НА ПУТИ К ПРЕДАТЕЛЬСТВУ ЗАВЕТОВ СВЯТОЙ РУСИ

«Начало болезней»

Более девяти веков Русская земля жила как земля христианская и всё-таки впала к началу XX столетия в тяжкую греховную болезнь богоотступничества, оказавшись по своей же воле ввергнутой в пучину революционного разорения, убийства миллионов граждан, в духовном же отношении — во многом бессмысленного, а то и просто гибельного для человеческой души существования. И вполне закономерно, что мы и поныне пожинаем плоды всё того же прошлого революционного беснования, итоги которого грозят нам теперь чуть ли не прямым развалом государства и вполне возможным в будущем (если мы так и не возьмёмся за ум) рассеянием нас по лицу земли, подобно евреям, не принявшим Христа, — а то и постепенным полным вымиранием...

Откуда всё это, почему и как это произошло? Когда и как начали определяться наши беды? В чем суть искажений исторического пути России, в чем наши измены, в чем наша болезнь? Ведь лишь уяснение сути последней и может дать возможность определить необходимое нам лекарство... И здесь незаменимой для нас помощью в первую очередь оказывается четко выраженная позиция Церкви, дающей справедливую и духовно трезвую оценку как самому феномену октябрьского переворота 1917 года — с его изначально богоборческими устремлениями, так и всей коммунистической идеологии, всем ее псевдорелигиозным идейным соблазнам, всей безбожной и бесчеловечной практике большевизма.

Значительная часть этой книги и посвящена именно церковной оценке коммунистической болезни в России...

Поворот российской государственности (в лице представителей ее высших кругов) к искушению «прогрессизмом» западного типа явно наблюдается уже на завершающей стадии исторического пути собственно Древней Руси — в эпоху позднего Средневековья.

Первоначальные корни измены со стороны части россиян своему религиозно-национальному пути, измены христианскому образу «Святой Руси» уходят по крайней мере в XVII век: первые открыто прозябшие ростки этого искажения самого смысла православной жизни мы видим уже в эпоху Царя Алексея Михайловича (впрочем, исподволь они прорастали паже и при Иване Грозном и Годунове); пышным же цветом ядовитое древо государственной казенной «религиозности» (в полупротестантском обличий) расцвело уже при Петре I.

Подтачивание «святорусских» начал российской жизни в царствование Алексея выразилось главным образом в трех жизненных явлениях той поры.

Первое: начавшееся поверхностное, практически преимущественно «обывательское» увлечение сугубо секулярными достижениями мира культуры Западной Европы (причем — скорее на уровне «цивилизационном», или даже «цивильно-бытовом», чем на уровне подлинно ценностно-культурном), увлечение, исподволь разрушавшее всю прежнюю многовековую систему православного мировидения и саму религиозную доминанту как национальной российской государственности, так и самой нации.

Второе: разрушение единства церковной жизни, появление «раскола» и, безусловно, — при всей необходимости утверждения единообразия и большей осмысленности, а также искоренения ошибок в богослужебной и вероучительной жизни Церкви, — проявившееся при этом небратское, церковно же и общественно разрушительное отношение к противившимся реформам «старообрядцам», внесшее дополнительное взаимоотчуждение и поляризацию в русское общество; при этом, естественно, во многом был не только подточен нравственный авторитет Церкви, но стала зарождаться и критическая (пока подспудная) рефлексия в отношении самих нравственных императивов церковной жизни, а порой уже — и самой православной веры (что и выливалось со временем то в религиозный индифферентизм, то в вероисповедный релятивизм: уже и протестантизм некоторым казался не столь соблазнительной и опасной вещью, как прежде). И, наконец, третье: в процессе «раскола» оказался во многом расколотым и традиционный для классической Древней Руси «симфонизм» между властью, условно говоря, светской и властью церковной — Царство уже и при Алексии «Тишайшем»значительно подмяло под себя Церковь, но особенно процесс этот (по существу — начинающейся секуляризации государственных структур, а затем и государственной жизни) усилился при Императоре Петре.

Корни нашего духовного падения в значительной мере уходят в активно воспринятую на рубеже XVII—XVIII столетий русскими верхами ценностную шкалу западно-европейского хозяйствования и государственности — в том виде, в каком они сформировались именно под религиозным влиянием самого по себе уже весьма секулярного Протестантизма. Свойственные протестантскому обществу деловитость, практицизм, ориентированность на земные блага (Царство Небесное — и так уже наше!), регламентированность и государственной, и «церковной» жизни — все эти, «удобные» для полусекулярного государства (а Россия постепенно им и становилась) свойства, особенно привлекавшие Петра, применяясь на практике, оставляли весьма малое жизненное пространство для существования в Русской Империи — прежней «Святой Руси».

Начавший совершаться государством уход от живой веры в как бы «религиозную» казенщину, насаждавшуюся Петром (в церковном отношении человеком вообще весьма недалеким, хотя и не безбожником), естественно, способствовал внутреннему духовному расслаблению страны. Преимущественно и все прочие царствования XVIII века лишь упрочивали в стране условия, постепенно ведшие к духовной коррозии нации, а в итоге — к отходу от живого чувства Бога, от веры, от самой Церкви, что еще через столетие, будучи усугубляемо новыми историческими обстоятельствами антихристианского и антицерковного характера, вполне закономерно и привело к революции.

Хотя отдельная христианская личность, из которых непосредственно и состоит Церковь, могла вполне свободно жить в Боге и по Богу даже и в не слишком каноничных «синодальных» рамках церковной жизни — достигая притом нередко замечательных высот личной святости, сама Церковь — как целое — этой свободой в рамках государственного регламента, сохранявшегося со времен Петра и вплоть до революции, не обладала.

В результате исподволь обезбоживалось, революционизировалось всё общество; более того — зараза религиозно-индифферентного либерализма проникала даже и в саму уже Церковь (особенно в управленческую синодальную верхушку), обессиливая ее, «приземляя» и лишая всякой серьезной инициативы. Поэтому вовсе не удивительно и даже чрезвычайно показательно, что когда Государь Николай II еще в начале революционного века сам предложил восстановить Патриаршество и даже предложил себя в качестве Патриарха (с принятием монашества и им самим, и его любимой супругой), то есть был готов пожертвовать собственным семейным счастьем ради укрепления Церкви, восстановления канонических норм в ее жизни и ради общего «умирения» всё более разцерковлявшегося общества, — ответом ему было полное недоумение, глухое замешательство и безотзывная немота (причем главное — не физическая а, конечно же, духовная) всего Священного Синода! Впрочем подобные результаты секуляризации российского общества имели место уже в период бунтов 1905 года, и до них мы шли (медленно, но верно) в течение двух столетий.

Начальной же эпохой непосредственного зарождения будущей предреволюционной ситуации в России с полным основанием можно считать время царствования Петра I.

XVIII век — эпоха коренного изменения всей жизни Российского государства.

Безусловно необходимая и неизбежная дальнейшая европеизация внешних, мирских сторон исторического бытия страны, явно тогда отстававшей от экономического и социального развития Западной Европы, должна была бы, однако, зиждиться на уважении и сохранении глубинных православных основ национального самосознания русского народа — чего, к сожалению, не произошло. И здесь, конечно, имелось изначальное внутреннее противоречие: вряд ли можно было в достаточной мере гармонично примирить с традиционным восточно-христианским мировидением ту совершенно иную шкалу духовных и нравственных ценностей, что привносилась в Россию Западом — параллельно с усвоением ею новейших его достижений в технике, культуре, в системах администрирования, хозяйствования и даже быта. Смягчить это противоречие императорская власть и ее исполнительные структуры были обязаны, но, к несчастью, сделать этого они поначалу вовсе и не желали, а затем — уже и не смогли: трещина непонимания между ними и нацией превратилась за последующие полтора-два столетия — при активном посредничестве раскольников-революционеров — в почти непереходимую пропасть...

К началу XVIII века власть, первой соблазнившись житейскими «благами» европейской цивилизации и будучи готова заплатить за приобщение к ним любую цену (вполне искренне, однако, все еще почитая себя защитницей Православия), в действительности духовно постепенно все более и более изолировалась от своего же православного народа: его глубинные сомнения, его внутреннее отрицание становящегося всё более откровенно «западническим» государственного пафоса в строительстве «новой России» были чужды тогда российской властной верхушке, объединявшейся вокруг Царя Петра I, и, по сути, нисколько ее не интересовали. Не прислушивалась она и к голосу Церкви, призывавшей к необходимой здесь осторожности, — ибо желательная, еще византийского типа, церковно-государственная «симфония» (и прежде никогда не достигавшая необходимой полноты) самой же властью была в одностороннем порядке отныне почти разрушена.

Многое уже издавна (пожалуй, с XVI века) менялось во внутренней политике государства — и в ее основных векторах, и в системе не прокламируемых, а реальных государственных ценностей, — системе, явно становившейся все более мирской, секулярной. Особенно это проявлялось в выборе духовно-цивилизационных приоритетов самими Самодержцами и близкими к ним придворными кругами: постепенно все более притягательными для них становились элементы подчеркнуто-индивидуалистичного западного мироощущения, внешние «блага» европейского быта, и лишь для некоторых — весьма, к сожалению, немногих — элементы действительной культуры. Временами, как мы знаем, соблазны эти совершали целый переворот в душах отдельных представителей высших слоев России, что, однако, оставалось на первых порах всё же сугубо частным их делом. Процессы подобного рода стали довольно резко ускоряться где-то с середины XVII века, когда через влияние таких, условно говоря, «западников» и началось искажение собственно духовной сферы российской общественной жизни — в первую очередь внутригосударственного бытия Церкви.

Пусть в каждодневной, так сказать «бытовой» стороне своего «частного», «личностного» существования русский Царь и оставался еще вполне верным , порой даже смиренным прихожанином соборного кремлевского храма, но сколько-нибудь послушным духовным сыном церковного главы страны — Первосвятителя всей России (в сане ли московского Митрополита, в сане ли, позже, Патриарха), он уже себя не чувствовал — по крайней мере начиная с Ивана Грозного. По-видимому, в этом, наконец, честно и со свойственной ему прямолинейностью признался себе Петр I... и отказался от патриаршества вовсе (как ему представлялось — раз и навсегда), посчитав непозволительной роскошью сохранение духовной «автономии» Церкви в условиях все более утверждавшегося абсолютизма власти.

Решиться уничтожить институт патриаршества в России Петру было тем более не трудно, поскольку православная «дедовская старина», при всей личной бытовой религиозности Царя, была ему глубоко чужда, а национальные культурные традиции не вызывали у него зачастую ничего, кроме раздражения и даже презрения. Церковь же он вообще рассматривал лишь с точки зрения государственной пользы. Как заметил о Петре один из наших славянофилов XIX века Ю. Самарин: «К несчастью Петр Великий понял религию только с ее нравственной стороны, насколько она нужна для государства. И в этом выразилась его протестантская односторонность. С своей точки зрения он не понимал, что такое церковь. Ибо сфера ее выше сферы практической, и потому он поступал, как будто бы ее не было, отрицал ее не злоумышленно, а скорее по неведению... В факте церкви Петр Великий видел несколько различных явлений, никак не неразрывных между собою: доктрину, к которой он был довольно равнодушен; обряды, над которыми он смеялся, как над пищей для бесплодного суеверия; и духовенство, которое он понимал как особый класс государственных чиновников, которым государство поручало нравственное воспитание народа. Но, так как духовное сословие имело назначение трудиться для государства и более никакого, то, следовательно, его устройство, управление, деятельность должны были условливаться государством, как частный орган целым». Поэтому и все проводившиеся им преобразования в сфере духовной и культурной жизни общества, особенно — в жизни церковной, во многом обретали черты протестантской Реформации; и как протестанты некогда выступили против римского «папства», так и Петр в конце концов (вполне закономерно) выступил против российского патриаршества. Второй «Государь», пусть и «духовный», ему был вовсе не нужен. Гораздо более удобен, по его понятиям, был бы личный секретарь по «религиозным вопросам»: такого он в результате и получил — в лице обер-прокурора Святейшего Синода.

После кончины в 1700 году Патриарха Адриана Царь отложил избрание нового Первосвятителя, назначив временно исполняющим его обязанности — в качестве Экзарха (Местоблюстителя Патриаршего престола) — Стефана (Яворского), весьма образованного украинца, тогдашнего митрополита Рязанского.

Однако Стефан и находившийся под его началом «Освященный Собор» (недолго существовавший тогда архиерейский совет) оказались лишенными реальной церковной власти: отныне они ведали только делами «о расколе, противностях [т. е. выступлениях против. — Г. М.] Церкви и ересях»; даже всеми назначениями на внутрицерковные должности распоряжался сам Царь и его приближенные. Кроме того, и административно-хозяйственными делами Церкви с 1701 года ведал государственный «монастырский приказ» во главе с боярином И. Мусиным-Пушкиным. Приказ этот привел за два последующих десятилетия своей деятельности общероссийское церковное хозяйство к почти полному упадку.

В 1718 году Петр, решив учредить в целом «коллегиальную» (коллегии — своего рода министерства) форму управления государством, распорядился создать вместо «Освященного Собора» «Духовную Коллегию». Таким образом, патриаршее управление Русской Церковью окончательно заменилось по воле Царя управлением государственным, а по сути — светски-авторитарным. По свидетельству одного из близких сподвижников Петра — Андрея Нартова, тот выражался весьма решительно: «Богу изволившу исправлять мне гражданство и духовенство, я им обое — Государь и Патриарх».

Тогда же по поручению Петра епископ Псковский, затем архиепископ Новгородский, Феофан (Прокопович) составил так называемый «Духовный Регламент», в котором указывались права и обязанности Коллегии, ее устройство и состав. Все члены ее назначались самим Государем (ставшим тогда уже Императором), причем только трое из них являлись епископами. Освященный Собор, превратившийся в Духовную Коллегию, по мысли Петра, необходимо становился обычным государственным, казенным учреждением, полностью подчиненным интересам секулярного имперского абсолютизма, что и не скрывалось Духовным Регламентом: «Сие же наипаче сильно есть, когда Коллегиум — правительское под Державным Монархом есть и от Монарха установлено» (Ч. III, стат. 3).

О чуждом каноническому Православию западно-протестантском характере церковной реформы Петра, «идеологически» полностью проявившемся в Духовном Регламенте, кратко и точно говорит профессор-протоиерей Георгий Флоровский: «Смысл "Регламента" очень прост и ясен. Это есть программа Русской Реформации».

14 (27) февраля 1721 года состоялось торжественное открытие Духовной Коллегии, получившей по просьбе ее членов наименование Святейшего Правительствующего Синода. Следует, однако, справедливости ради заметить, что в этом переименовании Коллегии в Синод нашла свое выражение все же некоторая (и весьма принципиальная) трансформация самой сущности новосоздаваемого церковного ведомства — произошедшая уже в самый момент его возникновения. Как считают некоторые церковные историки, Промыслом Божиим даже такой имперский, протестантский по форме, «коллегиум» тогда же приобрел некоторое подобие «соборного» правления Церкви (пусть даже непосредственно архиереев среди членов Синода поначалу было не более трети, а все остальные — государственные чиновники!). И несмотря на то, что Синод был создан Петром с целью лишить Церковь всякой автономии, указав ей на вполне подчиненное отныне ее место в Российской Империи,⁷⁵ сама церковная жизнь никак не могла уместиться в жестких рамках государственных установлений: Дух Божий всегда оставался в ней свободным!

В своих духовных недрах Церковь в целом все также продолжала жить «по Христу», а не «по Империи»: Православие в России и после церковной реформы Петра, совершенно «неканонической по ее замыслу, по ее принципам и способу проведения в жизнь», оставалось самим собой. Святой митрополит Московский Филарет (Дроздов) писал впоследствии по этому поводу, что «Петр... прельстился проектом Лейбница [тот был лютеранином. — Г. М.] о коллегиях, в том числе и о Духовной Коллегии, которую у протестанта перенял Петр, но которую Провидение Божие и церковный дух обратили в Святейший Синод...» При этом источник петровской реформы святитель усматривает прежде всего в обмирщении самой власти, а отсюда и в ее недостаточном почитании Церкви. Митрополит Филарет продолжает: «...светская власть начала тяготеть над духовною... Было время, когда в России не было ни Патриарха, ни Синода, а только Митрополит. Но власть светская искренне чтила духовную власть и ее правила (установления); и сия имела более удобства действовать с ревностью и одушевлением. Вот в чем дело!».

По сути, можно сказать, что петровской реформой само бытие Царства Божия, являемого и осуществляемого Церковью в нашей земной жизни, оказалось в значительной мере ограниченным и закованным в цепи секулярных законов Царства Кесаря. В итоге, «несмотря на личное благочестие отдельных носителей короны, постепенно слагавшиеся новые основные законы почти с грубостью и с жестокостью формулировали создавшееся новое положение Церкви в абсолютистском государстве. Исчез сидящий радом с царем православным патриарх, исчезла и идея особого автономного канонического законодательства. Источник всего права, в том числе и для Церкви, — единственный: власть светского монарха. Церковь в подчиненном ему аппарате министерств и ведомств есть лишь одно из министерств или ведомств, а именно "Ведомство Православного Исповедания", сокращенно: "В. П. И.", — классический штемпель на всех официальных бумагах всего церковного управления синодального периода».

Около двухсот лет продолжалось подобное пленение внешних сторон жизни Русской Православной Церкви Империей, осознававшей и осуществлявшей себя, к сожалению, преимущественно (особенно в XVIII столетии) в западноевропейских формах государственного бытия. Формы же эти, как правило, оставались весьма чуждыми национальной (природной) органике российского общества, всего российского народа, ибо новое имперское самодержавие уже далеко отстояло от прежнего, с той или иной степенью смирения, но всегда подлинно воцерковлённого (по самому своему внутреннему православному духу) «самодержавства» — сначала великокняжеского, а затем даже и царского.

Происходившее затем на протяжении всего XVIII столетия полное реформирование государственных, церковных и общественных институтов России, практически не учитывавшее православного духовного менталитета нации, привело в результате к внутреннему расколу последней — на фоне во многом поверхностного заимствования не слишком органичных для Руси западных форм ее последующего существования. Но, пожалуй, главное, — это способствовало началу постепенно затем все более ускорявшегося разрушения религиозно-нравственных основ самой российской государственности, что со временем, но самым непосредственным образом, и привело к появлению в России возможности революции.

«Западнически» ориентированные российские либералы XIX века, однако, вовсе — по самой умственно-однобокой настроенности своей — не осознавали духовно-исторической ответственности Петра за все последующие не только успехи, но и беды России, рассматривая последние (особенно — в отношении дальнейшего духовного раскола русского общества) именно как итог того переворота, который совершил в стране этот первый Император. Лишь немногие тогда представители духовно трезвой и подлинно отечественной мысли давали уже тогда столь здравую и объективную оценку его деятельности, какую дал ей, например, Н. Гоголь, писавший (в силу внутренней важности такой оценки дадим здесь довольно развернутую цитату): «Петр открыл ход русским в Европу просвещенную, развитую, получившую гражданственность. Он сделал пользу: бери и забирай все лучшее, что там ни есть готовое, пополняй чего недостает. Но русский народ невоздержан. Он перешел границы всего и впал в крайность. Жадно он схватился за всё, что нужно и не нужно. Втянувшись в разветвления роскоши и бесчисленную мелочь, позабыл совершенно то, что есть в своей земле; восхитившись оригинальностью и странностью европейского быта, задумал перенести его к себе, точно как будто возможно позабыть, что Европа развилась оттого так, что развилась из своих начал [подчеркнуто мной. — Г. М.]. На Европу нужно было глядеть не породнившись, не обессилев [в смысле: «не обессилев» в своих собственных духовно-жизненных началах. — Г. М. ]. Если дом уже состроен по одному плану, нельзя ломать его. Можно украшения[ми] убрать, отлично отделать всякий уголок по-европейски. Но ломать капитальные стены строенья — это нелепость, это почти то же, что поправлять дело рук Божиих. От этого произошло, что собственно русское в России мало подвинулось, несмотря на 100 лет беспрерывных подправок, переделок, хлопот и возни. В науках, искусствах, в образе жизни, а пуще всего в голове русского человека произошло хаотическое смешение всего. Все пробы заведений, чем далее тем более, становились неудачны, оттого русский, чем более входил в европейскую жизнь, тем более позабывал свою землю и тем менее мог знать, что ей более прилично [т. е. приличествует, соответствует. — Г. М.]. От этого все прививки были неудачны, не принимались.

...Каждый переломал, перековеркал все у себя и ничего не установил нового...» И — как итог всему сказанному: «Страсть к обезьянству стала так велика... приучили к строенью воздушных замков и сделали людей неспособными к практическому делу...».

И вновь повторим: не эта ли утрата способности к творческой, практической труднической эволюции и замена ее жаждой «воздушных замов» и стали со временем движущей силой революции — в соблазненной еще Петром России?.

К сожалению, многие наши даже и современные «либерал-патриоты», так сказать, прогрессистского направления, исходя из исторически наивных (целиком, естественно, апологетических — их «такучили» в советской школе) представлений о роли Петра в становлении имперской России (а роль эта, конечно же, была весьма двойственной) всё еще продолжают воздвигать ему очередные, порой весьма монструозного характера, монументы, не осознавая весьма простой истины: насколько Петр был созидателем, настолько же, если не больше, он был и разрушителем русской жизни как таковой!

Следует, впрочем, заметить, что необходимая общая характеристика этого сложнейшего периода российской истории со временем становится все трезвей и объективней. На смену наивно-восторженным панегирикам Петру, столь типичным для историософски недалеких в своем позитивизме «просвещенческих» кругов российского общества XIX века, равно как и весьма искусственно и фальшиво раздувавшемуся большевистской пропагандой культу «прогрессивного» Императора-преобразователя (в параллель к образу «великого преобразователя» всех времен и народов — самого Сталина), — на смену всему этому постепенно приходят более разумные и многогранные оценки «петровской» эпохи на Российском Престоле в XVIII столетии (не только во многом, действительно, замечательно созидательной, но и в огромной же мере — рлзрущителъной!), убежденный монархист И.Л. Солоневич отмечал в одной из статей, что современная национально мыслящая интеллигенция России все ясней и ясней сознает важнейшую для русской истории мысль: именно в эпохе Петра и следует видеть исподволь прораставшие «корни революции». И здесь он безусловно прав. Ведь во многом именно вследствие начатой Петром ломки страны, стремления уложить ее в прокрустово ложе протестантского европеизма и началось постепенное духовное искривление российского пути: именно это резкое нарушение естественного хода исторической жизни Руси так способствовало впоследствии большевистской попытке переломить вовсе становой хребет нации, уничтожив православную по своим истокам национальную российскую духовность — через уничтожение самой Церкви в России. Результат петровских реформ по ограничению православных начал в русской жизни и русской культуре известен: полная в дальнейшем беспомощность страны Александра Невского и Сергия Радонежского перед натиском апокалипсического зверя безбожного большевизма! И потому с полным правом И. Солоневич утверждал в той же статье: напрасно некоторые «искренне полагают, что если русская монархия есть лучшая форма правления, то вышеуказанная аксиома применима для всех носителей верховной власти, от Рюрика до Николая II, и что за тысячу лет не было ни одного провала. Провалы были. И самым страшным из них был петровский провал». При этом он особо подчеркивал «...моя оценка "достижений" XVIII века, Петра и его преемниц, есть не моя или не только моя оценка — эта оценка есть оценка... новой русской национальной интеллигенции». Здесь же И. Солоневич весьма трезво характеризует и дальнейшие последствия петровских преобразований, определивших самый путь развития эпохи послепетровской, — буквально в нескольких строках и в столь типичной для него несколько резковатой, но всегда смыслово-точной манере: «Лет двести — двести пятьдесят Россия жила ненормальной жизнью. Ее образованный, правящий, привилегированный слой "оторвался от народа", от его традиций, верований и прочего и прочего. Вследствие этого то, что у нас было от "культуры", было сперто с Запада. То, что у нас было "от души", от нации, от народа и прочего, всё это как-то застряло на уровне эпохи царя Алексея Михайловича.

"Царство на ся [т. е. в самом себе. — Г. М.] разделися». Революции 1905 и 1917 годов... наше нынешнее положение — все это в конечном счете заложено в реформах Петра».

И в самом деле: не учитывая всей мощи глубинного воздействия «святорусского» начала на многовековую жизнь Русского государства, невозможно было создать внутренне бесконфликтную и органичную «новую» Россию — да еще по голландско-немецкому образцу! Ведь все те, немалые в общем достижения российской государственности, ее технического прогресса, ее секулярной культуры и дворянского быта не были устойчивым результатом необходимо трезвого духовного отбора, попутной естественной выбраковки и последующей затем аккуратной прививки отдельных, положительных элементов западной цивилизации к восточно-славянскому древу Святой Руси. Нет, они стали итогом весьма скоропалительных, в основе своей зачастую лишь внешне-копийных, то есть, по сути, пока еще только околокультурных, и чаще всего — лишь «тактического» рода, хотя и вполне решительных революционных действий Петра и ближайших его помощников.

Эта явная копийность, лишь видимость «культурности» (западноевропейского образца) еще долгое время — по крайней мере не менее века — оставалась постоянной родовой чертой большинства петровских и послепетровских «прогрессистов»: через прорубленное Петром окно в Европу ее можно было относительно неплохо видеть, наблюдать, но проходить сквозь него туда — вместо двери — было не слишком удобно. Результаты вот этих-то внешних наблюдений, приложенных к внутренним реалиям российской жизни (в значительной мере искусственно и вполне варварскими методами, без необходимого уважения к самим себе), и стали видимостью «преобразования» России в XVIII веке, ибо последнее на самом деле еще долгое время оставалось «преобразованием», по сути, только внешнего порядка, отторгаясь внутренней сущностью русской народной жизни.

Органика же нашего отечественного исторического процесса была при этом нарушена в корне. Постепенно само общество все более и более разъедалось ядовитыми испарениями западного псевдопросвещения: Россия все более и более теряла свой неповторимо русский облик... Троянский конь поверхностного европеизма, завезенный к нам Петром, простояв посреди России два столетия, в конце концов совершил свое черное дело, взорвав былое духовное единство нации изнутри: одни в массе своей так и не научились цивилизованно пользоваться европейской культурой (их французский язык, десертный нож и накрахмаленные салфетки — не в счет), другие — ухитрились при том основательно, если не полностью, подзабыть свою.

Петровские и послепетровские преобразовательные действия (и до сих пор кажущиеся некоторым вполне глобальными, общероссийскими) на самом деле почти никак не затронули самой души народа, совершаясь как бы вином, параллельном ему измерении (так, дурь, — «баре тешатся!»); более _того _ они шли вразрез со всей многовековой прежней жизнью России (потому и «петровским»-то у нас, по сути, всегда оставался один только Петербург), шли вопреки всему ее специфически православному мирочувствию, укладу и быту (усложненным к тому же элементами неизжитого протославянского язычества). Отсюда все эти — ломающие страну «через колено», преимущественно эмоционально-подогреваемые, а не сколько-нибудь глубоко продуманные, и внутренне довольно безответственные — преобразования отнюдь не находили необходимого положительного отклика и понимания в народе, оставаясь, как правило, вполне чуждыми ему (такое же положение сохранялось и в XIX веке, и даже позже!), и потому несли в себе глубочайшие внутренние противоречия «стратегического» порядка: дальнейшим результатом их «родовой» неорганичности мог стать только духовный раскол, внутренний разлад нации, что и случилось. То, что это было именно так, и как сработала эта бомба замедленного сверх-стратегического действия, подложенная под Русь-Россию ее недалекими и во многом «цивилизационно» наивными радетелями-«западопоклонниками», мы увидели в грянувших наконец антироссийских переворотах 1917 года — сначала в предательском Феврале, а затем, вполне закономерно, — и в откровенно разбойничьем Октябре.

Таким образом, глубинный результат начатых Петром преобразований оказался весьма трагичным. Подсознательно отторгаемый народом прозападнический поверхностный «культуризм» верхов и, в то же время, параллельно происходившая постепенная утрата им самим прежней его «святорусской» первоосновы, долгое бесперспективное противостояние этих непримиримых позиций, разлагавшее своей неопределенностью единую некогда нацию, привели в конце концов россиян в духовную пустыню, а затем — значительную их часть — и к полному нравственному одичанию в ней. И многое из этого есть прямой результат не слишком дальновидных «прогрессистских» устремлений Петра.

Петр, конечно же, мечтал, пусть и на костях «непросвещенных» пока российских мужиков, о будущем благоденствии России... Но вместо этого мы получили цивилизационно, на основополагающе-фундаментальном Уровне, внутренне разобщенное общество, с абсолютно чуждыми друг другу социальными слоями, говорившими на совершенно разных — в духовно-культурном отношении — языках. Постепенно возрастал (уже с ранних масонов и «декабристов») и ядовитый «просвещенчески»-бунтарский плод этого раскола, особенно быстро начавший созревать в условиях богоотступнической и поверхностной, разночинной «образованщины» второй половины XIX века: плод этот — революция, со всеми ее миллионами ни в чем не повинных граждан, замученных новейшими «прогрессистами».

Выраженная здесь и в принципе уже давно существующая критическая | оценка сути петровских преобразований, несмотря на всё еще продолжающееся у нас — усилиями некоторых наших историософски недалеких «либерал-патриотов» — воздвижение памятников сложной исторической фигуре их автора, становится постепенно всё же более распространенной в кругах объективных и трезво мыслящих историков России.

В приложении к нашей духовной истории и к ее неразрывной двоице «Церковь—Государство» весьма жесткая оценка неуемных прогрессистеких устремлений Петра дается, например, таким современным культурологом и историком, как В. Махнач. Вот что говорит он, в частности, об изначальной потенциальной угрозе православным основам российской жизни, содержавшейся в реформах Петра (а значит — и угрозе самой этой жизни в дальнейшем): «Вспомним, что предложил Петр России. Он предложил поменять свою великую культуру, перестать быть страной восточного христианства и стать одной из стран западного мира, перейти в другой культурный регион, в другой суперэтнос. Это не прямая измена Вселенскому Православию, но ситуация, делающая для человека сохранение Православия затруднительным. Последовав за Петром, русский человек оставался бы православным только по вероисповеданию, перестав быть православным по культуре (последнее в конечном счете ведет к перемене веры). <...> Между тем следует помнить, что Россию как империю, Православное Царство создала Вселенская Церковь, создала в качестве преемницы погибающей Византии».

Действительно: если Петр желал как можно скорее растворить душу России в Западной Европе, если, например, раскольники-старообрядцы, напротив, жаждали абсолютно нетворческого, косного изоляционизма, то именно только трезвая и живая суть Вселенского Православия, сохранявшаяся в нашей «никонианской» Церкви, продолжала поддерживать святорусское начало в дальнейшей жизни России, а отсюда и саму подлинную российскую государственность—даже в ее послепетровском, «пореформенном» состоянии. И, как заключает тот же историк: «лишь никонианство (пора это обозначение культурной принадлежности произносить с достоинством!) сохраняло Россию не только страной православного вероисповедания, но и православной империей, лидирующей страной православной культуры», то есть страной, не растворявшейся в западно-европеизме, но авторитетно возглавлявшей Европу Восточную, а потому и не нуждавшейся ни в каком изоляционизме, — страной, всегда готовой ко «всемирной отзывчивости» — но только на условиях постоянной верности своей Вселенскому Православию.

Сегодня же именно это и продолжает быть самым ненавистным для всех современных «реформаторов»; именно это и пытаются заставить россиян забыть «нынешние западники, потомки революционеров-цареубийц, наследники петровских реформ, лишающие Россию ее исторических земель, предающие балканских православных, выдающие за Россию бывшую коммунистическую РСФСР».

...В результате реформ Петра религиозная жизнь самой гущи народа, с одной стороны, и его верхов — с другой, отныне начинает протекать как бы в разных пластах общественного бытия. Отсюда — все более усугублявшееся непонимание друг друга, все более ширившаяся пропасть между ними, духовный раскол нации.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: