МЕРЗОСТЬ ПРЕД БОГОМ И ЛЮДЬМИ»: РЕВОЛЮЦИЯ КАК ДУХОВНЫЙ ВРАГ И РАЗРУШИТЕЛЬНИЦА РОССИИ 2 глава

Вынужденное провозглашение октябрьского Манифеста политически как бы перебило стране хребет. Ведь именно Самодержавие всегда оставалось единственно органичной для нее, веками определявшей как путь, так и самый строй жизни России, основной ее народно-государственной осью — во многом религиозно-сакраментальной, на которую постепенно и нанизывались пласты российского исторического бытия. И вот эта-то, освященная Церковью и потому всегда в той или иной мере духовно-ориентированная ось, вокруг которой шел самый процесс национально-политического созидания России, ось, вокруг которой складывался характер ее национально-образующей государственнической психологии и утверждалась необходимая, почти метафизическая осмысленность сути и формы имперского правления, — именно этот державный стержень и оказался отныне поколебленным и сдвинутым со своего места: пройдет чуть больше десятилетия — и древняя, исконная русская государственность окончательно рухнет в образовавшуюся под нею духовную пустоту нового российского бытия, увлекая в дьявольскую революционную пропасть подлинно легитимную самодержавную власть (Россия поклялась в верности Царю «на вечные времена» еще в период завершения Смуты начала XVII века) — как и сам русский народ, и его строительницу-Церковь! На смену прежней, сугубо традиционно-национальной форме управления в России вскоре придет абсолютно чуждая русскому духу и бессмысленно саморазрушительная для российской государственности западная система либерального буржуазно-республиканского правления (и правоту здесь сказанного вполне подтверждает то жалкое крушение этого нового строя, которое всего через несколько месяцев от начала его существования и состоялось — под натиском отнюдь не либеральничавших ни с кем большевиков).

Вообще же относительно абсолютной неорганичности для России «парламентаризма» как формы государственного правления (что не раз подтверждалось нашей историей) тот же И. Солоневич в свое время заметил следующее (касаясь, в частности, двурушнической позиции Североамериканских Штатов и Англии в сношениях с Германией перед началом как первой, так и второй мировых войн): «...эта политика возможна только в тех условиях, когда страна защищена океанами или хотя бы проливами и когда на "востоке" есть тюрьма народов [имеется в виду сначала Россия, а потом СССР. — Г. М.}, принимающая на себя первые удары и наносящая последние¹⁸². Что было бы с Англией в Первую и во Вторую мировую войну, если бы не было ни проливов, ни тюрьмы народов? Что было бы с Европой вообще, если бы монгольские орды не завязли бы в страшных войнах к востоку от Вислы? Что было бы со всякими там свободами, если бы не Аустерлиц, Смоленск, Бородино и Березина, и даже Сталинград? До если Россия из последних 200 лет своего бытия воевала 160 лет, то совершенно ясно, что роскоши парламентаризма она себе позволить не могла: парламентаризм означал бы гибель. И парламентаризм оказался гибелью. Нож в спину русской истории вонзил не кто иной, как наша, извините за выражение, Государственная, извините за выражение, Дума. Раз попробовали — может быть, хватит.

Говоря иначе, демократия, как парламентаризм, возможна только в тех странах, которым или не приходилось вести вооруженной борьбы за свое существование, как Англии или САСШ, или этой борьбы вести не стоило по ее безнадежности, как капитулировали без боя голландская, датская, чешская и прочий демократии. Там, где, как в России, народ веками и веками был вынужден с оружием в руках отстаивать не только национальное, но и индивидуальное бытие, он был вынужден строить свою государственность по военному образцу. Это не есть вопрос "рабства" и "деспотии", это есть вопрос самосохранения».

Увы, все сказанное здесь по поводу полной неприложимости форм и институтов буржуазной демократии к проблеме внутреннего управления остается для России, как весьма ярко показывает и сегодняшнее наше государственное бытие, столь же доныне справедливым и жизненно актуальным — как и прежде!

Естественно, что и церковные структуры в период революционных волнений начала века также жили интересами всего русского общества, в силу чего происходившие тогда события не могли не сказываться и на внутрицерковной ситуации — в первую очередь в «политическом», как тогда казалось многим, отношении.

Как и значительная часть России, наиболее активные представители Церкви (особенно епископат и ведущее священство крупных городов) с разной степенью внутреннего понимания, но вполне открытым образом, выражали свое восприятие антигосударственного духовно-политического процесса, шедшего в стране в 1904—1908 годах. Процесс этот следует называть именно так—поскольку в основе каждой революции лежит прежде всего проблема духовного самоопределения личности. Человеку здесь изначально приходится выбирать: с кем он связывает свою жизнь и свою общественную борьбу — с Богом ли, Который всегда «эволюционер», или же с дьяволом, который всегда «революционер»?.

Каждому революционно-политическому акту предшествует (а затем и постоянно сопутствует) судьбоносный для личности вопрос, на который приходится отвечать затем всей последующей жизнью — причем не только земной, временной, но и вечной: остается ли человек со Христом, с непреходящей Истиной, или же идет за отцом Лжи, предлагающим ему неизменно обманчивые социальные соблазны? А как известно, соблазны эти кончаются лишь большой кровью (а отнюдь не их всенародным «удовлетворением» в итоге революций — такого еще никогда не бывало!) и в перспективе приводят ко всё большему и большему падению как самих революционеров, так и всего пошедшего за ними общества, — причем к падению в сфере отнюдь не политической, а непосредственно духовно-нравственной. И лучшие, наиболее христиански последовательно чувствовавшие и мыслившие архипастыри и пастыри России (увы — их было совсем немного) всегда четко сознавали: внешние войны, международные союзы и договоры, внутренние межпартийные склоки, экономические реформы, полемика в прессе — все эти составляющие общественной жизни, в их самых разнообразнейших проявлениях, есть, действительно, преимущественно акты политические; революционные же мятежи, основанные на кровавых (всегда богоборческих) идеях, есть — по внутреннему глубинному существу своему — прежде всего акты духовные, конкретно религиозного порядка, в логическом своем завершении обязательно требующие человеческих жертвоприношений и даже собственного революционного (по сути—дьявольского) культа!

И в этом смысле любое противостояние революциям и связанным с ними политическим реалиям, их фальшивым идеям и их внутренне лживым государственно-политическим устройствам, — всякое такое противостояние неизменно было и останется актом отнюдь не политическим, актом, не так или иначе социально пристрастным, но деянием напрямую и абсолютно религиозным, требуемым Самим Христом — через звучащий в человеке голос христианской совести, не искаженной никакими привходящими политическими обстоятельствами. Это ясно понимали такие замечательные православные подвижники (не шедшие ни на какие духовные компромиссы ни с либерал-предателями России, ни, тем более, с революционерами), как представители епископата — Антоний (Храповицкий), святитель Японский Николай (Касаткин), Никон (Рождественский), священномученик Владимир (Богоявленский), священномученик Гермоген (Долганев), духовник Царской семьи Феофан (Быстрое) или же как протоиерей, священномученик Иоанн (Восторгов)...

Становившееся всё более обезбоженным, в духовном смысле глубоко больное, всё чаще соблазнявшееся посулами «о светлом будущем» со стороны то «просвещенных» либералов, то просто разбойников-террористов, российское общество решительно вставало на путь собственной гибели. И хотя надежды на благополучный исход грядущей национальной трагедии даже и у Церкви оставалось все меньше и меньше, она — устами своих великих подвижников-прозорливцев продолжала призывать россиян одуматься.

Громогласно предупреждал русский народ о возможных грядущих бедах великий петербургский пастырь, святой праведный Иоанн Кронштадский, писавший: «Если Россия не очистится от множества плевел, то она опустеет, как древние царства и города, стертые правосудием Божиим с лица земли за свое безбожие и беззакония... Спасение наше в Церкви и нигде больше». К духовному горению, к живой проповеди в обществе — и словом, и делом — евангельских истин, к христианскому просвещению душ особенно призывал он самих служителей Церкви, обязанных всегда помнить о своей ответственности пред Богом за каждый день и час своей пастырской жизни, ибо «Господь преимущественно назирает за поведением архиереев и священников, за их деятельностью просветительною, священнодейственною, пастырскою... Нынешний страшный упадок веры и нравов весьма много зависит от холодности к своим паствам многих иерархов и вообще священнического чина».

И здесь он был абсолютно прав. Именно казенно-синодальный стиль жизни, властвовавший тогда в Церкви, — с его, становившимся в то время всё более робким, в принципе не наступательным, а лишь охранительным, духом, смешивавшийся при этом с элементами мирского либерализма, и не позволил церковным силам сколько-нибудь активно проявиться в их противостоянии революции. И «синодские», и влиятельный тогда (первенствующий член Синода) петербургский митрополит Антоний (Вадковский; 1846—1912) — сами в известной степени уже затронутые болезнью либерализма, позволяли себе порой даже явно заигрывать с леволиберальными кругами прозападной российской интеллигенции, постоянно оглядывались на ее, якобы подлинно «общественное», мнение и всячески уклонялись от исполнения своего прямого православного долга — обличения и увещевания впадавшей тогда в революционное беснование России.

Вообще церковные деятели типа Вадковского как огня боялись выражения сколько-нибудь принципиальной позиции Церкви в отношении революционных событий, прикрываясь при этом идеей якобы ее полной аполитичности; именно такая позиция и позволила, по сути, дальнейшему расширению и росту разрушительных для страны и самой Церкви социалистических (а затем и прямо коммунистических) тенденций, приведших Россию к большевистскому игу.

Что, интересно, было бы с нею, если бы подобной позиции («Церковь вне политики») придерживались, например, преп. Сергий Радонежский или св. Патриарх Гермоген — вместо того, чтобы вполне «политически» призывать народ к столь же «политической» борьбе с врагами Отечества: может быть, мы и сегодня всё бы еще оставались татаро-монгольской или польской колонией? О подобной позиции митрополита Антония другой Владыка Антоний — Храповицкий — весьма резко отзывался в своем письме к Б. Никольскому, говоря, что столичный архипастырь «ведет себя двулично до позора», «совсем сбился с толку» и поскольку твердых убеждений у него никогда не было, то он и «отдает Церковь в лапы пьяным дьячкам-нигилистам, изображающим из себя академические корпорации». Увы, даже в такое ответственнейшее для страны время в Синоде и Петербурге правящим архиереем по назначению власти оказался человек, о котором Победоносцев в сердцах говаривал: «Кто нашего митрополита [как метлу] в руки возьмет, тот и метет».

Именно в русле такой позиции Синодом было издано особое послание к народу — с одобрением фактического лишения Государя подлинного Самодержавия, что было оформлено в Манифесте 17 октября 1905 года о даровании Царем Конституции, став, конечно же, еще одним шагом к гибели христианской России под пятой большевизма. Философ и публицист Лев Тихомиров записывал об этом — с гневом и душевной горечью — в своем дневнике следующим образом: «Церковь разлагается... На старости лет приходится искать себе даже Церковь... Всё рухнуло»; «Синод, молчащий при действиях революционеров, выпустил послание, призывающее к порядку, к тому, чтобы никто не защищал царя самовольно, ибо "царь велик и могущественен" и может сам себя защитить. Замечательные наши архипастыри и пастыри!».

Чрезвычайно показательны в этой ситуации и безусловное потакание значительной части членов Синода разрушительной для страны деятельности либеральных кругов, и та его духовная слепота (как и вообще многих «демократично» и «прогрессивно» настроенных тогдашних пастырей) в отношении революционного процесса в России, что проявилась, например, в отрицательной реакции всех их на подлинно патриотический, принципиально православный и, по сути, пророческий по своим духовным интуициям документ, скрепленный подписями двух архиереев — митрополита Московского (будущего священномученика) Владимира и викарного епископа Серпуховского Никона (Рождественского), — так называемое «Поучение».

Его предписывалось прочитать во всех московских храмах во время литургии 16 октября — накануне опубликования царского Манифеста о «даровании свободы», а затем предполагалось ознакомить с ним и всю Россию. Однако болезнь прореволюционного либерализма зашла уже, при всеобщем (и государственном, и синодально-церковном) попустительстве слишком далеко. Не только в самой Москве многие священники отказались прочитать «Поучение» в своих храмах (и даже подали протестную записку, в которой заявили «о своей полной несолидарности с тем возмутительным и по содержанию, и по тону речи поучением, которое их обязывали читать»), но и Святейший Синод в Определении от 22 октября 1905 года отказался поддержать этот документ.

При этом Синод обосновывал такую свою позицию тем, что, мол, это «Поучение» может стать «причиной междоусобного раздора среди населения, проявившегося даже в храмах»! Как будто страна уже не раздиралась «раздорами» со стороны бомбистов-революционеров? Раздоры же эти нужно было гасить не сладкозвучными синодскими призывами к миру, что было заведомо бесполезно, а лишь, увы, вынужденно-суровыми силовыми методами да быстрейшим решением наболевших социальных задан, причем не в рамках бесполезных и разрушительных по духу конституций, а в границах традиционной национальной власти. Именно этим, например, занялся тогда великий Столыпин, к несчастью, вскоре же, при попустительстве той самой власти, которую он защищал, и убитый. Именно всемерному укреплению традиций российской государственности и должна была бы содействовать тогда Церковь (в том числе и ее Синод), а не смущенно подыгрывать уже тогда духовно слепотствовавшим либералам!

Вместо этого немало пастырей и даже архипастырей, увлеченных общей интеллигентской волной предательского либертарианства, играло в «демократию», в социал-революционерство, требуя некоей «обновленной» Церкви, и как раз такая временная их духовная слепота впоследствии и привела к тому, что они оказались или сами жертвами коммунистической системы, или же прямыми виновниками (в моральном отношении) гибели других — многих миллионов христиан — в период ига «прогрессивных» большевиков, этих, как казалось когда-то многим «свободолюбцам», борцов с «проклятым гнетом царизма».

В то время, как авторы «Поучения» говорили истинную правду о революционерах как о «ядовитых гадинах», «зачумленных животных», «давно отрекшихся от Бога», «извергах рода человеческого», с которыми надо активно бороться, оставаясь готовым «умереть за царя и за Русь», синодское «Определение» в ответ изрекало нечто невразумительное и совершенно неадекватное существовавшей тогда духовной и политической обстановке, недопустимо спекулируя при этом на евангельском призыве ко всеобщей любви. В частности Синод рекомендовал (и показательно — каким мертвым канцелярским слогом!) «поручить епархиальным преосвященным пригласить подведомственное им духовенство употребить всё своё пастырское воздействие к устранению междоусобиц среди населения, поучая его в своем поведении и в отношении к своим ближним действовать в духе христианского всенародного братолюбия».

До чего можно было дойти при такой аморфной, государственнически абсолютно недальновидной и, по сути, подрывной и предательской в данный момент, позиции Синода и его либеральничавших единомышленников, показывает хотя бы такой совершенно дикий факт «церковной жизни», как отслуженная в стенах петербургской духовной академии, с благословения епископа Сергия (Страгородского), будущего «обновленца», а затем Патриарха, панихида по государственному преступнику, нарушителю воинской присяги и революционеру (пусть и романтически-наивному, и политически недалекому), лейтенанту флота П.П. Шмидту!

Но, возвращаясь к «Определению» (от 22 октября), следует сказать, что такой же мертвенностью духа веяло тогда не только от синодских документов. Не менее печальной была и вся общая картина духовного просветительства в целом — казёнщина царила во многих сторонах церковной жизни, а если в духовных учебных заведениях и пытались порой проводить какие-то реформы, то они, наоборот, как правило, еще более ухудшали дело, внося и в эти церковные структуры вездесущий дух вульгарного либерализма.

Лишний раз убеждаешься в том, насколько закономерным следствием антидуховного распада «просвещенного» общества явилась революция в России, — когда читаешь страшные, но, увы, правдивейшие строки воспоминаний одного из известных священников Русской Церкви — Протопресвитера российской армии и флота о. Георгия Шавельского — о состоянии дел, например, в духовных академиях.

Как пишет он о периоде начала 1900-х гг. (о Петербургской академии): «Студенты перестали посещать академическую церковь и лекции. Дело дошло до того, что среди студентов велась очередь по посещению лекций. Очередные два человека от курса обязаны были в свой день просидеть на лекциях. Не желающие вынести этот труд, нанимали за себя других», а например, « мая 1907 г... они явочным порядком бойкотировали проверочные экзамены». «Со всех сторон раздавались жалобы, что научная подготовка академических студентов, в сравнении с прежним временем, весьма упала, как упали и религиозная настроенность, и дисциплина... академии стали разлагаться. <...> Академии последнего времени, при установившихся в них порядках и создавшемся настроении студентов, не могли не плодить "научных недоучек", расхлябанных, не приученных ни к порядку, ни, тем более, к беззаветному исполнению долга "деятелей". Думаем, что, не разразись революция, скоро для всех стала бы очевидною невозможность дальнейшего в таком виде их существования и неминуемо последовала бы их радикальная реформа».

Впрочем, чего можно было требовать от академического студенчества, если либерально-равнодушно относились к своему делу и сами ректоры академий. Например, как вспоминает тот же Шавельский, «при несомненно блестящих качествах своего глубокого и тонкого богословского ума, чистого и чуткого сердца, еп. Сергий (Страгородский, ставший ректором Петербургской академии в 1901 г.) отличался одной, прямо необъяснимою, для администратора убийственною, особенностью: он, кажется, ко всему относился с наплевательской точки зрения. Посещали или не посещали студенты академическую церковь, присутствовали или почти отсутствовали они на лекциях, держали или не держали экзамены, подавали своевременно или не подавали установленные сочинения, вели себя благочинно или бесчинствовали — это для него было как будто безразлично. <...> "Был у меня этим летом, рассказывал в 1903г. еп. Сергий, — Полоцкий еп. Серафим. Не успел он переступить моего порога, как начал разглагольствовать о том, как надо поставить в академии науку — Основное богословие. А мне наплевать: как хочешь, так и ставь". Таких примеров можно было бы привести множество».

Православное просветительство хирело почти уже повсюду: даже евангельское слово нередко теряло свою соль в безжизненных проповедях сословного духовенства; всё мертвенней, без подлинного христианского духа становилась лишь по форме остававшаяся «православной», «душеполезная» литература.

О том, что в России в это время становится всё меньше и меньше духовно-горящих проповедников Христовых, что и духовный уровень самих церковных деятелей оказывается всё ниже и ниже, а дело просвещения христианского всё более и более коснеет в поверхностных штампах — как в самой Империи, так и за ее пределами, постоянно пишет на страницах своего дневника великий апостол Страны Восходящего Солнца, архиепископ Японский Николай (Касаткин; 1836—1912) — например: «15Марта 1896... впал в отчаяние: когда же Господь даст мне помощников и даст ли? Ужели моя беспрерывная молитва о сем, и почти о сем одном, — тщетна? Вот и академистов сколько воспитал, чая в них помощников себе, и ни единого! Хоть бы кто близко принял к сердцу дело церкви, дело церковной школы, дело воспитания служителей Церкви! <...> Господи, когда же воспрянет Россия к делу православия? Когда же явятся православные миссионеры? Или Россия и вечно будет производить всё таких же самодуров и нравственных недорослей, какими полна доселе... вечно, пока так и не погибнет в своем нравственном и религиозном ничтожестве к страши ому своему осуждению на Суде Божием за то, что зарыла талант?» Или же другая запись: «/1'8Апреля 1900... грустно думалось: бредет-то к нам народ всё больше ленивый, кто поживее и поумнее, и не думает заглянуть к нам — идут на другие службы... Оттого и духовенство у нас плохо, духовная литература мелочна, духовенство... такое, что до сих пор в 30 лет ни одного доброго миссионера не выслало сюда Отечество... Э-эх, грусть-тоска глубокая!».

Ещё горестнее становятся дневниковые записи святителя Николая в период русско-японской войны 1904—1905 годов, где мы читаем порой страшные, но правдиво-горестные строки о становившейся уже тогда всё менее христианской России: «/31 Июля 1904... Бьют нас японцы, ненавидят все народы. Господь Бог, по-видимому, гнев Свой изливает на нас. Да и как иначе? За что бы нас любить и жаловать? Дворянство наше веками развращалось крепостным правом и сделалось развратным до мозга костей. Простой народ веками угнетался тем же крепостным состоянием и сделался невежественен и груб до последней степени; служилый класс и чиновничество жили взяточничеством и казнокрадством, и ныне во всех степенях служения — поголовное самое беспросветное казнокрадство везде, где только можно украсть. Верхний класс — коллекция обезьян — подражателей и обожателей то Франции, то Англии, то Германии и всего прочего заграничного; духовенство, гнетомое бедностью, еле содержит катехизис — до развития ли ему христианских идеалов и освящения ими себя и других? <...> И при всем том мы — самого высокого мнения о себе: мы только истинные христиане, у нас только настоящее просвещение, а там — мрак и гнилость; а сильны мы так, что шапками всех забросаем... Нет, недаром нынешние бедствия обрушиваются на Россию — сама она привлекла их на себя. Только сотвори, Господи Боже, чтобы это было наказующим жезлом Любви Твоей! Не дай, Господи, вконец расстроиться моему бедному Отечеству! Пощади и сохрани его!».

Как поражение России в войне с Японией, так и революционные события 1905 г. Владыка связывал непосредственно с духовным разорением страны, с исподволь наступавшим в ней равнодушием к былой отеческой святорусской вере, с воочию творимым тогда русским народом предательством Самого Христа. Именно на эту причину всех российских бед так прямо и указывал в своем дневнике святитель Николай: «/16 Июля 1905... Наказывает Бог Россию, то есть отступил от нее, потому что она отступила от Него. Что за дикое неистовство атеизма, злейшей вражды на Православие и всякой умственной и нравственной мерзости теперь в русской литературе и в русской жизни! Адский мрак окутал Россию, и отчаяние берет, настанет ли когда просвет? Способны ли мы к исторической жизни? Без Бога, без нравственности, без патриотизма народ не может самостоятельно существовать. А в России, судя по ее мерзкой — не только светской, но и духовной — литературе, совсем гаснет вера в Личного Бога, в бессмертие души. Гнилой труп она по нравственности, в грязного скота почти вся превратилась, не только над патриотизмом, но над всяким напоминанием о нем издевается. Мерзкая, проклятая, оскотинившаяся, озверевшая интеллигенция в ад тянет и простой, грубый и невежественный народ.

Россия, опозорена, обесславлена, ограблена. Но, — ужасается Святитель Николай, — разве же это отрезвляет ее? Сатанинский хохот радости этому из конца в конец раздается по ней. Коли собственному позору и гибели смеется, то уже не в когтях ли злого демона она вся? Неистовое безумие обуяло ее, и нет помогающего ей, потому что самое злое неистовство ее — против Бога, Самое Имя Которого она топчет в грязь. Богохульством дышат уста ее. Конечно, есть малый остаток добра, но он, видно, до того мал, что не о нем сказано: "Семя Свято — стояние его "(Не. 6 13). Душа стонет, сердце разорваться готово».

И все эти, жестокие в своей правде слова не есть выражение только личного, сугубо субъективного (или излишне мрачного, или же излишне сгущающего темные краски) взгляда на российскую действительность той поры — как, быть может, хотелось бы кому-то думать в стремлении идеализировать религиозную жизнь дореволюционной России! Нет, ведь в ней и возможна стала февральская революция (с последующим октябрьским переворотом) 1917 года только в силу того, что в духовном отношении значительная часть россиян фактически уже жила в революционном распаде и разложении задолго до событий февраля-октября: трагические события эти всего лишь выразили и оформили более определенным социально-политическим образом (явив большевистское, не только атеистическое, но последовательно сатанинское государство) то внутреннее, уже реально падшее (и религиозно, и чисто граждански) состояние российского общества, в котором оно пребывало в основной массе своей по крайней мере с конца XIX — начала XX века. И то, что оценка, данная Владыкой Николаем состоянию России на тот период, не была ни злопыхательски-субъективной, ни отнюдь одиночной, подтверждают высказывания подобного же рода и других известных, патриотически-настроенных церковныхдеятелей.

Так, отзываясь на сложившееся в результате революционных событий 1905—1907 гг. общее положение в стране и, главное, на всё усиливавшееся тогда критическое состояние Церкви, известный в дальнейшем религиозный философ, ученый (физик, математик) и священник, тогда еще молодой П. Флоренский со всем основанием утверждал в одной из статей (1909 года):«. .революция усилила тот упадок и разложение православного быта, а значит — и православия, которое давно уже совершается капитализмом, городами и фабриками. Как ни медленно движется культурная (не политическая) история, всё же православие близко к какому-то рубежу, где оно должно или совсем разложиться, или, изменившись, возродиться. Мы говорим "изменившись", потому что православие своим бытом тесно связано с жизнью, а жизнь меняется и ломает этот быт, ломая и православие. С другой стороны, православие крепко и внутренне связано даже с политической историей — через самодержавие. Вера в царское самодержавие, мистическое к нему отношение — это один из непременных элементов православия, и поэтому изменения в способах управления страной (имеются ввиду последствия манифеста 17 октября 1905 г. об известном ограничении монархии. — Г. М.) наносят православию новый удар... трещиной в православии надо считать всё более и более открывающееся неустройство церкви, неканоничность ее, нарушение ею основных церковных же канонов (в первую очередь здесь подразумевается, конечно же, давнее ее согласие на само «синодальное», а не патриаршее ее устроение. — Г. М.). Открывается вопиющее противоречие между консерватизмом православия и его фактическим отступлением от консерватизма и притом в сторону разорения церковного устройства. Это противоречие уже сознано и готово стать движущей силой в православии».

О том же самом, но с гораздо большей открытостью в выражении своих одновременно скорбных и гневных чувств относительно постепенно шедшего тогда духовного падения России говорил и писал весьма известный архиепископ Никон (Рождественский): «Не злодействуют ли злодейски злодеи у нас? Не находится и среди нас немало людей, которые добро уже называют злом, а зло добром, тьму безбожных учений — светом, а свет Христова учения — тьмою? Страшно подумать, больно говорить о том, сколько зла творится среди нас! Никогда, с самого начала Руси, не было слышно на нашей земле такого богохульства, такого кощунства, какое слышали и слышат уши наши. Никогда не было такого отступничества от святой веры православной, как в дни наши. Самые ужасные пороки ныне возводят чуть ли не в добродетели... Убить, отравить, развратить, загубить душу — да об этом мы читаем в газетах каждый день. И это творится во всех слоях общества: и среди простого народа, и среди образованных людей. Полная распущенность нравов, уподобляются люди скотам несмысленным! И вот гремят над нами громы небесные. Потрясается земля в основаниях своих!».

Показательно, что уже тогда начались и прямые убийства священников, ставших первыми жертвами великих грядущих гонений на Церковь. Так, «в Ялте, в 1905 г., за бесстрашные обличения царивших тогда в городе революционных настроений, в своем доме, на глазах у жены и трех малолетних сыновей, был заколот кинжалами о. Владимир Троепольский. Его последние слова, обращенные к убийцам, были: "Бог простит!" В селе Городищи Царицынской обл. 30 ноября 1906 г., также в своем доме, был убит священник о. Константин Хитров, Убийцы не пощадили никого из его домашних: о. Константин, его матушка, пятилетний сын Сергей и малолетний Николай, все были найдены с проломленными черепами. В 1910 г. в Тифлисе был убит экзарх Грузии архиепископ Никон» (Жития святых. 1000 лет русской святости. Собрала монахиня Таисия. Т. 1. Джорданвилль, 1983. С. 75).

Но не менее ужасным было тогда и духовное состояние, например, даже некоторых православных семинарий! Как отмечал в своих воспоминаниях (с приведением ссылок на газетные корреспонденции с мест) тот же протопресвитер Г. Шавельский, в Воронежской семинарии «инспекторов... в их собственных квартирах подстреливают прямо в лицо.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: