В.К., клиросница, главный бухгалтер небольшого предприятия.

Хотя мы с отцом Антонием общались не так часто, после его кончины вдруг возникло чувство осиротелости: не к кому пойти с вопросом, а если и выслушают, то получишь невразумительный ответ. Старец учил Право­славию как-то особенно, приучал чувствовать каждое Евангельское слово, понимать стоящую за этим словом мудрость. В качестве примера расскажу такой случай.

У каждого из нас, приехавших к нему, конечно же, было большое количество обид на ближних, на их неблагодарность, предательство, и прочее. Вдобавок, произошел в городке очень неприятный случай: молодых людей, находившихся на железнодорожном вокзале выпившими, обвинили в убийстве какого-то проез­жавшего пассажира. Вокзал – любимое место сбора поселковых подростков, и ребята как обычно сидели там, когда к ним подошел мужчина. Он спросил, который час, перебросился с юношами шуткой и ушел на платформу. Через несколько минут несчастного нашли погибшим от ударов ножом.

Указала на хлопцев дежурная, постоянная прихо­жанка местного храма. Милиция ребят тут же арестовала, вывезли их в местную тюрьму и там подвергали нещад­ным издевательствам до тех пор, пока сломавшиеся духом юноши не согласились подписать признание в совершении убийства. Вот все эти горести мы и поведали отцу Антонию. Наши поступки при этом выглядели, есте­ственно, просто образцом христианского поведения.

Старец очень серьезно выслушал рассказ об изде­вательстве над детьми. Мы знали, что большая часть сотрудников милиции, учинивших этот произвол, бывала у него, просили молитв. Большего того, они объявляли себя его духовными чадами, были вхожи в дом местного архиерея, помогали и с постройкой храма в поселке, дружили с местным настоятелем. В общественных выступлениях часто жаловались на предвзятое отношение гражданского населения к людям в милицейских погонах. Через слово у них звучало: «Дай Бог», «Господь не оставит» и пр. В общем, – ни дать; ни взять, а просто агнцы стада доброго Пастыря.

Во время рассказа мы не здорово следили за выражением лица отца Антония, когда же прекратили говорить, то увидели, что по щекам батюшки текли капли слез. Всегда чуть воспаленные его глаза были полны страдания и сострадания, чувствовалось, что несчастье глупых детей необычайно тронуло его. Нас же больше всего после судьбы мальчишек интересовал такой вопрос: «Как могут люди, вроде бы и верующие, посещающие регулярно храмы, творить подобное зло». Ведь были же абсолютные факты просто невообразимого беззакония, вымогательства взяток – родители одного из мальчишек остались буквально без копейки в кармане, свадьба их старшей дочери была расстроена, сын после казематов «защитников прав и свобод» остался практически инвалидом.

Батюшка молчал. Четки «бегали» в длинных пальцах, глаза полузакрыты, губы шевелились в неслышной молитве. Мы сидели, боясь и стулом скрипнуть, такая величественная тишина воцарилась в келье. Стряхнув со щеки крупную слезу, старец заговорил.

«А что же вы хотели, чада? Разве родители не знали, что дети их занимаются пустым время – провождением? И скажете, что запаха спиртного не слышали по приходу заблудших подростков домой? Нет, все знали, все видели и относили происходившее к невинным шалостям молодости. О потребностях плоти – еде, одежде, небось, ой как болезновали, а вот душа-то оставалась на задворках попечений отеческих!

Конечно, жалко неразумных юношей, скорбь родительскую от происшедшего и представить себе трудно, но не так ли поступает каждый из нас, не желающий внимать Евангельским, Апостольским, Святоотеческим словам назидания, увещевания, предупреждения? И если подростки не представляли себе, чем все может завершиться, то насто не оставляют в неведении. Мы ведь предупреждены заранее, что и как, что и за что. Нет, чада, мы еще хуже поступаем, чем эта детвора, безумнее их.

Что же касаемо этой милиции и дежурной, а что можно добавить к словам Спасителя: «О, род неверный и развращенный! Доколе буду с вами? Доколе буду терпеть вас?» (Мф. 17; 17.) И это говорит Христос, обращаясь к избранникам Своим, к Апостолам! Само воплощение смирения обращает такие слова к двенадцати лучшим из людей! Зная все, что Его ждет, Спаситель как бы торопит Свой уход от человеческого племени, желает отрешиться от неверности и развращенности окружающих. Так что уж говорить за нас, погрязших в грехах?

В древности был подвижник, достигший больших духовных высот – и прошлое ему было открыто, и будущее, чудеса творил. Святой Великий пост он проводил на одной воде, только в праздники вкушая лист капусты. Жил он в пустыне, но люди шли и шли к нему, неся свои грехи и скорби. Так стало ему противно знание грехов человеческих, что ушел он вглубь песков. Но и там нашли его страждущие от духовных болезней. Так он менял свое жилище несколько раз. Наконец, он совсем устал от грехов людских. Считая себя достойным царства небесного, пустынник стал просить Господа забрать его душу, дабы не оскверняться соприкосновением с грязью падшего человечества.

Долго молился пустынник, проходили дни, недели, месяцы, а Спаситель все не исполнял его желания оставить грешную землю. Подвижник так был расстроен, что совсем упал духом – он мог упросить Бога исцелить болезнь, даровать чадоношение, успехи в светской жизни, предсказывал смерть или рождение нового человека, но не мог выпросить своего ухода из юдоли печали. И вот однажды сподобил Господь его видения, в котором Христос повторил слова, сказанные Им народу еврей­скому и фарисеям: «Вы судите по плоти; Я не сужу никого. А если и сужу Я, то суд Мой истинен; потому что Я не один, но Я и Отец, пославший Меня». (Ин.8; 15-16.) Понял отшельник, что нет права ни у кого на земле судить согрешающего брата, и больше никогда он не пытался просить Господа о том, что означало бы презрение к погрязшему в грехах миру. Люди текли к нему за наставлениями, помощью и всегда уходили утешенными, удовлетворенными. Поступайте так же, как этот пу­стынник – спасетесь.

Не пытайтесь выносить суд, лучше – прощайте и прощены будете. Любовь есть единственная мера приверженности ко Христу, только она одна. А увидел нечаянно чужой грех, так не поступай также, только не осуждай; А об обиженных чадах попробуем побдеть. Может, что-то и выйдет, только вы поступайте достойно христианину. Самое простое – в монастырь его отправить, есть в некоторых братья мои».

«Батюшка, так ему жениться надо, да и молод, сможет ли выбор свой правильно сделать?»

«То-то и оно, чада, – горько улыбнулся старец, – когда избираем между грехом и праведностью – сомнений у нас нет, всегда грех на первом месте. А праведность, увы, вызывает страх, сомнения в необходимости крестного пути. На самом-то деле, даже лучшее отвер­гается, лишь бы совершилось желаемое. Совсем не важно, к пользе все или нет, только бы так, как мы понимаем. Поэтому Спаситель и сказал, что мы судим по плоти, а отнюдь не по духу».

Через время все стало на свои места, не знаю уж, встречался ли старец с начальством милицейским, или просто это была сила его молитвы, но дело было прекращено, ребят отпустили, все было кончено. Мы приехали к отцу Антонию с благодарностью, была одна из матерей потерпевших ребят, только он и слушать не захотел наших слов. Снова и снова батюшка повторял: «Бдите чада, бдите и не впадете в искушение».

Трудно было воспринять тогда его наставление, лицом к лицу лица не увидать. Только по прошествии времени с каждым днем становилось все более понятным, понятым. Увы, старца уже на белом свете не было.

Священник отец К.

Когда пошли постоянные разговоры о некоем старце, я вначале всячески пытался противостоять им, относя сказанное к невежеству прихожан. Служил тогда на деревне, точнее, в сельском поселке советского образца – организовали совхоз элитного скотоводства, и для него выстроено было село. Люди самые разношерстные: тут и немцы, и татары, и среднеазиаты, и кавказцы... То же и с верой: буддисты, баптисты, раскольники-старообрядцы, раскольники-катакомбники, раскольники-филаретовцы и прочие. Естественно, что новый старец воспринимался частью всего этого «букета» человеческих заблуждений. Вдобавок, отношение к отцу Антонию в областном центре было, мягко говоря, не однозначным. Правящий архиерей, человек очень жесткий, не поощрял «нефор­мальной праведности». Выросший среди католиков, он стремился к тому, чтобы все было четко организовано, все по его благословению. Нам, духовенству ним воспитанному, также казалось, что иного и быть не может, что только с разрешения правящего и возможно подвижничество, проповедь и даже дар пророчества и чудотворений. Просто не укладывалось в голове, как это без разрешения кто-то учит, наставляет, да еще если все это происходит на одном из епархиальных приходов. Ну,. если где-то, как-то, только не у нас, может подобное и допустимо, а тут под боком старец, которому люди больше верят, чем штатным священникам – это уже через чур! Ездит по городам и весям, собираются к нему толпы народа, что-то вещает им.

Пытался я говорить на эту тему со своими прихо­жанами, но все без толку. Стоило в ближайших окре­стностях появиться старцу, как храм пустел: люди ехали на встречу с ним. После посещения несколько недель в поселке только и слышен был пересказ слов отца Антония. О последних временах и конце света стали говорить уже не только православные, но и последователи всех упомянутых заблуждений. Правда, количество верующих росло, многие крестились или просили соединения со святой Апостольской Церковью. Это радовало, но раздражение не проходило. Имея привычку к безро­потному подчинению, к абсолютной формальности, трудно было воспринять голос старца, так часто звучавший совсем не в унисон с тем, чему нас учили, и тому, что являлось принятой нормой. Хотелось личной встречи, общения тет-о-тет, вич-у-вич, как говорится. Но случай все не предоставлялся, то ли гордыня мешала, то ли действительно еще не пришло время для принятия слов старца.

Наконец, однажды мне сказали, что в соседней деревне, у старого священника будет гостить и служить отец Антоний. На службу меня пригласил очень пожилой настоятель, достаточно официально, и это как-то сгладило мое неприятие старца. К тому же очень хотелось увидеть того, о ком буквально легенды слагали прихожане.

Приехали мы на службу с небольшим опозданием. Дело было поздней осенью, я был в кожаной куртке поверх подрясника и так прошел по привычке в алтарь. Отец Антоний тайнодействовал за Проскомидией, на клиросе читали часы... Все было, кажется, обычным, обыденным, типичное начало Литургии. Но в знакомом алтаре царила необычайная обстановка: старец, чуть прервавшись, коротко, но строго сделал мне замечание за вход в алтарь в светской одежде.

«Отче, прости, – сказал он, – но не в хлев входишь. Есть правила, чадо, надо их исполнять: неверный в малом, в большом тем паче предаст».

Вся служба была пронизана какой-то истовостью, казалось, что служивший воспринимает ее как последнюю в своей жизни. Проникновенность Литургийных молитв вызывала слезы. А когда старец перед Причастием буквально упал на колени, присутствовавшие в алтаре не просто сотворили коленопреткновение, но поверглись на пол. Было полное ощущение службы первых христиан, как их описывали современники – в темницах, на тайных квартирах...

Потом состоялся разговор. Уставший после службы старец, полулежал на кровати, едва слышно проговаривая слова молитв, я же не мог прийти в себя от Литургии. Малое замечание по поводу моей одежды выразилось в задумчивость о том, на сколько мы отошли от правил Апостольских, не думаем о сути их, а если и думаем, то не вдумываемся в существо заповеданного.

«Отец Антоний, – начал я, – как соотнести ваше старчество с иерархией и четким порядком в церкви?».

«Я старец годами, – чуть усмехнувшись, отвечал отец Антоний, – а делами – младенец! Ты бы видел старцев прежних, вот где был образчик праведности! Мох благословляли, и он становился слаще хлеба. Одной их молитвы достаточно было, чтобы смертельно больной получал исцеление. Их ни что не возмущало, ни что не могло разрушить мир и покой праведных душ, ибо они были с Богом. И нелюдей старцы отвергали, отнюдь. Они отвергали падение человечества и все, что с этим связано. Им чужд был мир, как область, подвластная пока духам злобы, суть – бесам.

А старчество и монашество... Кто благословлял великого Антония? А тысячи подвижников Фивейских, Нитрийских?! Но спасались и сами они, и люди, питавшиеся их духовными наставлениями. Василий Великий монастырь свой, по нашим меркам, самовольно организовал, ну и что? Жаждущие живой воды стекались к праведнику, малым временем образована была обитель желающих спасения. Меня в этот ряд не ставь, я лишь отголосок, куда до старчества!

Но посмотри, душа моя, и с другой стороны: сколько в древние времена было, как ты говоришь, благо­словленных монастырей? А люди-то больше текли к отшельникам, к старцам. Господа нашего Иисуса Христа разве первосвященники благословляли на проповедь и служение? Все это много позже пришло, тогда, когда стали забывать самый большой дар Божий человеку – истинную свободу. Не как свободу несусветно грешить, но как возможность разумного выбора между грехом и праведностью, вечной смертью и блаженной жизнью.

Конечно же, Церковь должна быть устроена так, как учили Апостолы. Но почему-то ведь великий во святых Паисий остался в Валахии, не захотел он этой твоей иерархии?! А почему? Мню, что отнюдь не из-за архиереев, но потому, что Православие – это свобода духа и любое ограничение его уже протестанство. Сколько раз оптинцы были ущемляемы и притесняемы? Велич­ковского ученики, от одного корня все, но почти постоянно были в числе гонимых. А все потому, что часто ставится все с ног на голову, ибо ведь не Церковь для иерархии, а иерархия для Церкви. Иоанну Крон­штадскому пришлось чудо сотворить, чтобы избавиться от лишней опеки.

Мир стремится всех сделать своими рабами: вещами, удобствами, деньгами и властью... Даже подчинением духа. Властителей же всего этого больше всего раздражает обретение человеком внутренней свободы, отрешенности от искусительных предложений соблазнителей.

Вспомни разговор Христа с сатаной. Не имеющий пытался предлагать Ему все, что только может быть привлекательным для падшего человека. Для падшего, но он говорил с Богом, поэтому и получил на все свои предложения ответ со словом: «Нет!». Это и есть пример полной свободы, всецелого отметания искушений.

Вот ты приехал на службу, но скажи, душа моя, только ли ради праздного любопытства увидеть старика, пережившего и свой век, и своих сверстников? Нет, ты хотел понять, чем наполнен этот дряхлый сосуд, как он вообще может без благословения правящего существовать, так ведь?!»

«Ну, батюшка, – не ожидая прямого вопроса, пробормотал я, – вы уж совсем. Интересно было, почему люди к вам ездят, это – да. Но не так, чтобы очень я настаивал!»

«Ну, и к чему ты, отче святый пришел? – старец явно подтрунивал меня. – Чем моя ветхость может привлекать?»

«Отец Антоний, – отвечал я, – очень может быть, что мои ответы и выглядят детским лепетом. Но честное слово, я приехал не посмотреть, но узнать. Вижу даже по своему приходу, что что-то не так делается, везде засилье раскольников, иноверцев, а бороться мы с ними просто не способны. Протестанты буквально заели – у них литература из Германии, США идет полным ходом. А какое качество их книг! Что делать? Нам говорят, что кто хочет, тот спасется, вы исполняйте добросовестно свое дело, а Сам Господь изберет призванных ко спасению. Как все это можно понимать, принимать, как угодно назовите. Наше бездействие выглядит скорее юродством плохого тона, чем исповеданием Евангелия. Апостолы ведь в люди несли слова Спасителя, не ждали, пока кто-то к ним придет и захочет выслушать. Разве не так все это было?!»

«Так, дорогой, именно так. И нынче, как никогда надо на распутия дорог идти. Только времена изменились».

«Отец Антоний, но как бы не изменялись времена, принцип-то должен сохраняться!»

«А он и сохраняется, – отвечал старец, – этот принцип. Он единственный и неизменный – соблюдение себя. Равным образом, как и несение слова спасительного в люди. Ты неси, именно ты, а не мечтай о том, насколько ревностно проповедуют евангельские истины сослу­живцы! На сколько мы сами ревностны, на столько и мир будет изменяться в лучшую сторону. Вот он какой, этот принцип. Будем ленивыми и попадающими под прилоги диавольские, – вот и будет тебе несчастье. Не Бог накажет, но сам навлечешь на свою голову страшные негоразды собственными поступками. Вот так, отче, все очень просто».

«Простите, батюшка, – продолжал настаивать я, – просто-то оно просто, только понять сложно. А если и понять, то исполнять вообще невозможно! Неужели вы не знаете всего происходящего? У меня на приходе чуть не каждую неделю бывают те же «старцы» и «старицы». Да, батюшка, люди идут к ним, только с чем приходят от них?»

«А не полезнее ли подумать: отчего люди мечутся и в поисках чего? Мню, если бы пред очами их был образец веры и праведности, образ кротости, то не бегали бы. Отче, возьми ты такой пример. Вот тонут в реке два человека. Один кричит и ищет помощи, пытается как-то выплыть, а другой тихо идет ко дну. Тонут-то оба, но совсем разное отношение к происходящему. И тот, кто жаждет помощи, понимает свое жалостное состояние, он ее найдет, эту помощь. Тяжело было блудному сыну возвращаться к отверженному им отцу, только после свиной еды он решился на это. Но какова и радость его была.

Не стоит уподобляться тем, кто стремиться наесться рожец свиных. Но и осуждать их нельзя. Любое осуждение греха есть погружение в него. Сейчас любят говорить: «Прими Господи не в осуждение, а в рассуждение», но хоть осуждай, хоть рассуждай, а одно вспамятование греха уже есть осквернение. А оскверненный не может быть сопричастен святости Господней. Просто не может, как не может быть совмещаема тьма со светом.

Подобных случаев лже-старчества, лже-монашества, лже-священства всегда хватало – диавол лжец и на лжи взращивает древо соблазна людей. Увы, далеко не всегда такие люди и понимают-то сами, что несут верующим заблуждения, а не спасение. Спасать их надо, а не осуждать. Но из прелести ой как нелегко выкарабкаться!»

Старец замолчал. Легкая грусть видна была на его лице. Думал он, вероятно, о чем-то своем. Я боялся отвлечь его и тихонько рассматривал тиснение на кожаных обложках старинных книг, лежавших на прикроватной тумбочке.

«Как-то давно, в то время, когда я искал духовного водительства опытным подвижником той, старой школы, мне стало известно об одном старце необычайного аскетизма. О его внешних подвигах рассказывали чудеса – бывало, весь Великий пост на воде и паре сухарей проводил. Носил власяницу и вериги. Сапоги его были подбиты свинцовыми пластинами. Посох у него был сделан из тяжеленной дубовой слеги. Все признаки святой жизни. Даже архиереи почитали за счастье у этого старца благословение взять! И он давал.

Приехал я к батюшке то ли в конце весны, то ли в начале лета, посмотрел, как он удары паломникам палкой раздавал, на благословение архиерея, малость по­общались – и я убрался восвояси не солоно хлебавши.

Прошла пара лет, судил мне Господь обрести наставника, от которого однажды отлучился на время. Каково же было мое удивление, когда по возвращении, я в доме своего учителя застал первого старца. Оба монаха приязненно вели разговор о спасении. Их вид был очень различен – мой наставник, маленький и худенький, облачен в тоненький серый подрясник, подаренную кем-то ряску, в шитых сельских тапочках и с небольшим посохом в руках. Выражение лица у старца – благостное, мягкое, все светящееся любовью, без всякой видимой строгости.

Старец-аскет был грозен видом, внешность его мало в чем изменилась за прошедшее время, только чувство­валось, что и сапоги, и вериги, и посох-слега уже не по силам ему – возраст давал себя знать. Но оба подвижника мирно сидели и беседовали. Бывало, что мнения их отличались, и сильно. Только подвижники хотели найти истину, желали своего улучшения, пользы для людей. Поэтому, большей частью, они спокойно принимали чужой взгляд, конечно, если считали его верным.

Видишь ли, отче, скажем, два человека гонят скот на пастбище, большое такое стадо. Один на коне, с погонным хлыстом, а другой – пешком и с кнутом. Если они будут гнать стадо по договоренности, сообща, то обязательно все будет хорошо. А если станут выяснять, кто лучший, кто больше делает – скот голодным останется. Да и домой в стойла пригнать его вряд ли удастся.

Волков, восхищающих пасомых, гнать надо – католиков, сектантов, иноверцев... А своих ни кто не должен кусать. Хочешь научить – подари книгу хорошую, словом добрым согрей. Так-то оно».

Я понял, что разговор наш окончен и, с испра­шиванием святых молитв старца, тихонько удалился. После этого старца видел только один раз, хотя много продолжал слышать о нем, особенно тогда, когда разговор пошел о его видении конца света.

Отец Антоний последнее время практически не служил из-за немощей, присущих возрасту. Старшие батюшки пригласили меня ехать к старцу, чтобы услышать рассказ об открытом ему будущем. Жил он тогда уже почти безвыездно на окраине большого города. Собралось нас человек пятнадцать духовенства, и поехали к старцу.

Отец Антоний гостеприимно принял всех при­бывших, попросил матушек принести огромный, не меньше чем на ведро, старинный самовар, и пошел разговор. Рассказ его о конечных временах не был единым повествованием, нет. Скорее, его можно было сравнить с мозаикой, когда из сложенных маленьких кусочков цветного стекла получается полный вид изображаемого.

Когда же он начинал говорить о том, как избежать искушений антихристовых, о том, что именно приводит человека к падению, правилах праведного поведения и т.п., то назидания его были необыкновенно стройными, логичными, даже – жесткими. Это уже была не мозаика, а произведение из мрамора или гранита.

Больше всего внимания старец уделял поражению соблазном ума человеческого, отсутствию борьбы с помыслами у современных христиан, говоря, что если садовник с червями не борется, то и плода достойного не сможет обрести. Поэтому безумное безпечие проявляет тот, кто колодец пытается чистить за много метров от самого источника, и при этом надеется получить чистую воду. Следует же следить за местом истечения воды, его чистотой.

Когда он говорил об итогах подобных заблуждений – конечных временах, в келии стояла полная тишина. Самовар призывно пофыркивал, только звук этот не мог отвлечь от страшных мыслей. Каждый ведь знал, чем чревато безпечие, равнодушие к ревности о Господе, но кто смог бы не упрекнуть себя за подобное? В той или иной степени, но грехов у всех хватает. Но именно увлечение грехами, по словам старца, и способствует погибели. Он не призывал нас к аскезе, принятию монашества, нет, он увещевал к отказу от неумеренности.

«Отцы, братия, – говорил он, – разве постовой указ можно считать приказом? Человек, бывает, весь Великий пост проводит на сухарях и воде, но думает при этом о разговении, о яствах праздничных. Так это не пост, это поругание его. Весь смысл поста в том, чтобы радостью был сам праздник, а не неумеренное обилие стола праздничного. Сытое чрево Бога и милостей Его не помнит! А разнузданная плоть к бесам стремится – свой свояка видит издалека.

Ругают сейчас монастыри и братию их, но поступи-ка по примеру черного духовенства и откажись хотя бы от собственного жилья? Разве это не пример следования Христу, не повод задуматься над сотворяемым?! Вот и будут всех тянуть бесы за пристрастия к земному – живых, на поклон антихристу, мертвых – в преисподнюю».

Мы молчали – а что тут можно сказать?

После некоторой паузы, старец проговорил: «Что, отцы святии, закручинились, буйны головы повесили?! Знали ведь все это – открыл Господь своею благостию участь грешников давным-давно. И Ветхий, и Новый Заветы об этом только и говорят. Знаю, – выдержав паузу, сказал отец Антоний, – прочитать легко – исполнить трудно, ибо всегда исполнению спутствует отречение, самоусмирение. А нам надо все, мы обязательно должны найти древо с запретными плодами посреди райского сада! Спасается же тот, кто хочет спастись, а не вести безконечные разговоры о том, что слаще».

Уходили мы от старца задумчивыми и с изрядной долей грусти – каждый понимал, что при всей без­спорности слов отца Антония, исполнить их будет трудно.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: