибо руководствовались теми принципами, что были изложены, например, в известном «Соловецком послании» (Обращении православных епископов из Соловецкого лагеря особого назначения к Правительству СССР). В конце Послания заключенные архиереи утверждали, что Церковь ради сохранения правды и истинности своего пути и в дальнейшем «готова на материальные лишения, которым подвергается, встретит это спокойно, памятуя, что не в целости внешней организации заключается Ее сила, а в единении веры и любви преданных Ей чад Ее, наипаче же возлагает Свое упование на непреоборимую мощь Ее Божественного Основателя и на Его обетование неодолимости Его Создания».

Следует к тому же заметить, что и церковно-канонические права самого Владыки Сергия — как фактически стремившегося уже в то время являться Патриархом (при еще живом тогда, но пребывавшем в заключении подлинно первенствующем возглавителе Церкви — Местоблюстителе, митрополите Петре) — не только в отношении данного документа, но и вообще в целом всегда оставались довольно сомнительными, многими архиереями (сегодня прославленными Церковью в качестве святых мучеников и исповедников) вовсе не признаваясь...

Особенно острую внутрицерковную критику и полное неприятие «Декларация» вызвала в Зарубежной Церкви. Притом противостояния в оценке этого документа обострили имевшиеся и прежде внутренние нестроения среди «карловчан» (они проявлялись уже в 1925—1926 годах — например, из-за споров по организации епископий «зарубежников» и из-за напряженных отношений между Синодом и Владыкой Евлогием, чьи права, как ему казалось, слишком ущемлялись более активными «карловчанами»). Теперь же, в 1927 году, среди «зарубежников» произошел значительный раскол. Основная их часть не приняла Сергиевой «Декларации» (и это в общем можно поняты она ведь и от них требовала — в случае их подчиненности Московской Патриархии — последовательной лояльности по отношению к ненавистным им большевикам). Естественно, что отрицание «Декларации» с их стороны (т. е. зачастую со стороны сознательных участников антибольшевистского «белого движения», преимущественно — монархистов) было актом вполне последовательным и духовно совершенно оправданным: если они еще могли как-то понять вынужденную необходимость «Декларации» для внутреннего ее использования Церковью в СССР, то к ним этот, во многом сознательно соглашательский, документ относиться уж никак не мог!

В результате параллельно стали существовать две церковные группы православных русских беженцев — Западно-Европейский Патриарший Экзархат (его приходы признали полное свое подчинение Московской Патриархии) и собственно Зарубежная Церковь (или РПЦЗ: Русская Православная Церковь Заграницей); в РПЦЗ остались непримиримые отрицатели всякого соприкосновения как с большевизмом, так и с «плененной», по их мнению, большевиками Церковью в СССР.

Члены Зарубежной Церкви и впоследствии никогда не подчинялись указам Московской Патриархии, считая ее полностью зависимой от соввласти во всех своих решениях. И эта их позиция по отношению к Московской Патриархии сохранялась всегда абсолютно непримиримой, утверждая «зарубежников» в столь же абсолютной их автономии. Однако замечательно, что такое временное положение Церкви Заграницей по существу признал всегда сугубо практически мысливший митрополит Сергий, который еще до опубликования «Декларации», в частности, писал 12 сентября 1926 года двум епископам-эмигрантам (с большим тактом и явно искренней любовью) — в ответ на их просьбу разрешить очередной спор между митрополитом Евлогием и Карловацким Синодом: «Дорогие мои святители... Ваше письмо дает мне повод поставить общий вопрос: может ли вообще Московская Патриархия быть руководительницей церковной жизни православных эмигрантов, когда между нами фактически нет отношений. Думаю, что польза самого церковного дела требует, чтобы вы по общему согласию создали для себя центральный орган церковного управления настолько авторитетный, чтобы он мог решать несогласия и недоразумения и настолько сильный, чтобы он мог пресечь всякое непослушание, не прибегая к нашей поддержке (всегда найдется основание усомниться в подлинности наших распоряжений или объяснить их слабой осведомленностью. Одни их признают, а другие не признают. <...> если невозможно создать такой орган, общепризнанный со стороны всей эмиграции, тогда лучше подчиниться воле Божией; признать, что эмигрантская Церковь не может создать для себя отдельного существования и потому, что для всех вас пришло время стать на каноническую почву и подчиниться (временно) местной православной власти, например, в Сербии — Сербскому Патриарху, и работать на пользу той церкви, которая вас приняла... Такой образ действий, очевидно, наиболее отвечает нынешнему положению и нашей здешней церкви.

Желаю обнять всех вас и лично с вами беседовать. Но, кажется, это для нас возможно только вне условий нашей земной весьма скорбной жизни. Простите и помолитесь.

Пусть Бог поможет вам нести крест изгнанничества и сохранит от всякой беды.

Во Христе преданный и братски любящий вас митрополит Сергий».

Это письмо — по сути своей есть прикровенное благословение владыки Сергия (а через него — и всей Российской Церкви), данное Русской Православной Церкви Заграницей на подвиг ее стояния в вере Христовой за пределами Отечества — в мучительной разлуке с родной Русской землей. Если в официальных «патриархийных» бумагах, буквально клещами вытягивавшихся большевиками из Патриархов Тихона и Сергия, и звучали прещения и осуждения по-своему несчастных православных беженцев и Зарубежной Церкви, то в патриарших сердцах всегда горела (пусть и глубоко сокровенно) горестная, «печалующая» любовь о своих православных соплеменниках, «в разсеянии сущих», о братской Русской Зарубежной Церкви! И сколько десятилетий пришлось скрывать нам эту любовь (неизменно сохранявшуюся, несмотря на все человеческие препоны и разногласия) ко всем нашим братьям за рубежом. Лишь в самое последнее время наметились пути к уврачеванию (будем верить и надеяться на это!) этой старой и очень болезненной для всей Полноты Русской Церкви раны: состоявшиеся в 2003—2004 годах предварительные переговоры представителей Зарубежного Синода и Московского Патриархата и совместно составленный ими в 2005 году проект Акта о каноническом общении позволяют нам уповать на скорое воссоединение обеих «юрисдикции» — в духе Христовой любви и подлинной христианской свободы.

И по сию пору в церковных (и особенно — в «околоцерковных») кругах нет полного единомыслия в оценке той политики церковной лояльности, что проводилась митрополитом Сергием по отношению к безбожной большевистской власти: одни полностью и безоговорочно его оправдывают, другие — столь же радикально и бесповоротно осуждают. Однако, здесь, по-видимому, самой разумной и подлинно церковной — по крайней мере на уровне живого сердечного чувства — будет в некотором смысле прагматически-«усредненная» оценка деятельности Заместителя Патриаршего Местоблюстителя, с учетом всех «за» и «против» при трезвом понимании всей немыслимости политической ситуации, в которою попала тогда Церковь: ведь, во-первых, сколько-нибудь твердо противостать безбожному большевизму русский народ в массе своей уже никак не был способен, ибо духовное падение значительной его части было слишком велико, и, во-вторых, та часть иерархии, которая оставалась к тому времени еще в живых и на свободе, представляла собой преимущественно наиболее духовно расслабленную, всегда и ранее склонную к известному либертарианству прослойку российского епископата! Недаром тот же Сергий отпевал революционеров (вспомним его молитвы о пресловутом «лейтенанте Шмидте»), и недаром преподобный оптинский старец Нектарий говорил о нем, когда тот вернулся в Церковь из временного своего пребывания в прореволюционном «обновленчестве»: «Покаялся-то он, покаялся, да только яд обновленчества в нем всё равно сидит».

Печально и то, что выбранная митрополитом Сергием система отношений с советской властью неизбежно требовала от него, так сказать, «нравственных издержек» — необходимости постоянно скрывать правду (в том числе и от мировой общественности) о преследовании христиан в СССР, а иногда и официально отрицать это.

По указанию большевиков им также был создан Временный Патриарший Священный Синод, что позволяло ОГПУ дополнительно манипулировать в своих интересах отдельными архиереями — членами этого коллегиального органа церковной власти (избрание нового Патриарха долго не дозволялось) — при этом на изменение подобным образом системы церковного управления митрополит Сергий, конечно же, в каноническом смысле не имел права (он был лишь Заместителем Патриаршего Местоблюстителя, то есть митрополита Крутицкого Петра, который на проведение таких реформ своего благословения ему не давал). Сомнительным было и присвоение себе титула «Блаженнейший» (как якобы уже «первоиерарха») при живом еще первоиерархе Местоблюстителе Петре — пусть и находившемся тогда в тюрьме.

Критическое отношение ряда епископов к подобным инициативам Владыки Сергия привела к новым расколам внутри Церкви и отходу от него части приходов и даже епархий, где переставали поминать его имя за богослужениями, а поминали только Местоблюстителя Петра. В ответ со стороны Сергия и Синода имели место частые запреты «непоминальщиков» — те в ответ прекращали с «сергианами» всякое литургическое общение.

К сожалению, упомянутая «Декларация» не могла не привести к очередному разделению не только внутри епископата, но и среди рядового священства (причем порой вместе с их паствой): некоторые православные весьма решительно отказались принять курс митрополита Сергия на вынужденное временное примирение Церкви с большевистской властью — даже предполагая заранее, что это обернется для них личным мученичеством. Но, справедливости ради, следует сказать, что многие и из поддержавших тогда компромиссную позицию Владыки Сергия впоследствии точно так же — с не меньшим смирением и внутренней готовностью — пошли на мученичество ради Христа. И тех и других соединила в конце концов общая для всех них любовь ко Господу и к Его Святой Церкви.

Особо трагическая внутренняя ситуация, сложившаяся внутри Церкви в послереволюционные годы, была достаточно объективно охарактеризована в уже упоминавшемся ранее сборнике документов, связанных с правопреемством церковной власти и с жизнью Церкви в период 1917—1943 годов («Акты Святейшего Патриарха Тихона...»). Учитывая же принципиальную важность как самой этой темы для истории Православия в России Нового времени, так и для сложения наиболее верного представления о сути вопроса у современных православных россиян, будет небесполезным привести здесь обширный фрагмент редакционного текста, включенного в указанный сборник архивных материалов — в качестве комментария к публикуемым в «Актах» документам:.

«. .Как и во времена Вселенских Соборов и потрясавших православную жизнь ересей, в описываемый период поборники Истины церковной познаются по побуждениям, руководившим ими, по поступкам, методам и средствам, к которым они прибегали, по жертвам, на которые они шли, и, самое главное — по духу их сердечного устроения, который рано или поздно в веках будет узнан, прославлен или отвергнут Церковью, ее таинственной, благодатной памятью, ее не от мирным знанием. <...>.

В пылу борьбы за правду, в трагических обстоятельствах подпольной полемики использовались аргументы, значимость которых меняется в исторической перспективе, но со временем часто между строк прочитывается истина, для выражения которой в тот момент еще не было нужных слов.

В дальнейшем принятие или непринятие "Декларации" митрополита Сергия и его позиции стало критерием политической лояльности духовенства в отношении советской власти. Всех оппозиционеров арестовывали и многих расстреляли. "Борьба" митрополита Сергия за единство Церкви в силу трагической логики компромисса с гонителями стала совпадать с уничтожением инакомыслящих и несогласившихся на государственный диктат исповедников...

Рассматривая по прошествии уже многих десятилетий минувшие события русской церковной истории, необходимо различать расколы, начатые и развивавшиеся по конъюнктурным, властолюбивым, политическим, националистическим и другим подобным соображениям, такие как живоцерковный, обновленческий, григорианский, — от разделений, возникавших по мотивам исповеднического стояния за духовную неповрежденность Истины и жизни церковной. В отличие от действительных раскольников такие оппозиционеры очень скоро были поставлены перед необходимостью пролить кровь, отдать свою свободу и жизнь за исповедуемые взгляды. Сам их мученический подвиг с большой силой свидетельствует о том, что разногласия и разделения их были поиском Истины, имели временный, тактический характер и не повреждали их принадлежности к Полноте Русской Церкви.

Среди противников курса митрополита Сергия было множество замечательных мучеников и исповедников, епископов, монахов, священников, таких как митрополит Казанский Кирилл (Смирнов), митрополит Ярославский Агафангел (Преображенский), митрополит Крутицкий Петр (Полянский), митрополит Петроградский Иосиф (Петровых), архиепископ Волоколамский Феодор (Поздеевский) с братией Данилова монастыря, архиепископ Воронежский Петр (Зверев), архиепископ Угличский Серафим (Самойлович), епископ Глуховский Дамаскин (Цедрик), епископ Серпуховской Арсений (Жадановский), епископ Дмитровский Серафим (Звез-динский), епископ Ковровский Афанасий (Сахаров), старец Оптиной пустыни иеросхимонах Нектарий, Зосимовский старец иеросхимонах Алексий-Затворник, тянувший жребий на патриаршество св. Патриарху Тихону, священники Сергий Мечев, Владимир Амбарцумов, Михаил Шик, Сергий Никитин (будущий епископ Стефан) и многие-многие другие. Большинство из них погибли в ссылках, лагерях или были расстреляны.

В том же духе стояния за Истину до смерти подвизались многие мученики и исповедники, не отделившиеся [выделено мной —Г. М.] от митрополита Сергия. Митрополит Серафим (Чичагов), митрополит Анатолий (Грисюк), знаменитый архиепископ Иларион (Троицкий), архиепископ Ювеналий (Масловский), исповедник архиепископ Лука (Войно-Ясенец-кий) и множество монахов, священников, отдавших свои жизни за Христову Церковь [многие из всех вышеперечисленных священнослужителей ныне уже прославлены Церковью как страдальцы за веру. — Г.М.].

Несомненно, что тех и других соединил их мученический подвиг.

"Канонические" же прещения митрополита Сергия (Страгородского) и его Синода [против ослушников вообще, в том числе и противников «Декларации». — Г. М.} никем всерьез не воспринимались ни в то, ни в последующее время в силу в общем недостаточной каноничности положения самого митрополита Сергия, церковная власть которого, в связи с экстремальными обстоятельствами времени, опиралась не на канонические определения, а на фактическое принятие его достаточно большой частью Русской Православной Церкви. Характерно, что Святейший Патриарх Алексий I [наследовавший Сергию. — Г. М.] не усумнился совершить панихиду на могиле митрополита Антония (Храповицкого), запрещенного митрополитом Сергием, принять в евхаристическое общение без требования покаяния епископа Афанасия (Сахарова), бывшего в оппозиции к митрополиту Сергию. Подобно этому принимались потом в общение многие отошедшие от митрополита Сергия, также признавались совершенные ими в разделении таинства... Исторический опыт однозначно свидетельствует, что со временем Церковь умеет воздать должное мученичеству и исповедничеству своих подвижников веры, покрыть любовию многие неизбежные споры и разделения, а иногда и ошибки».

Впрочем, уже после падения большевизма в России Церковью была все же дана окончательная принципиальная оценка Сергиевой «Декларации».

Еще в 1991 году Святейший Патриарх Алексий II заявил: «Сегодня мы можем сказать, что неправда замешана в Декларации. Декларация ставила своей целью поставить Церковь в правильное отношение к советскому правительству. Но эти отношения — а в Декларации они ясно обрисовываются как подчинение Церкви интересам государственной политики — как раз не являются правильными с точки зрения Церкви». Приводя эти слова Патриарха, новейший церковный документ затем комментирует их следующим образом: «...для безбожной власти православные христиане и после издания "Декларации" остались неблагонадежными и чуждыми... Она явилась и все еще является соблазном для многих чад Русской Православной Церкви». И далее вновь приводятся слова Патриарха Алексия: «Трагедия митрополита Сергия заключается в том, что он пытался "под честное слово»" договориться с преступниками, дорвавшимися до власти». Впоследствии и Митрополит Смоленский Кирилл (Гундяев) на Архиерейском Соборе в октябре 2004 года отметил: «Свободный голос Церкви... дает возможность взглянуть по-новому на «Декларацию». При всем понимании того, что курс отношения к государству, который был избран в 1927 году, обосновывался побуждениями сохранить возможность легального существования Церкви, — этот курс Собором Русской Православной Церкви авторитетно был признан не соответствующим подлинной норме церковно-государственных отношений. Эпохе церковной несвободы пришел конец».

Весьма трезвую оценку «сергианского» периода в жизни Церкви дают ныне и известные наши священники. Так, уже упоминавшийся выше профессор-протоиерей Владислав Свешников справедливо пишет о том, что «Декларация» 1927 года «привела к глубокому расколу в церковной жизни... "Декларация" не спасла согласившихся с направлением Местоблюстителя Сергия. Людоед не может остановиться в своем людоедстве. Скушав сначала всех противников митрополита Сергия, советская власть, никогда не насыщаемая, принялась и за наиболее живых и нравственно чистых его сторонников. К1938 году из десятков тысяч храмов на территории России открытыми остались чуть больше ста, на свободе находились всего четверо архиереев... Таким образом, цели своей — выжить любым путем — сергианство не достигло; нельзя же, глядя на эти цифры, не понимать, что это никакое не выживание.

Но главное даже не в этом. Согласиться с духом "Декларации" могли преимущественно наиболее незрелые, духовно нестойкие. Они-то и определили ту "новую" церковную культуру, к которой стали приобщаться (в основном — во время войны) новые члены Церкви... Храмы наполнились женщинами, ищущими утешения и в массе своей безразличными к главному в христианском вероучении. Их более всего интересовали требы — молебны за живых, панихиды за усопших. И едва ли кто осмелится бросить в них за это камень. Но в церковной жизни сместились центры и ориентиры; во многих отношениях она стала другой по сравнению с той, что была до 1925 года. Социальный заказ исполнялся, и требоисполнительство надолго стало знамением Церкви, а место подлинного Священного Предания в сознании церковных людей заняли местные предания мелкозаконнического характера.

Едва ли не самым тяжелым последствием новой церковной политики стало чрезвычайное искажение церковного сознания...

Ложь, обширная ложь вошла в жизнь церковного общества после легализации Церкви. Лукавство прежде всего заключалось в том, что научились говорить одно, а за этим стояли совершенно другие смыслы. Думаем "лояльность", а пишем: "Мы всенародно выражаем благодарность советскому правительству за внимание к духовным нуждам православного населения". И это в те самые дни, когда советское правительство толпами отправляло в свои убийственные лагеря лучших представителей православного населения, грабило церковное имущество, закрывало храмы, издевалось над христианством в послушной, как всегда, советской печати. И если в словах авторов первых посланий можно уловить боль и горечь, то впоследствии ложь уже перестала ощущаться как ложь... Всеохватывающая ложь пронизала всю советскую жизнь, включая и жизнь Церкви».

Таким образом, занятая Митрополитом Сергием позиция «лояльности», заранее полностью бесперспективная, ни физически, ни, тем более, духовно отнюдь не сберегавшая саму Церковь, как и следовало ожидать, обернулась для церковной жизни сплошным кошмаром вынужденной лжи и постоянного лицемерия. И могла ли тиакояпозиция (в предельных духовных глубинах своих безусловно достаточно непоследовательная и беспринципная, не доверяющая Богу и явно отдающая прагматично-житейским маккиавелизмом) привести к чему-либо иному — если лжи «во спасение» всё-таки не бывает?! Самое же страшное, что при таком подходе к делу «спасения» самой Церкви неизменно «совершается утрата собственно христианства как нравственной религии». И потому, как со всем основанием заключает свою оценку «сергианства» и ее психологических истоков о. Владислав, «Русская Православная Церковь выжила и выстояла... не благодаря, а вопреки изображенной здесь психологии. Мы, жившие в этой стране, опытно знаем, что Церковь устояла любовью».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: