МЕРЗОСТЬ ПРЕД БОГОМ И ЛЮДЬМИ»: РЕВОЛЮЦИЯ КАК ДУХОВНЫЙ ВРАГ И РАЗРУШИТЕЛЬНИЦА РОССИИ 3 глава

Особенно острым становится у владыки Никона предчувствие надвигаюшейся на страну катастрофы в связи с началом первой мировой войны. Уже в 1914 году он пророчески взывал к верным Богу соотечественникам: «Готовьтесь к исповедничеству, готовьтесь к мученичеству. И тем горше будет чаша наших испытаний, что нам поднесут ее не язычники, не римские воины, а изменники Христу. О, они злее всех язычников, ибо они суть "сборище сатаны", о котором говорит Тайновидец. Что все нынешние поношения, кои нам приходится терпеть, пред теми, какие ждут нас впереди, если попустит Господь! Грозы Божий ходят вокруг нас».

Хотя некоторому укреплению религиозности общества в немалой степени способствовала личная активная православная позиция Императора Николая II (1868—1918) (при его поддержке в начале века произошли, в частности, новые канонизации давно уже почитавшихся в народе святых — преподобного Серафима Саровского и святителя Иоасафа Белгородского), все-таки основная проблема дальнейшего развития церковной жизни в России — излишняя зависимость религиозных институтов от государственной , все более становившейся «казенной» и все менее христианской, власти — продолжала оставаться нерешенной. Во многом определяемое именно этим секуляризованное, граждански-формальное восприятие значительной частью общества самой православной веры приводило ко многим извращениям и болезням общественного российского сознания, порой уже едва-едва вспоминавшего о былых своих «святорусских» религиозных корнях.

Как подчеркивал позднее профессор-протоиерей Г. Флоровский: «Грех петербургской России — в том искажении культурно-религиозной перспективы, которым поражено было общее умонастроение: в утрате живого ощущения святости и самодовлеющей значимости Церкви, не имущей ни пятна, ни порока, — в психологическом подчинении учительной и пастырской деятельности церковной — целям здешним, целям устроения земного благополучия и благоденствия... "Паралич" относится не к внутренней действительности церковной жизни, а к ее внешним проявлениям... Можно ли говорить о "параличном" состоянии той поместной Церкви, которая имела среди своих предстоятелей святителей Митрофана и Тихона, Воронежских чудотворцев; Церкви, в которой просиял преподобный Серафим Саровский, в которой жила и учительствовала Оптина пустынь с ее духоносными старцами... Можно ли говорить об упадке церковного творчества, когда именно в это время создались такие перлы религиозного лиризма, как проповеди того же святителя Тихона и, в особенности, его акафист Всемилостивейшему Спасу... такая вдохновенная религиозная проза, как писания Преосв<ященного> Игнатия (Брянчанинова) и Феофана (Говорова), как Проповеди архиеп<ископа> Димитрия (Муретова)... Нет, Православная Церковь Российская и в это внешне бесславное время была полна и обильна Божественною благодатью, всегда немощная врачующей и оскудевающая восполняющей...».

...Первые полтора десятилетия XX века прошли в России под знаком полного идейного разброда: социалисты сеяли смуту, консерваторы призывали к уже мало реальному тогда «охранительству» былых духовных и политических устоев страны.

Сознательно и последовательно подрывала устои российской государственности и леволиберальная (не говоря уж о леворадикальной!) печать, предельно точную характеристику которой (увы, остающуюся столь же справедливой и для сегодняшней России!) дал обер-прокурор Синода К.П. Победоносцев в письме к С.Ю. Витте (в декабре 1904 года): «...наша печать — не что иное как гнусный сброд людей без культуры, без убеждения, без чести...».

Увы, как мы видели, шатания и внутренняя расколотость всего общества не обошли стороной и жизнь Церкви.

Начиная со времени бунтов 1905 года и дарованной Государем конституции, наиболее творческая часть церковных деятелей требовала от Царя — для объединения всего православного народа вокруг законного духовного главы — проведения Поместного Собора с целью восстановления Патриаршества, упраздненного Петром I.

Но излишне консервативная «синодальная» группа иерархов и часть придворных чиновных политиков боялись такого радикального изменения привычно-казенного хода церковной жизни и неизменно откладывали решение этого наболевшего вопроса. Леворадикальная же часть Церкви (в общем незначительное поначалу число священников и мирян), постепенно переходила на позиции «христианского социализма».

Немногие, впрочем, более или менее ясно понимали истинный внутренний смысл восстановления патриаршества — не как акта возвращения к отеческому «древлему благочестию» в духе старообрядчества, а как важнейшего дела на пути к «самостоянию» Церкви, к оживлению и оживотворению всей российской церковной жизни, но без фальшивой ее «демократизации». Так, например, генерал А.А. Киреев, последовательный славянофил, секретарь Общества любителей духовного просвещения, подчеркивал в своей статье в «Новом времени» (о необходимости скорейшего реформирования системы церковного управления): «Важна не замена синода патриархом: это дело лишь показное, это может быть лишь переменою декораций. Великая и благодатная сила реформы в том, чтобы возвратиться к древнему соборному началу, к истинной церковной организации "тела Христова", начав с воссоздания прихода. Без этого фундамента Церкви обойтись невозможно, без правильно организованного прихода и патриарх и синод будут висеть на воздухе, будут без корней, и стало быть и без влияния на народную жизнь».

Однако следует подчеркнуть, что вокруг идеи восстановления канонического строя церковной жизни в России в ее общественной атмосфере носилось немало и духовно непрояснённого, и даже духовно соблазнительного... Известный внутрицерковный трагизм ситуации заключался в том, что сама идея возрождения патриаршества постоянно имела тогда весьма двусмысленный характер. И недаром Победоносцев — как деятель своей эпохи — категорически выступал против этой идеи, боясь возникновения собственно церковного цезарепапизма и возможного отсюда в будущем противопоставления института патриаршества институту монархии (а это представлялось ему особенно опасным ввиду имевшейся тогда налицо определенной либерализации части Церкви). За такой охранительной его позицией, впрочем, стояла только человеческая мудрость: будущего хода исторических (революционно—большевистских) событий в России и возникшей в связи с этим особой роли Патриарха предугадать он, конечно же, не мог... При этом Победоносцев, естественно, не мог предположить и того, что именно ответственное и авторитетное патриаршее возглавление Церкви в период спровоцированного ОГПУ псевдоцерковного «обновленчества» будет способствовать крушению последнего, чего уж никак нельзя было бы ожидать, например, от Св. Синода — с постоянной разноголосицей и идейным разнбродом среди его членов, столь характерными для синодской деятельности на всем протяжении начала XX века.

Впрочем и тогда имелся ряд церковных деятелей, более оптимистично и вполне по-православному смотревших на возможное возрождение в России патриаршего канонического строя жизни.

Однако были и совершенно по-другому настроенные прокламаторы идеи патриаршества (именно их и считал наиболее опасными Победоносцев). Так, выступавшие, казалось бы, за вполне благое дело восстановления патриаршества митрополит Антоний (Вадковский) и Витте вовсе не предполагали его консервативного, укрепляющего равно Церковь и Российскую Империю, характера, но понимали его весьма по-либертариански (к ним примыкало и немало представителей околоцерковной интеллигенции — в духе, например, известного религиозно-философствовавшего публициста, князя Е. Трубецкого). Они питали надежду, что в условиях патриаршества Церковь, независимая от государственной опеки, проведет внутри себя, противопоставив себя якобы «косной» монархии, ряд последовательных демократических преобразований (как представлялось им в их политической наивности — весьма полезных для страны) и станет фактически оплотом как бы уже вполне канонического «обновленчества»! Их позиция, по сути, внутренне определялась так: не столько за крепкую патриаршую власть, сколько против возможной крепкой прогосударственной власти Синода. Именно в русле этой программы и такого недалекого (вполне «мирского») подхода к проблемам социально-политической жизни России либеральствующая часть Синода и занималась постоянным его духовно-политическим разложением на протяжении полутора предреволюционных десятилетий.

Увы, самых противоположных мнений по вопросу очередной церковной реформы имелось тогда предостаточно — но мало среди них было действительно созидательных. И, как справедливо утверждает современный церковный историк, характеризуя этот период общего духовного разброда (с духовной же точки зрения), жизнь России начала всё активнее разрушаться уже на рубеже XIX—XX столетий, то есть еще задолго до переворота 1917 года; особенно же быстро пошел процесс духовного падения и разрушения страны в период и после мятежей 1905—1907 годов: «почва уже ходила ходуном под ногами... Государство лежит в развалинах...Россия уже на краю пропасти... Спутано всё безнадежно: монархия и бюрократизм, дела и слова, мечтания и реальная жизнь, реформы и революция. Беда, когда Господь оставляет людей...».

Действительно, такой раскол в обществе и даже в самой Церкви не мог продолжаться долго, не вызвав полного крушения всех прежних форм российской государственности. И следует признать, что к началу революционной страды слишком многое из духовно-нравственного наследия Святой Руси было утрачено. На смену мало уже жизненной консервативной «правой» утопии в стране приходила теперь утопия «левая» — со всей ее лживой и невежественной демагогией построения социалистического «рая на земле». Но только на собственном трагическом опыте, только ценой собственной крови Россия смогла постепенно хотя бы приблизиться (увы, _й поныне — не более того!) к пониманию истинного и страшного смысла всех своих духовных заблуждений и падений на протяжении XX века.

К голосу же лучших представителей Церкви, давно предупреждавших страну о надвигающейся на нее смертельной революционной угрозе, большинство тогдашних общественно-политических сил прислушиваться не желало... Поэтому в России и стал возможен октябрьский переворот — как один из тех очередных трагических опытов земной истории, о полной бессмысленности которого (еще лет за восемьдесят до революционных событий) предупреждал великий московский святитель Филарет, философически как-то заметив в одной из проповедей: «Поистине, довольно [имеется] печальных опытов для удостоверения, что самоспасение человечества естественными средствами и усилиями разума есть не более как мечтание и болезненный бред духовно недугующего человечества».

Постепенное духовное разложение, расцерковление самой российской государственности, недальновидно заложенная еще Петром I в ее основу идея секулярного и по сути своей внерелигиозного абсолютизма — привели Россию к общенациональной революционной катастрофе. Именно такую, все более становившуюся светской государственность «мощно поддержало, — как замечает А. Карташов, — эмансипированное от религии общее просвещение и его огромная активная армия — русская интеллигенция. Народ поддался духовной стерилизации и с примитивной резкостью и грубостью усвоил соблазнительные для примитивов пропагандные псевдоистины: "Всё зло — в старых устоях, в царе и Церкви, в установившихся классовых разделениях. Спасение — в замене всего до основания народоправием и уравнительным переделом". Померкло, затмилось на время сознание православной души России, и Россия провалилась в черную бездну большевистского ада. .».

Рассматривая позднее причины, рост и начальные итоги революционной ситуации в России, прекрасный знаток большевизма Ив. Ильин дал в свое время (еще в 1920-ых годах.) весьма продуманную и трезвую оценку этому, оказавшемуся столь губительным для страны, историческому процессу. И теперь, переходя к эпохе антирусской революции 1917 года, представляется весьма полезным привести здесь его, как всегда историософски мудрые слова, разъясняющие, в частности, и глубинные причины тогдашнего российского кризиса, и столь разрушительную для некогда мощнейшей российской государственности роль коммунистов.

Как пишет Ильин в своих заметках «О революции» (1921—1931 годов): «Проблема России состояла в том, что она, задержанная своей историей... нуждалась в быстром темпе хозяйственного и культурного подъема, еще большем, чем тот, который она уже переживала в царствование Императора Николая II. При этом надо было, чтобы этот подъем не просто "происходил" или "совершался" сам собой, но был государственно руководим и поощряем; правительство должно было идти ему волевым образом навстречу. В революции Россия не только не нуждалась, но революция оставалась ее главной опасностью (война — была второй опасностью). Но в новой социальной дифференциации Россия нуждалась: в новом, творчески более благоприятном распределении собственности (развязание крестьянского хозяйства, интенсификация земледелия, отмирание экстенсивного хозяйства, отход экстенсивных земледельцев и землевладельцев от | земли; наряду с этим — вливание капитала в крупную и мелкую промышленность, торговлю и транспорт); и в новом творчески предметном распределении прав (новое гражданское уравнение и нахождение нового, государственного зиждительного политического неравенства — новый избирательный закон, с отбором и вовлечением в политику волевых людей из государственно мыслящих классов и слоев).

Словом: нужна была не революция, а новая творческая социальная дифференциация.

История принесла нам — именно войну и именно революцию. Революция оказалась попыткой насильственно создать новую социальную дифференциацию, но не ту, которая была нужна и которая была бы спасительна для России, а другую — химерически-противоестественную, коммунистическую и притом по характеру своему — исключительную. Это есть попытка ликвидировать культуру во имя хозяйства; ликвидировать частное хозяйство во имя государственного; искоренить традиционное имущественное неравенство во имя всеобщей нищеты и создания нового... тайно-имущего класса. Это есть попытка свести все прежние классы — к двум основным: пролетариату, нанимающемуся у государства-монополиста на работу, и коммунистам, ведущим диктатуру, наем и надзор, монопольно организующим хозяйственное производство, распределение и потребление.

Эта новая социальная дифференциация есть в хозяйственном отношении — провал в новый, исторически неслыханный и экономически-противоестественный примитив. Ни духовные, ни хозяйственные силы общества, а в особенности современного общества, в такие два класса уложиться не могут; не могут и творчески расти в этой схеме... Для инстинкта собственности остается единственный исход — кража и взятка: наказуемая для низших слоев и ненаказуемая для высших. Накопление переносится в подполье, становится делом тайным и уголовным, доступным только ловкачам наверху и сверх-ловкачам внизу. Остальная масса живет и работает с жизненно кастрированным инстинктом самосохранения под бичом рабовладеющих коммунистов. <...> Выделяются люди волевые, — но со злою, хищною и беспринципною волей... Это новый тип — психологически напористый, цепкий, жадный, жесткий, часто до свирепости, и в то же время — или умственно, или нравственно, или и умственно, инравственно дефективный... Это новый тип рабовладельца, и притом рабовладельца, выходящего и, вот, вышедшего — израбов».

Касаясь собственно характеристики «большевиков»-коммунистов, Ильин особенно подчеркивает антидуховное значение коммунистической партии в послереволюционном обществе, которая выступает в нем «как квинтэссенция нового рабовладельческого класса. Это орденский состав новой элиты», который «в духовно-религиозном отношении... есть орден нигилистов... "сам не имею Бога — и готов все сделать, чтобы и другие его не имели; другие — везде, во всем мире"«. Причем, как замечает философ, в духовной области «этот орден занят прежде всего и больше всего своеобразным миссионерством: насильственным обращением в безбожие... Это не религия, ибо религия не есть одержимость отрицанием, или пафос противорелигиозности. Их одержимость скорее напоминает одержимость сумасшедшего, решившего обрить всех людей и вот гоняющегося за всеми с бритвою в руках и зарезывающего всех, кто ему попадается: в бреду своем он решил, что лучше всех зарезать в процессе обривания, чем хоть одного оставить небритым... К тому же коммунистам всегда снится страшный сон — их скорого конца, их свержения, их обреченности, провала и гибели; они всегда в глубине души предчувствуют эфемерность своего существования и своей власти — и потому торопятся наделать дел поскорее, порадикальнее, какможно более непоправимых...

Поэтому их проповедь не убеждает, а, совращая, растлевая, загоняет угрозою...

Жизнь не укладывается и не уложится в их бредовые схемы. Но политические, хозяйственные и культурные разрушения и трудности в России будут после этого эксперимента необычайны. Бедная наша Россия!» Правоту слов этого мудрого ее сына подтвердила наша последующая трагическая история на протяжении всего XX века — и, увы, вплоть до сегодняшнего дня.

...Наступил 1917 год. Грянула Февральская революция. Государь Николай II, глубоко порядочный человек и искренне верующий христианин, будучи горячим патриотом России, тем не менее, отрекся от Российского престола. Сделал он это с великой душевной скорбью и, как ему представлялось, лишь ради внутреннего умиротворения все более и более раскалывавшегося (под влиянием разрушительных революционных идей) общества. В принятии Царем такого судьбоносного — и для него самого, и для страны — решения (о котором он сам впоследствии порой сожалел) не последнюю роль, конечно же, сыграло и непосредственное чувство духовного отвращения, вызывавшееся в нем анархически-безбожными, «демократическими» устремлениями и требованиями той немалой части «просвещенной публики», что всё определенней склонялась к предательству нравственных ценностей христианства и православных идеалов Святой Руси. Недаром Николай записал в своем дневнике перед отречением: «Кругом измена, и трусость, и обман». В акте отречения сказался, конечно же, довольно трезвый взгляд Государя на общее состояние российского общества в тот момент. Как совершенно верно отметил в одной из своих бесед с И. Шафаревичем М. Назаров: «Состояние русского общества — включая даже верхи Церкви! — было таким, что революцию уже невозможно было предотвратить царскими решениями или физическими средствами (учтем также, что против русской монархии объединились все ее враги в мировом масштабе). Государь это почувствовал, как и то, что оказался не нужен своему народу в качестве Помазанника Божия, но не считал возможным принудить к этому свой народ силой — тем самым монархия лишилась бы своего духовного смысла. Вот в чем главная причина его отречения... То есть не Царь предал свой народ, как всё ещё кто-то считает, а сам оказался предан, и поэтому его действия всё же нельзя считать причиной революции и ставить в один ряд с разрушительной активностью интеллигенции...».

Безусловно, немалое значение в выборе Государем такого завершения своего царствования еще имело и сознательное его стремление следовать пути тех христиан-страстотерпцев, что смиренно принимали, подобно святым братьям-князьям Борису и Глебу, мученические венцы во имя Христово и не желали (даже ради собственного земного спасения) проливать кровь своих соотечественников.

Это черту своего столь мирного духовного устроения он неоднократно проявлял и ранее — например, в период мятежей 1905 года, когда его действия против революционеров были, конечно же, излишне мягкими и слишком гуманными: бунты того времени вполне могли уже тогда перерасти в более серьезный революционный процесс, если бы не трезво-жесткая и политически абсолютно адекватная позиция Столыпина — с его быстрыми военно-полевыми судами над разбойниками, поджигателями имений и со вполне их достойными столыпинскими «галстуками» — виселицами.

Как известно, Николай II не мог даже решиться навести порядок в самом Петербурге (поскольку для этого нужно было применить силу, чего он не желал), когда там в январе 1905 года начались революционные демонстрации с участием революционеров-«боевиков».

И, тем не менее, когда солдатам Петербургского военного округа непосредственным их военачальником был отдан приказ рассеять толпу, то в «злодейском расстреле» якобы совершенно «мирной демонстрации» обвинили Самого Государя! Однако факты говорят совсем о другом...

Когда несколько лет назад встал вопрос о причислении Царя и Царской Семьи к лику святых мучеников, убитых большевиками, то специальной Комиссией Московской Патриархии по канонизации было подготовлено (на основании изученных архивных материалов по событиям известного « января») следующее квалифицированное заключение: «Одним из наиболее распространенных аргументов против канонизации Императора Николая II являются события 9 января 1905 года в Санкт-Петербурге. В исторической справке Комиссии по данному вопросу мы указываем: познакомившись вечером 8 января с содержанием гапоновской петиции, носившей характер революционного ультиматума, не позволявшей вступить в конструктивные переговоры с представителями рабочих, Государь проигнорировал этот документ, незаконный по форме и подрывающий престиж без того колеблемой в условиях войны государственной власти. В течение всего 9 января 1905 года Государь не принял ни одного решения, определившего действия властей в Петербурге по подавлению массовых выступлений рабочих. Приказ войскам об открытии огня отдал не Император, а Командующий Санкт-Петербургским военным округом [Государю, находившемуся тогда с семьей под Петербургом, 9 января даже не соизволили доложить о начавшейся в столице эсеровской революционной провокации. — Г. М.]. Исторические данные не позволяют обнаружить в действиях Государя в январские дни 1905 года сознательной злой воли, обращенной против народа и воплощенной в конкретных греховных решениях и поступках».

Вообще относительно характера Николая II совершенно верно замечено: «Он был человеком мягким, но не слабым, а скорее даже непоколебимым — там, где ему не позволяли поступить иначе христианские принципы. Он не был способен на расчетливый компромисс и интригу. В политике, как и в жизни, он руководствовался чистой совестью. <...> Даже сдержанный историк Г. Катков, проводя верную параллель с образом князя Мышкина [известного персонажа романа Ф. Достоевского «Идиот». — Г. М.}, отметил в личности Императора "некий элемент святости", веру "в некую как бы волшебную и неизбежную победу справедливых решений просто в силу их справедливости. А это ошибка, так же, как ошибочно верить, что правда восторжествует среди людей просто потому, что она — правда. Это ложное толкование христианской этики есть корень нравственного разоружения..." Отсюда, по мнению Каткова, и общественные беды России (Катков Г. Февральская революция. Париж, 1984. С. 349—352). Но такой упрек в "разоружении" можно сделать многим святым (и Самому Христу)... Вряд ли это уместно, ибо победное значение святости действует на духовном, а не на политическом уровне. И оно становится очевидным не сразу. Возможно, на этом уровне для России было бы гораздо хуже не иметь такого Государя». Однако именно в такой личной (в том числе — и государственно-политической!) искренности Николая тем более «можно видеть, — как продолжает тот же автор, — роковую неизбежность революции: честные политические шаги русского Царя, продиктованные побуждениями его христианской совести, вели к ускорению катастрофы».

Всё сказанное здесь, конечно же, верно и справедливо, но это все-таки лишь одна сторона правды...

В состоявшемся тогда крушении России (а именно крушение монархии и привело к обрушению самой России в большевистскую пропасть) значительную роль все-таки сыграло и отсутствие в Николае II несгибаемой монархической воли и чувства неотменяемой никем и ничем государственной ответственности — как монарха, чья власть освящена Церковью. Иначе говоря, власть Государя — как помазанника Божия — дается ему Самим Господом и не может быть отдана никому! По сути, Николай не имел не только духовного, но даже и юридического права (согласно своду Основных Законов Российской Империи) на отречение от Престола — тем более всего лишь личным своим решением!

Проникновенные, умные и скорбные строки посвятил этой, постигшей тогда Россию, исторической трагедии принципиальный, но очень трезвый монархист И. Ильин, чьи высказывания на данную тему вновь будет весьма полезным процитировать здесь — как образец предельно объективной оценки всего случившегося. Вот, что пишет он по поводу, так сказать, объективных причин принятия Государем решения об отречении: «Почему тысячелетняя форма государственного спасения и национально-политического самоутверждения могла исчезнуть с такой катастрофической легкостью от первого же порыва народного, уличного и солдатского бунта?.

Ответим: России не хватало крепкого и верного монархического правосознания. Правосознания — не в смысле "рассуждения" только и "понимания" только, но в том глубоком и целостном значении, о котором теперь должна быть наша главная забота: правосознания — чувства, правосознания — доверия, правосознания — ответственности, правосознания — действенной воли, правосознания — дисциплины, правосознания — характера, правосознания — религиозной веры.

Монархическое правосознание было поколеблено во всей России. Оно было затемнено или вытеснено в широких кругах русской интеллигенции, участи и русского чиновничества и даже русского генералитета, — анархо-демократическими иллюзиями и республиканским образом мыслей, насаждавшимися и распространявшимися мировою закулисою с самой французской революции. Оно имело в простонародной душе своего вечного конкурента — тягу к анархии и к самочинному у строению... Вследствие этого оно, по-видимому, поколебало и властную уверенность в самой царствующей Династии». Кроме того, что Государь явно испытывал чувства сомнения в народной поддержке и разочарования в собственном народе, он также жаждал хоть какого-то умиротворения в стране — пусть даже ценой утраты им российского трона. В отречении Николая от престола «было столько живого патриотизма, опасения вызвать гражданскую войну на фронте и в тылу, столько царственного бескорыстия, скромности в учете своих личных сил и христианского приятия своей трагической судьбы ("день Иова многострадального" — был днем рождения Государя, о чем Государь часто вспоминал), что язык не повертывается сказать слово суда или упрека. И тем не менее, — продолжает И. Ильин, — историческая правда должна быть выговорена — во имя будущего». Печальная же правда эта заключается в том, что «и Государь и Великий Князь [Михаил, также отказавшийся — вслед за Николаем — от престола. — Г. М.] отреклись не просто от "права" на престол, но от своей религиозно освященной, монархической и династической обязанности блюсти престол, властно править, спасать свой народ в час величайшей опасности и возвращать его на путь верности, ответственности и повиновения своему законному Государю. <...> Быть членом династии значит иметь не только субъективное право на трон (в законном порядке), а священную обязанность спасать и вести свой народ и для этого приводить его к чувству ответственности, к чувству ранга, к законному повиновению. Династическое звание есть призвание к власти и обязательство служить властью. <...> Вспомним Императора Николая I, шествующего по улицам Петербурга навстречу восставшим декабристам... Отрекся ли бы от власти Царь Алексей Михайлович во время разинского восстания? Отрекся ли бы Петр Великий, уступая бунту стрельцов? Императрица Екатерина — во время пугачевского восстания? Император Александр III — при каких бы то ни было обстоятельствах?.» К сожалению, как представляется, революционный напор извне и постепенный, очень незаметный переход самого Николая II на, так сказать, личностно-интеллигентские позиции, психологически всегда весьма расслабляющие и разъедающие в человеке высшие требования «государственнического» долга, ослабил и у него, а вслед за ним — и у всей династии Романовых, «веру в свое призвание, поколебал в ней волю к власти и веру в силу царского звания, как будто бы ослабело чувство, что Престол обязывает, что Престол и верность ему суть начала национально-спасительные и что каждый член Династии может стать однажды органом этого спасения и должен готовить себя к этому судьбоносному часу, спасая свою жизнь не из робости, а в уверенности, что законное преемство трона должно быть во что бы то ни стало обеспечено»; однако «. .Династия в лице двух Государей не стала напрягать энергию своей воли и власти, отошла от престола и решила не бороться за него. Она выбрала путь непротивления и, страшно сказать, пошла на смерть для того, чтобы не вызвать гражданской войны, которую пришлось вести одному народу без Царя и не за Царя...

Когда созерцаешь эту живую трагедию нашей Династии, то сердце останавливается и говорить о ней становится трудно. Только молча, про себя вспоминаешь слова Писания: "яко овча на заклание ведеся и яко агнец непорочен прямо стригущаго его безгласен"...

Все это есть не осуждение и не обвинение, но лишь признание юридической, исторической и религиозной правды». Большевики же, со своей стороны, будучи преисполнены сатанинского активизма, «готовы были проиграть великую войну, править террором, ограбить всех и истребить правящую Династию не за какую-либо вину, а для того чтобы погасить в стране окончательно всякое монархическое правосознание. Грядущая история покажет, удалось им это или нет».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: