Бортинженер космических «союзов» 4 глава

Бывшие сослуживцы Жукова времен Великой Отечественной войны вспоминают, что он никогда не позволял себе покрасоваться показной удалью, без нужды идти в опасное место, под огонь, чтобы только заставить солдат говорить о своей личной храбрости. Видимо, такая мысль даже не приходила ему никогда в голову. Беззаветно отдавший всего себя служению делу победы, он понимал, что именно ради этого великого дела он не имеет права рисковать зря своей жизнью, что эта жизнь нужна и принадлежит уже не столько ему самому, сколько Родине, народу, партии. Но если он считал необходимым и важным для успеха дела появиться в том или ином опасном месте, лично побывать на каком-нибудь решающем участке переднего края, [420] никакие доводы его личной охраны не могли поколебать его решения, и он отправлялся туда, надев поверх маршальского кителя кожаное пальто без погон и на голову фуражку без обычного цветного околыша. И только полное спокойствие и уравновешенность в минуты любой опасности свидетельствовали о величайшем личном мужестве Жукова. Недаром военачальники, приезжавшие с докладами к нему на командный пункт в дни самых тяжелых оборонительных боев под Москвой, вспоминают о том, с каким поразительно спокойным вниманием выслушивал он их, не перебивая, не выказывая ни торопливости, ни нетерпения, словно сам он вовсе не испытывал того бешеного напряжения, которым была наполнена борьба на подступах к столице, когда, казалось, каждый час может решить судьбу войны и страны. Да, ему уже не нужна была лихая смелость драгуна первой мировой войны.

Смелость полководца иного, высшего рода, хотя она включает в себя и личную храбрость на поле боя. Взять на себя главную ответственность перед своими войсками, перед всем народом, партией, государством за исход целой операции, за результат большого сражения при условии, что ты глубоко понимаешь и сознаешь всю меру этой великой ответственности, — вот в чем смелость и подвиг полководца. Он знает заранее, что сотни и тысячи людей погибнут пли прольют кровь в сражении, которое он готовит. Если он правильно подготовил и правильно провел его, эти жизни и кровь будут необходимыми, неизбежными жертвами, оплатившими и достигнутый успех и будущую победу.

Если он допустил роковую ошибку, грубый просчет, тысячи людей отдадут жизни и прольют кровь зря. Для человека с умом сердцем, с совестью и сознанием своего долга перед людьми и обществом эта ответственность во сто крат сильнее, чем страх за собственную жизнь. К смертельной опасности в бою постепенно привыкают, но огромная ответственность полководца должна каждый раз приходить к честному и умному человеку как всегда новое и безмерно тяжкое испытание.

Мы уже видели, что такой смелостью полководца, умением взять на себя великую тяжесть большой ответственности Жуков обладал в полной мере. Он не только не избегал этой ответственности — он шел ей навстречу. В самые трудные дни сорок первого года он взялся за осуществление Ельнинской операции, хотя многие тогда считали, что все наши попытки наступать неизбежно будут в то время обречены на неудачу. А когда после ельнинской победы Сталин спросил его, куда он хочет ехать, [421] Жуков ответил: «Туда, где тяжелее» — и принял на свои плечи ответственность за судьбу Ленинграда.

Но есть еще один вид смелости, не всегда совпадающий с личной и полководческой, — смелость, которую можно назвать гражданской, общественной. Бывали такие командиры и даже полководцы, которые бестрепетно встречали опасность на поле сражения, смело принимали на себя ответственность за важную военную операцию и в то же время немели и робели перед вышестоящим начальством, перед людьми, обладающими большей властью, чем они сами. Человек, лишенный этой гражданской смелости, не решится ни высказать в лицо начальнику жестокую, но необходимую правду, ни отстоять перед ним собственную точку зрения.

Жуков никогда не принадлежал к числу таких людей. Цельность и монолитность его сильной и яркой личности начисто исключали какую бы то ни было трусость, всякое малодушие. Он не терпел людей, пытавшихся увильнуть от ответственности, укрыться за уклончивыми рассуждениями, уйти от прямого ответа на поставленный вопрос. «Да или нет?» — настойчиво спрашивал он у подчиненного и предпочитал получить в ответ неприятное, но честное «нет», чем путаные объяснения и казуистические отговорки. Попытки ускользнуть от ответа с ним были бесполезны и лишь вызывали его раздражение.

Прямой и даже резкий с подчиненными, он отличался той же прямотой, а порой и резкостью в отношениях с начальниками любых степеней.

Вместе с тем он всегда был глубоко дисциплинированным солдатом армии и верным рядовым Коммунистической партии, в которой он состоял более полувека. Отданный приказ, принятое партийное решение были для него непреложным законом, и он выполнял их со своей обычной энергией и настойчивостью.

Воля! Это качество в представлении каждого неразрывно связано с образом маршала Жукова. Это слово обязательно фигурирует во всех служебных характеристиках, составлявшихся его бывшими начальниками, во всех личных воспоминаниях его сослуживцев и друзей.

«Сильная воля», «поистине железное упорство», «жесткий характер», — пишут о нем его начальники, и есть во всех этих определениях известный налет суровости. Он не случаен. Даже озаренный светом побед, неразрывно связанных с его именем, Жуков в представлении своих современников остается суровым человеком, и, видимо, только времени суждено будет сгладить резкие черты его исторического портрета. [422]

О суровости его на фронте ходили легенды. Сейчас трудно решить, что в них истинно и что вымышленно. Но и в то время легко было подметить одну характерную особенность фронтовых рассказов: Жуков изображался в них беспощадно строгим, суровым, жестким, но неизменно справедливым, что всегда свойственно солдатским анекдотам о любимых полководцах.

История выдвигает на авансцену людей, чьи характеры отвечают характеру эпохи. Война — всегда суровое дело, но Великая Отечественная война, особенно в первые ее два года, отличалась суровостью исключительной, небывалой. Характер Жукова и соответствовал этому суровому времени и неизбежно испытывал на себе его воздействие.

Кто возьмет на себя право определить необходимую и достаточную меру суровости в ту страшную осень сорок первого года? Кто осмелится оспорить настоятельную нужность и правомерность известного приказа, отданного Жуковым войскам Ленинградского фронта в самые критические дни обороны Ленинграда, приказа, которым командиры, включая командиров рот, предупреждались, что за оставление порученного им рубежа без письменного приказа свыше они будут предельно строго наказаны? Когда уже через много лет после войны Жукова спросили, как он теперь относится к этому приказу, маршал ответил, что, окажись обстановка такой же, какой была в те дни, он, не колеблясь, повторил бы тот же приказ.

Любой беспристрастный историк должен признать, что проявления суровости характера Жукова диктовались полководцу его пониманием своего сурового долга перед Родиной и народом и никогда не объяснялись какими-то мелкими, личными соображениями, не были порождением властолюбия, жестокости натуры.

Всякая поза была органически чужда ему. В газетах тех военных лет не найдешь почти никаких материалов о нем — ни очерков писателей, ни журналистских интервью с ним. Сохранилось очень немного фотографий того времени, на которых изображен Жуков. В киноархивах кадры, запечатлевшие его военные будни, измеряются несколькими сотнями, если не десятками, метров.

Однажды в разговоре с маршалом я посетовал на этот недостаток исторически важных материалов о нем. Жуков в ответ усмехнулся.

— Я ведь приказал своей охране, чтобы ко мне не допускали ни журналистов, ни кино- или фоторепортеров, — сказал он. — Теперь я понимаю, что сделал ошибку, но тогда казалось, что об [423] истории думать некогда, все мысли и чувства были направлены на одно — как победить врага, как скорее закончить войну.

Этот разговор был уже в то время, когда он работал над своей будущей книгой, и, видимо, испытывая порой недостаток материалов, маршал имел все основания пожалеть о своем былом невнимании к истории.

И все-таки кинохроника сохранила нам небольшую, но очень любопытную серию кадров, посвященных Жукову. Они сняты сразу по окончании военных действий в занятом нашими войсками Берлине. Враг разгромлен, война окончена, и суровый маршал впервые разрешил себе обойтись более приветливо с историей в лице фронтового кинооператора.

Жуков снят в то время, когда он, в сопровождении группы генералов и офицеров, ездит по Берлину, стоит у Бранденбургских ворот, у рейхстага, осматривает нагромождения развалин на улицах и площадях. И перед нами совсем другой, словно непохожий на себя Жуков. В его облике не осталось никакой суровости, он благодушен и даже беззаботно весел. Улыбаясь, похлопывая себя по сапогу маленьким стеком, он оживленно оглядывается по сторонам, взбирается на груду развалин, и сама походка его стала легкой, пружинистой, почти юношеской. Словно упал с его широких плеч весь тяжкий груз четырехлетней изнурительной войны и наступило состояние радостного облегчения, полной душевной свободы. Это тот Жуков, какого знали только его близкие и друзья, — который и чарочку может выпить в доброй компании, сыграть на баяне и спеть народную песню, а то и удало сплясать русскую.

А через несколько дней кинооператоры сняли другие кадры, запечатлевшие подписание безоговорочной капитуляции немецким командованием в Карлсхорсте. И снова на экране маршал Жуков предстает перед нами во всем своем суровом достоинстве, как бы воплощая в себе спокойное могущество великого и победоносного народа, его суровую, непреклонную волю в только что завершившейся смертельной борьбе.

Говоря о воле и силе характера Жукова, нельзя обойти молчанием его отношения со Сталиным, в непосредственной близости к которому он работал на протяжении всех четырех лет войны, сначала как начальник Генерального штаба, потом как член Ставки, а позднее как заместитель Верховного Главнокомандующего. Волевые черты характера Сталина достаточно известны. Можно предположить, что при всей партийной и солдатской дисциплинированности прямодушному и резкому Жукову порой было очень нелегко работать со Сталиным. И хотя эти две сильные натуры в руководстве войной всегда действовали в одном направлении, изредка между ними возникали противоречия.

По многочисленным свидетельствам, Жуков был одним из тех людей, кто позволял себе с бесстрашной прямотой резкостью высказывать Сталину самую горькую правду и умел отстаивать в спорах с ним свое мнение до конца, чем бы это ни грозило. И Сталин, несомненно, ценил эту прямоту.

Когда в июле 1941 года Жуков напрямик высказал Верховному Главнокомандующему свое убеждение в том, что Кие» придется оставить, Сталин, вспылив, допустил бестактность. Не позволяющий никому унижать свое человеческое достоинство, Жуков ответил резко и просил освободить его от должности. В результате начальником Генерального штаба был назначен Б. М. Шапошников, а Жуков получил приказ выехать под Ельню принять командование Резервным фронтом.

В книге «Воспоминания и размышления» немало страниц, рассказывающих о Сталине. Конечно, все воспоминания в той или иной мере субъективны, и можно соглашаться или спорить с оценками автора, но ни один добросовестный читатель не откажет Жукову в великодушном стремлении судить о Сталине, не поддаваясь влиянию горькой памяти личных обид, решительно отбрасывая в сторону все то, что может помешать спокойно и пристально, с исторической вышки минувших лет рассмотреть эту сложную и противоречивую фигуру.

Окруженная садом двухэтажная государственная дача стоит в одном из подмосковных лесов. Невысокий плотный мужчина с коротко остриженными седыми волосами неторопливо прогуливается по аллеям сада, по дорожкам, ведущим в лес. Не сразу узнаешь в этом, одетом в простую домашнюю куртку человеке прославленного маршала, которого мы привыкли видеть на портретах в парадном мундире, где на широкой груди уже не хватает места для пятидесяти с лишним советских и иностранных орденов, медалей, крестов и звезд, весящих вместе больше пуда. Такой овеществленный груз славы нелегко носить, когда тебе пошел восьмой десяток, но разве эти сильные и сейчас плечи не держали на себе в течение четырех лет одну из самых непомерных тяжестей великой всенародной войны?

Маршал в последние годы своей жизни был на отдыхе, тысячекратно заслуженном им. А впрочем, бывает ли пора отдыха [425] для таких людей, как он? Слишком много видено, слишком много пережито, продумано, прочувствовано, сделано, чтобы все это могло неподвижно лежать на складах памяти. Тут уже дело не просто в желании пожилого человека на склоне лет рассказать детям и внукам о своей жизни в поучение и назидание. Тут сама история, о которой во время войны «некогда было думать», предъявляет права на свой давний долг. За письменным столом, обложенным документами из военных архивов, книгами, картами, вставали перед ним и осенний Ленинград, и снежные равнины Подмосковья с черными воронками, с разбитыми немецкими машинами и танками, и разрушенный Сталинград, и заволоченное дымом боя, гудящее моторами и грохочущее взрывами поле Курской битвы, и охваченные огнем развалины Берлина. И десятки, сотни военных карт с красными стрелами наших ударов, и военные совещания в штабах и на командных пунктах, и заседания Государственного комитета обороны то на даче у Верховного, то в Кремле, когда Сталин, неторопливо попыхивая трубкой, неслышными шагами в своих мягких сапогах расхаживал взад и вперед по длинному кабинету и глаза всех сидящих у стола невольно следили за ним.

А пока память рисовала эти давние картины, ум и чувства с наблюдательной вышки прошедших 28 лет после войны пусть не бесстрастно, но уже придирчиво-критически оценивали то, что было решено и сделано тогда. Как всякий человек, оглядывающий пройденный путь, он видел теперь, что многое можно, а порой и нужно было делать иначе, что были в его жизни и ошибки и промахи, в которых раньше, может быть, трудно было признаться даже самому себе, а теперь удавалось судить о них гораздо спокойнее и беспристрастнее. Что ж, только самодовольный глупец ни о чем не жалеет и ни в чем не раскаивается, а для человека с умом, волей и мужеством критическая самооценка необходима как освежающий, очистительный душ. Пусть не дано людям поправлять свое прошлое, но его верная оценка всегда остается поучительным уроком для будущих поколений на страницах книг, написанных самими участниками и творцами истории. Человеку только в этом смысле можно пережить свою жизнь дважды, и потому такой важной казалась стопа белой, еще не исписанной бумаги на краю стола. И хотя тут же рядом на полке стоял совсем недавно вышедший из печати объемистый том «Воспоминаний и размышлений», эта стопа чистой бумаги, быть может, ощущалась им как нечто более значительное — столько еще предстояло вспомнить, о стольком еще поразмыслить. [426]

Большая, трудная, до предела напряженная жизнь была за его плечами. Он мог оглянуться на нее со спокойной совестью хорошо потрудившегося человека. Он не искал в ней легких путей, не обходил препятствий, не прятался ни от опасности, ни от ответственности. Его народ, его партия в самые тяжкие для страны дни поручили ему тяжелую и ответственную работу, и он выполнял ее, не жалея себя, отдавая все физические силы и ум, не думая ни об отдыхе, ни о славе.

И если в эти последние годы его окружали мир и покой, нежная забота любящей и любимой семьи, все то, чего он так долго был лишен в хмурые и жестокие годы войны, это ведь была принадлежавшая ему по праву частица того мира и покоя, который был завоеван для себя народом в страшной борьбе с фашизмом, в борьбе, где так велика и значительна была его, маршала Жукова, доля.

Но разве кончилась для него борьба? Разве могли не сказаться на нем самом годы такой до предела напряженной жизни? И как для каждого человека, наступило и для него время иной борьбы — борьбы с незаметно подкравшимися недугами и болезнями. И чтобы выстоять, снова требовалось предельное напряжение воли, сил, нервов, и стойкость, и мужество, и твердая вера в победу, в жизнь.

Этих качеств не занимать было солдату и маршалу Великой войны.

Вероятно, в этой борьбе за жизнь ему придавало новые силы счастливое сознание нужности и важности всего, что было совершено им. Ибо на склоне лет он обладал высшим счастьем, данным человеку, — знать, что он сослужил великую и добрую службу людям, что в истории его Родины золотыми благодарными буквами навсегда записано его имя и что богат он самым большим богатством на земле — любовью и уважением народа.

М. Голышев

Крепнут крылья в полете

ЗАЙЦЕВ ВАСИЛИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ

Василий Александрович Зайцев родился в 1911 году в деревне Семибратское Коломенского района Московской области в семье крестьянина-бедняка. По национальности русский. Член КПСС с 1932 года.

В 1926 году поступил в фабрично-заводское училище Коломенского паровозостроительного завода, затем работал на заводе. В 1932 году по путевке комсомола был принят в Борисоглебскую военную авиационную школу, которую окончил в 1936 году.

В годы Великой Отечественной войны командовал эскадрильей, а затем авиационным полком. С 1944 года был заместителем командира авиадивизии. Участвовал в боях на Западном и Калининском фронтах, принимал участие в освобождении Донбасса, в разгроме фашистских войск на территории Германии. Всего за годы войны совершил 427 успешных боевых вылетов, провел 163 воздушных боя, сбил 34 самолета противника лично и 19 — в групповых боях, а 2 фашистских истребителя посадил на свой аэродром. Войну закончил в звании гвардии полковника.

5 мая 1942 года Василию Александровичу Зайцеву за мужество и храбрость, проявленные в боях с фашистскими оккупантами, присвоено звание Героя Советского Союза. 24 августа 1943 года за новые боевые подвиги на фронте он удостоен второй медали «Золотая Звезда». Награжден также многими орденами и медалями.

С 1946 года по болезни находился в запасе, несколько лет трудился в народном хозяйстве. Вел общественную работу. В 1961 году В. А. Зайцев умер.

— Об одном прошу, товарищ майор, — голос Зайцева зазвучал приглушенно, — не разбивайте нас по разным звеньям и эскадрильям. Не так уж много нас осталось — Мещеряков, Мочалов, Песков, я да еще несколько летчиков...

— Знаю, кое-что слышал о вашей части, — перебил его командир полка Ю. М. Беркаль, — знаю, что вы с боем отходили из Прибалтики, немало «мессеров» и «юнкерсов» в землю вогнали и успели познать, что такое воздушный бой. Вот вас и влили в наш полк для усиления. А усилить полк следует. Ведь и мы от Белостока отступаем, сколько хороших летчиков потеряли! Сейчас нам молодежь прислали. Значит, и надо вас, обстрелянных бойцов, равномерно распределить по звеньям.

Худое, усталое лицо Зайцева помрачнело. Он понимал командира полка, в чье распоряжение поступил, но был убежден и в своей правоте и решил отстаивать ее.

— Товарищ командир полка, может, мне через минуту взлетать придется. Разве смогу я добиться победы, не зная, кого в бой поведу, на кого надеяться? Еще раз прошу, оставьте мою группу единой. Я привык к летчикам, они — ко мне. Не пожалеете об этом, уверяю вас.

— Хорошо, капитан, быть по-твоему, — уступил майор Беркаль и, словно рассуждая сам с собой, добавил: — Может быть, это и не совсем правильно с точки зрения боеспособности других эскадрилий, но... пусть будет так. Оставайтесь на своем аэродроме, и пусть у вас будет что-то вроде отдельной эскадрильи.

— Будем драться, как и раньше, за целый полк, — горячо заверил Зайцев. [429]

Через час капитан Василий Александрович Зайцев был уже в своей группе, переименованной отныне в эскадрилью 129-го истребительного авиационного полка. Его встретили тревожные, вопрошающие взгляды товарищей — летчиков, техников, механиков. Все знали о цели его полета в штаб полка.

— Все в порядке, друзья, — улыбаясь, сказал Зайцев, — работать будем по-прежнему все вместе. Только спрос с нас будет вдвойне. Москву защищаем — это раз, а во-вторых, за целый полк нам драться нужно. Справимся?

— Принимаем условия, командир, — ответил за всех летчик Песков, — а за то, что удалось сохранить нашу группу, спасибо!

То было трудное время. Бои шли сначала на дальних, а затем на ближних подступах к Москве. Для Василия Зайцева столица нашей Родины значила многое: здесь услышал он перезвон Кремлевских курантов, в трепетном волнении спускался по мраморным ступеням Мавзолея, чтобы на всю жизнь унести в своем сердце образ великого Ленина. А недалеко от Москвы, в подмосковном городе Коломне, прошло его детство, познал он первые детские радости.

— Мы защищаем Москву, — говорил Зайцев перед каждым вылетом летчикам эскадрильи, и все воспринимали эти слова как клятву.

Летчики хорошо знали своего командира. Зайцев еще до войны был инструктором в авиационном училище и свое искусство пилотирования передал десяткам молодых авиаторов. Он метко стрелял, хорошо ориентировался в любой обстановке, тактически грамотно строил воздушный бой. Словом, это был зрелый, обстрелянный летчик-истребитель.

В летной книжке Зайцева значился не один десяток боевых вылетов и воздушных боев, в ходе которых были сбиты и «юнкерсы» и «мессершмитты». В новом полку он сразу же был признан достойным командиром эскадрильи, и, когда командир полка давал группе задание, он знал: если группу поведет Зайцев, приказ будет выполнен.

Враг все ближе подходил к Москве. Уже пришлось оставить аэродром под Ярцевом. В воздухе бои становились все ожесточеннее.

Вот опять по сигнальной ракете группа Зайцева с трудом поднялась с аэродрома, раскисшего от сентябрьских дождей. Поступило сообщение, что «юнкерсы» идут бомбить боевые порядки дивизии московского ополчения — недавних рабочих, студентов, инженеров, артистов, с оружием в руках вставших на защиту родного города. [430]

Всего четыре самолета МИГ-3 насчитывала группа Зайцева. На встречно-пересекающемся курсе капитан вывел свою группу прямо на «юнкерсы». Стремительная атака, расчетливый удар — и валится вниз, на подмосковный перелесок, флагманский, а за ним второй вражеский бомбардировщик.

Выход из первой атаки с набором высоты и с разворотом на 180 градусов — и новая атака, теперь уже в хвост «юнкерсам». Зайцев вплотную подводит к ним свою группу и снова дает длинную меткую очередь, проскакивая вперед мимо задымившегося бомбардировщика. Его примеру следуют ведомые.

И откуда только взялась, будь она трижды проклята, эта пара «мессершмиттов»! Свалились сверху, полоснули огненными струями пулеметных очередей и исчезли, словно призраки.

Василий оглянулся на своих ведомых и увидел, как крайний справа «миг» летчика Кононенко, дымясь, начал валиться на крыло. Теряя скорость, он стал отставать, затем медленно вошел в штопор.

— Прыгай, чего медлишь! — бросил в эфир Зайцев. Виток за витком, штопоря, истребитель стремительно приближался к земле.

— Да прыгай же! — прозвучал в воздухе тревожный голос командира.

Но самолет продолжал падать. Ясно, что летчик и не пытается вывести его в горизонтальный полет. Не открыл он и фонаря кабины, чтобы покинуть горящую машину. Оставляя длинную струю черного дыма, истребитель врезался в землю. Видимо, летчик был убит минутой раньше.

Угрюмый вернулся Зайцев на аэродром, сразу же прошел в свою землянку и собрал всех.

— Сегодня мы потеряли в бою нашего товарища, прекрасного летчика — Кононенко. — Зайцев замолчал, стараясь побороть внутреннее волнение, потом заговорил отрывисто, словно осуждая и себя, и всех присутствующих. — А почему потеряли? Причина одна: ослабла осмотрительность при групповом бое. За свои ошибки мы расплачиваемся жизнью людей. Учиться будем. Да, учиться. И не так, как раньше, от случая к случаю, а всерьез. На час полета — два часа занятий. Пусть это будет законом для нас.

Первое занятие после гибели летчика Кононенко командир эскадрильи провел тут же, в землянке. Были разобраны различные способы наблюдения за воздушной обстановкой при следовании к цели, при ведении группового боя, при выходе из него и возвращении на аэродром.

Потом это вошло в систему. Летчики поняли: главное условие победы — неуставная учеба, тренаж, обобщение опыта, а бой — это проверка выучки огнем. Так эскадрилья Зайцева стала своеобразной академией воздушного боя.

В ходе боев в нашей авиации пересматривались тактические приемы: старое, непригодное отметалось и на вооружение принималось новое, прогрессивное. Было признано, что прежний состав звена истребителей — три самолета — устарел. В звене стало четыре самолета — две пары. Появились понятия «ведущий» и «ведомый». И передовые авиационные командиры, подобно Зайцеву, творчески вырабатывали тактику действий пар истребителей, изыскивали новые способы их применения. Для Зайцева каждый бой являлся школой, проверкой новых идей и предположений.

Вылетов было много. По пять, а то и по шесть раз за короткий осенний день поднимались летчики эскадрильи навстречу врагу. Почти каждый день бывало так: возвратится Зайцев со своими питомцами на аэродром, коротко доложит о результатах выполнения боевого задания, наскоро проглотит пару бутербродов — и снова к машинам. А от самолетов уже отъезжают неуклюжие бензозаправщики, и техники докладывают о готовности к вылету.

Какое упорство, какую силу воли надо было иметь, чтобы поздним вечером, когда летчики, казалось, валились с ног от усталости и пережитых волнений, собирать эскадрилью в землянке и при тусклом, мерцающем свете керосиновой лампы заниматься теорией.

Хмурое осеннее утро. Поеживаясь от холода и сырости, летчики идут к машинам. Техники и механики уже успели прогреть моторы и теперь стоят возле плоскостей.

Проверив исправность самолета, Зайцев первым выруливает на линию старта. Чуть сзади и левее рулит его ведомый. Сегодня взлет парами. Это ускоряет подъем всей эскадрильи и сбор ее в воздухе.

Предстоит нанести штурмовой удар по аэродрому противника возле Ельни. Надо спешить: пока не рассеялся предутренний туман, немецкие летчики вряд ли поднимутся в воздух.

Два звена — четыре пары — ведет капитан Василий Зайцев. Внизу проплывают поля, сбрасывающие золотистый убор осени перелески, вьющиеся змейками подмосковные речушки. Изредка ведущий положит машину на левое или правое крыло, глянет вниз, заметит характерный ориентир, сличит его с картой, и снова его взгляд устремлен вперед. [432]

Погода ухудшается. Низкие хмурые облака прижимают истребителей к самой земле. «Это к лучшему, — думает Зайцев, — противник будет считать такую погоду нелетной».

На бреющем полете вышли к окраине Ельни. Сначала Зайцев повел свою группу в сторону станции. Там загрохотали зенитные пушки. Враг всполошился, приготовился защищать один объект, но истребители, не доходя километра до станции, круто развернулись и направились к аэродрому.

Расчет оправдался. На аэродроме решили, что советские летчики будут бомбить станцию. И вдруг, неожиданно для врага, из молочной пелены низких облаков на самолетные стоянки один за другим обрушились краснозвездные истребители. Каждый из них сбрасывал по паре бомб, прошивал пулеметно-пушечным огнем гитлеровские самолеты, потом нырял в облака.

— Повторяем заход, — коротко бросает команду в эфир Зайцев и вновь первым вываливается из облаков над самым аэродромом.

Опять обстрел самолетных стоянок, бензозаправщиков, складов. Только на сей раз по советским истребителям уже вели ответный огонь с земли несколько зенитных пулеметов. Зайцев со своим ведомым спикировал и на них. Его примеру последовали другие пары.

— Сбор! — командует по радио Зайцев.

Он успел заметить, что на стоянках горело по крайней мере четыре «хейнкеля-111», а в одном месте вспыхнул и стал разрастаться огромный костер белого пламени — это загорелся склад горючего.

— Товарищ капитан, в левой плоскости шесть пулевых пробоин, — доложил ему на аэродроме механик, окончив осмотр машины. — Видать, снизу, с земли, по вас били. И как это вы идете прямо на огонь! — не то восхищаясь, не то укоряя, сказал механик.

— Когда залатаете? — спросил вместо ответа Зайцев.

— Шесть пробоин... — прикидывая в уме объем работы, начал было механик.

— Вот что, Гриша, — перебил его Зайцев, — через полтора часа вылет. К этому времени чтобы машина была готова.

— Есть, товарищ капитан!

В боях и учебе проходили дни. На счету Зайцева было уже около десяти сбитых вражеских самолетов. В его эскадрилье выросли замечательные истребители, настоящие мастера воздушного боя, такие, как командиры звеньев Мочалов и Мещеряков, летчик Песков и другие. В их боевые успехи вложил немалую долю своего труда и опыта Василий Зайцев.

Вся страна ковала победу над врагом. Вскоре полк получил новый, более совершенный самолет — ЛАГГ-3. Одним из первых в полку освоил его Василий Зайцев.

— Эта машина хороша не только для горизонтального, но и для вертикального маневра, — сказал он однополчанам. — Будем отрабатывать боевой разворот, петлю, полупетлю, восходящую спираль и другие фигуры, которые применяются в бою на вертикалях. Говорят, крылья крепнут в полете. Вот и будем учиться, не теряя времени.

Вскоре вся эскадрилья овладела новыми машинами.

И снова — фронт, снова — бои, труд, победы.

Разве можно забыть морозный и по-зимнему солнечный день 6 декабря 1941 года, когда почти все армии, дивизии и полки, оборонявшие Москву, начали наступление? Рано утром вылетел майор Зайцев со своей эскадрильей на штурмовку вражеских войск, в панике отступавших по дорогам Подмосковья на запад. Да, отсюда, с воздуха, особенно отчетливо была видна картина неслыханного поражения фашистов под Москвой: батареи, брошенные на огневых позициях, застывшие в снегу танки, остовы автомашин, тягачей, а дальше от фронта — колонны торопливо бегущих гитлеровцев. Сердце пело, рука сама отжимала ручку управления, переводя самолет в пике, а пальцы изо всей силы нажимали на гашетку.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: