Исторический надир России

Тяжела была доля России, с каждым днем историческое пространство России уменьшалось. Это был, возможно, самый тяжелый период в русской истории. В Брест-Литовске Россия лишилась Польши, балтийских провинций, Финляндии. 28 января 1918 г. Украинская Рада объявила о своей независимости. В апреле и мае декларации независимости последовали от Грузии, Азербайджана и Армении. Все эти территории так или иначе находились под опекой Германии. Канцлер Гертлинг утверждал, что Германия реализует на Востоке принцип самоопределения наций, что Германия "установила хорошие отношения с этими народами (живущими на западе и юге России. — А. У.) и с остальной Россией", настаивая на оборонительном характере германских операций в России, которые якобы следуют за "призывами о помощи", звучащими на Украине, в Ливонии и Эстонии, что якобы делало германское военное вмешательство "морально неизбежным".

В последующие месяцы 1918 г. под вопрос было поставлено само историческое бытие России. На месте величайшей державы мира лежало лоскутное одеяло государств, краев и автономий, теряющих связи между собой. Центральная власть распространялась, по существу, лишь на две столицы. Уже треть европейской части страны оккупировали немцы — Прибалтика, Белоруссия, Украина. На Волге правил комитет Учредительного собрания, в Средней Азии панисламский союз, на Северном Кавказе — атаман Каледин, в Сибири региональные правительства. Великая страна пала ниц. Падение не могло быть более грубым, унизительным, мучительным. Великий внутренний раздор принес и величайшее насилие. Сто семьдесят миллионов жителей России вступили в полосу гражданской войны, включающей в себя все зверства, до которых способен пасть человек.

Россия уже не смотрела на Европу. Та сама пришла к ней серыми дивизиями кайзера, дымными крейсерами Антанты. Запад самостоятельно решал проблему своего противоборства с Германией, а Россия превращалась в объект этого противоборства. Впервые со времен Золотой Орды Россия перестала участвовать в международных делах. Страна погрузилась во мрак. Да, были беды и прежде. Поляки владели Москвой, и Наполеон владел древней столицей. Но впервые со смутного времени внешнее поражение наложилось на неукротимый внутренний хаос, и впервые за пятьсот лет у русского государства не было союзников. Окружающие страны вожделенно смотрели на русское наследство.

Социалисты смотрели на происходящее в другой плоскости. В марте 1918 г. В. И. Ленин назвал государство, главой правительства которого он являлся, лишь передовым отрядом мирового революционного пролетариата, существующим сепаратно "лишь ограниченный, возможно, очень короткий период... Нашим спасением от возникших трудностей является революция во всей Европе".

Однако случилось так, что западные коммунистические партии стали не авангардом, а арьергардом мирового коммунизма. Теоретически большевики не беспокоились о границах государства как "временного наследия прошлого". Член французской военной миссии Антонелли разъяснял Западу, что для большевиков "неважно, например, отдана Литва Германии или нет. Что действительно важно, так это будет ли литовский пролетариат участвовать в борьбе против литовского капитализма"^{932}.

Ленин твердо стоял на этой точке зрения. Как сказал он в письме американским рабочим от 20 августа 1918 г., "тот не социалист, кто не пожертвует своим отечеством ради триумфа социальной революции".

Прозападные по своей учености, большевики оказались самыми большими изоляционистами, обусловив связи с Центральной и Западной Европой немыслимым — победой там братской социал-демократии. Поскольку политические миражи рано или поздно рассеиваются, фантом мирового восстания стал уходить за горизонт, а на первый план неизбежно вышла главная функция каждого организма — забота о самосохранении. Постепенно порыв разжигателей мировой революции отодвигается на второй план конкретными задачами выживания. Вперед с неизбежностью жизненного потока стала выходить та российская "самобытность", о которой не мечтали даже славянофилы.

Россия действительно обернулась на Запад, словами А. Блока, "своею азиатской рожей". Западная модель развития была отвергнута установлением небывалой формы правления, связи с Западом надолго были "опорочены" публикаций секретных договоров, отказом платить заграничные долги, созданием революционного Третьего Интернационала.

Психологически это был отрыв от петровской парадигмы. Можно согласиться с Т. фон Лауэ, что "большевистская революция представляла собой, по крайней мере частично, прорыв в глубинных амбициях русского "эго". Не согласные с простым отрывом от старой зависимости, большевики сразу же универсализировали свой успех, объявив себя авангардом социалистической мировой революции. Настаивая на прогрессе, осуществленном с созданием советских политических институтов, они пока еще признавали отсталость России. Но со временем осторожность была отброшена и утверждение своего превосходства становилось все более настойчивым, пока при Сталине Советский Союз не был провозглашен высшей моделью общества"^{933}.

Петровская прозападная ориентация царского образца уступила место жесткому антизападному курсу. Старое противоречие послепетровского периода русской истории между внешней политикой (прозападной прежде) и внутренней (периодически менее дружественной Западу) практически исчезло.

Мнение о свободе рук у большевиков едва ли справедливо. Уже на самой ранней стадии они ощутили, что при всем желании расстаться с царистским прошлым Россия живет в исторических обстоятельствах, складывавшихся столетиями, что вокруг революционного Петрограда не политический вакуум, а подверженная колоссальной инерции совокупность обстоятельств. Европоцентризм не мог уйти как чуждый дым на русском пепелище. Система образования, содержимое библиотек — да само российское мировосприятие не позволяло сделать обрыв животворных связей мгновенным. Да и следовало ли их так целеустремленно обрывать? Не помощь братьям по классу, а собственное выживание объективно стало главным пунктом повестки дня Советской России уже в 1918 г. Ленину и его соратникам пришлось столкнуться прежде всего с проблемой национального выживания, имевшей лишь косвенное отношение к марксистской догме.

Исторический опыт России, ее многовековая направленность развития не могли быть изменены никаким декретом. Стало ясно, что никакая нация, даже в революционной фазе своего развития, не может осуществить полный обрыв связей с прошлым, проигнорировать мудрость всех государственных деятелей прошлого. Главная задача оставалась прежней: выйти из круга отсталости, войти в круг мировых лидеров. Хотя цели новых вождей России были универсальными, они сразу же оказались в положении, когда обстоятельства продиктовали им необходимость безотлагательных действий в национальных рамках. Даже с точки зрения мировой революции следовало сохранить плацдарм этой революции. И уже в Брест-Литовске им приходилось решать задачи не только интернациональные, но и сугубо национальные.

Советское правительство, имея на руках не так много карт, пыталось использовать по-своему бывших западных союзников. Троцкий начал довольно тонкую игру относительно возможности посылки на прежний русский Восточный фронт войск антигерманской коалиции. Он был даже не против приглашения сюда японцев, но такой поворот дел следовало обставить должным дипломатическим образом. В качестве обязательного условия Запад должен будет в какой-то форме признать московское правительство. Лишь тогда можно будет приступить к составлению военно-мобилизационного расписания — когда, где и сколько воинских частей японцев можно будет разместить в Европе, перевозя их через Урал. Москва при этом явно пыталась использовать страх Запада перед грядущими ударами Людендорфа.

Запад после Бреста

Второго апреля 1918 г. генерал Першинг передал американские войска малыми частями в состав французских и британских соединений. Обескураживала недостаточная скорость подготовки американских войск и, прежде всего, осознание факта, что Германия тоже понимает, что это ее последний шанс, и готова предпринять крайние усилия. Как писал Черчилль Ллойд Джорджу, "немцы пойдут в этой борьбе до конца, они будут биться за конечное решение все лето, и их ресурсы в настоящее время больше наших"^{934}.

Ощущая смертельную опасность, которая нависла над Францией в марте-апреле 1918 г., генерал Лавернь, сменивший на посту главы французской миссии Нисселя, начал в осторожной форме давать наркомвоену Троцкому благожелательные "советы". Как вспоминает Троцкий, "по его словам, французское правительство считается теперь с фактом заключения Брестского мира и хочет лишь оказать нам вполне бескорыстную поддержку при строительстве армии. Он предлагал предоставить в мое распоряжение офицеров многочисленной французской миссии, возвращавшейся из Румынии. Два из них, полковник и капитан, поселились напротив здания военного комиссариата, чтобы быть всегда у меня под рукой"^{935}.

Англичанин Локкарт в мартовские дни 1918 г. видел свою миссию в создании впечатления о наличии жизни у павшего русского гиганта — ведь одно его шевеление могло заставить немцев насторожиться, лишило бы их ощущения свободы рук на Востоке. Он пишет в Лондон задиристые телеграммы: "Вы не можете ожидать от большевиков теплых слов в отношении британских капиталистов. Они и без того еще удивительно вежливы с нами"^{936}.

Но в Лондоне больше слушали уже не Локкарта, а своего бывшего военного представителя в России генерала Нокса, который советовал перестать заниматься самоутешением и флиртовать с большевиками — такая политика и безнравственна и ошибочна. Снова в узком кругу, определяющем британскую политику, обозначились два подхода, противостоящие друг другу. Если для Локкарта начало процесса создания Красной Армии было знаком надежды, то для Нокса обещание Троцкого сформировать в кратчайший срок полумиллионную армию было знаком беды. Эту новую армию он видел стоящей только на противоположной стороне. И мнение Нокса возобладало в Лондоне.

На протяжении бурных месяцев 1918 г. Бьюкенен, все более перемещаясь на позиции безоговорочного противодействия русскому коммунизму и поддержки вооруженной интервенции в России, убеждал правительство, что русский вопрос является самоценным и будет доминирующим фактором международного положения, пока не будет найдено какой-либо формы его решения. Без этого решения не может быть устойчивого мира в Европе, даже если центральные державы и их противники выяснят свои отношения. Опасности существуют и при активной, и при пассивной позиции Запада. С одной стороны, если предоставить Россию ее участи, то в один роковой для Британской империи день Германия может получить в свое распоряжение огромную людскую силу России и ее беспредельные богатства ископаемых. С другой стороны, оказать России помощь и позволить большевикам упрочить свое положение означает предоставить их агентам возможность распространять разрушительные коммунистические доктрины в Европе и Азии.

Бьюкенен не одобрял идеи массированной военной экспедиции, так сказать, "завоевания России". Он выступал за укрепление собственно белых добровольческих частей, за посылку небольших отрядов добровольцев, которые следует сформировать, обратившись с призывом к британским и колониальным частям. Прямо-таки "горсть" британских войск, вооруженная танками и аэропланами, без особого труда окажет решающую помощь белому генералу Юденичу в овладении Петроградом. Сравнительно небольшой отряд англичан, по мнению Бьюкенена, мог бы контролировать штаб Деникина и не позволил бы ему обратиться к губительной антикрестьянской политике. Участие в русской гражданской войне могло обойтись Британии недешево, но дело стоило того. Речь шла о судьбе величайшей страны, о балансе сил в будущем мире. "Если цель этого предприятия будет достигнута, то потраченные средства окажутся помещенными в хорошее дело. Мы могли бы спасти важные британские интересы в России"^{937}.

Черчилль в секретном послании военному кабинету от 7 апреля предлагал уговорить Россию возвратиться в строй воюющих держав, послав в Россию видного представителя союзников (скажем, экс-президента США Т. Рузвельта) с предложением помощи в восстановлении Восточного фронта. Предложив сохранить "плоды революции", можно восстановить страшащую немцев войну на два фронта. "Давайте не забывать, что Ленин и Троцкий сражаются с веревками вокруг шеи. Альтернативой пребывания власти для них является лишь могила. Дадим им шанс консолидировать их власть, немного защитим их от мести контрреволюции, и они не отвергнут такую помощь"^{938}

За океаном

Робинс по телеграфу передал в качестве высшего символа надежды предложение Троцкого принять западных военных специалистов для помощи в создании новой русской армии. Роль Нокса (исключавшего сотрудничество с Советами) при Робинсе исполнял посол Френсис, отказывавшийся верить в немыслимый союз. Он видел в новой русской армии четко и ясно выраженную угрозу социальному строю Запада. Но Френсис был не "абсолютным Ноксом" и не исключал для себя сотрудничества с Советской Россией полностью, поручая военному атташе начать переговоры с центральным русским правительством. В любом случае, размышлял переехавший в Вологду Френсис, новая русская армия будет единственным для России инструментом самозащиты от немцев. (У посла были и более потаенные мысли: "Моим подлинным и строго тайным намерением является так организовать эту армию, чтобы ее можно было изъять из-под большевистского контроля, использовать ее против немцев и даже против ее создателей"^{939}).

Радовали ли японские планы Троцкого американцев? Президент Вильсон сказал британскому послу Ридингу, что предложения Троцкого подают поиски русскими новой ориентации в несколько новом свете. Но не следует обольщаться, большевики в поисках собственного спасения могут быстро переменить фронт и тем самым завлечь Запад в западню. Президент не был уверен, что японские генералы будут рады видеть рядом американских коллег Постепенно терял свой энтузиазм и посол Френсис, он все больше отзывался о Робинсе (персоне "грата" для большевиков) с раздражением. Все эти "приглашения к интервенции" — блеф; маневры большевиков направлены лишь на консолидацию их власти, большевики просто раскалывают фронт союзников. Грядущие битвы на Западном фронте и растущее неверие Френсиса в увертюры советского правительства повлияли на президента. Он начинает задумываться о фрагментаризации России, просит Лансинга изучить возможность создания самоуправляемого "ядра", вокруг которого объединилась бы основная часть Сибири.

Вильсон старался использовать полную ориентированность экономической машины европейского Запада на войну. Совместить помощь, альтруизм и распространение влияния могла лишь экономика Америки. Президент поручил энергичному бизнесмену Г. Гуверу оказать пострадавшим от экономической разрухи районам России материальную помощь. Главная задача: способствовать возникновению "структурно оформленного правительства, не зависимого от Германии". Побочная задача — не позволить нетерпеливым союзникам воспользоваться возникшим в России политическим и экономическим вакуумом.

Хауз считал, что миссия Г. Гувера позволит Америке вторгнуться в самый центр русских событий; желательно приглашение комиссии большевистским правительством, но если такового не последует, миссия двинется вперед под охраной американских войск. А когда Гувер со своими людьми внедрится в Россию, президенту не удастся уйти от ответственности и он вынужден будет предоставлять миссии всю запрашиваемую ею военную помощь. То был один из поворотных моментов во взаимоотношениях России и Запада. Теперь Россию "открывали" миру, даже если она того не желала. Если Россияне идет на Запад, то Запад приходит к России. Гувер не был пешкой в этой игре, он понимал, что происходит, и боялся, что "господа Ленин и Троцкий могут воспринять миссию как троянского коня союзников". Американская миссия в России, сопровождаемая американскими войсками, может быть дурным примером. Завтра такие же миссии пришлют англичане и японцы.

Президент-кальвинист не верил в искренность западных восстановителей "Восточного фронта" и, отличаясь безупречным реализмом, стремился предотвратить доминирование в России как западных (англо-французов), так и восточных (Япония) претендентов на доминирование. Если бы Россия попала под чужеродную опеку, то главный замысел Вильсона — создание Лиги Наций — будет безнадежно искажен. Россия слишком велика. Владея контролем над нею, Германия, Британия или Япония — любой претендент на исключительное положение в мире — становился глобально неуязвимым. Изменение путем создания Лиги Наций всей системы международных отношений ставит задачу предотвращения колонизации крупнейшей континентальной страны. Весной 1918 г. американский президент встал на ту точку зрения, что, даже не признавая ее дипломатически, Россию нужно поддержать, закрыв пока глаза на правящую в ней идеологию. Важно не бросить ее в объятия немцам, важно не допустить в Россию очередного благодетеля-злодея. А после окончания мировой войны с русским вопросом можно будет разобраться спокойнее, учитывая общее ослабление союзников и нужду России в помощи.

К концу апреля 1918 г. послу Френсису стало ясно, что "советское правительство не выступит против Германии, не имея союзнической поддержки. В то же время советское правительство согласится не противодействовать интервенции союзников, когда убедится в ее неизбежности. Разумеется, есть вероятие того, что советское правительство будет вынуждено реагировать на союзническое вмешательство и запросит совета немцев; мы должны пренебречь этим риском... Россия проходит сквозь оргию, от которой она однажды пробудится, но чем дальше будет длиться этот кошмар, тем более прочные позиции получит Германия"^{940}.

После последней поездки в Петроград в мае 1918 г. Френсис пишет о тягостном впечатлении от покинутого города, некогда "великой столицы всей России и самого веселого города Европы". Он посылает в государственный департамент анализ американских усилий: "Пришло время для союзнической интервенции. Я надеялся, что советское правительство само запросит о помощи и действовал в соответствующем направлении. Во-первых, я оставался в России в то время, когда другие союзные миссии покинули страну. Во-вторых, развивал деловые отношения с большевиками... В-третьих, выступал против одностороннего японского вмешательства. В-четвертых, предложил союзническую помощь для создания новой русской армии... В-пятых, добился посылки специалистов железнодорожного дела... В-шестых, поощрил торговые контакты между Америкой и русскими купцами. Но все оказалось напрасным. Германский посол Мирбах занял позицию, более близкую советскому правительству, чем у любого из представителей противоположной коалиции. Теперь едва ли следует ожидать советского приглашения, теперь следует действовать по собственной инициативе".

Мы видим, что в период осени 1917 г. — начала весны 1918 г. линии Антанты и Америки в русском вопросе значительно расходятся между собой. Но поздней весной 1918 г., начинается их сближение. Объединили их два самых актуальных фактора: немецкое давление на Западном фронте и потеря иллюзий в отношении большевиков . Планы европейского Запада в отношении России подтолкнули японцы. Британский посол в Токио сэр Конингхем Грин 15 мая 1918 г. сообщил, что у Японии возникает ощущение шанса, который бывает раз в тысячу лет. Японцы непременно двинутся на русский Дальний Восток, дойдут до Иркутска и закрепятся на новых территориях. Оглядываясь на Вашингтон, можно упустить исторические возможности. Оставалось узнать, как поладят японцы и чехи, столкнувшись на одной колее. Чехи не противились контактам с японцами, пусть союзники лишь признают независимость их страны. У Японии тоже не было возражений. Вопрос о перемещении по самой длинной из русских железных дорог теперь решался в Лондоне и Токио.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: