Сделай Сам Свою Работу на 5

Если ты думаешь о будущем, значит, ты чего-то хочешь





 

И время пришло.

Семидесятые кончились. С ними ушли покой и мягкость. Больше нельзя было прикидываться простодушным. Нас закрутил водоворот все ускоряющегося времени. «Хонду» Карен продали. Ее одежду, косметику, детские игрушки и дневники распихали по коробкам и сложили в пыльный чулан под черной лестницей дома ее родителей. Карен постепенно стиралась из памяти знакомых. Она уже была не личностью, скорее – образом: кто-то, если не что-то, спящий где-то, в какой-то комнате… Где же она? Да так… где-то, думаем мы.

Последние месяцы школы проплыли словно широкая, неторопливо текущая река остывающего какао. Бесцеремонное декабрьско-январское разглядывание со стороны одноклассников прекратилось, но все равно я время от времени ловил на себе осуждающий или сочувствующий взгляд, а то и слышал за спиной сдавленный смешок. Мы впятером превратились в беззащитные перед всеобщим интересом достопримечательности. Когда мы шли к стоянке, ребята шеи сворачивали, провожая нас взглядами. С их точки зрения, мы не многим отличались от убийц, по какой-то причине все еще разгуливающих на свободе. Порой мне казалось, что они ничуть бы не удивились, ворвись мы в бар ближайшего клуба, хлебни по глотку бурбона, разгроми всю мебель, испиши все стены проклятиями и ругательствами, причем – собачьей кровью.



В будние дни я частенько уходил с уроков; мне нравилось сидеть на траве под кедрами за пожарной частью, где я мог бездельничать, курить, резать перочинным ножом тонкие веточки и думать – думать о ребенке, о Карен, о том, что она тогда увидела. Что все это могло значить?

Пока я сидел и решал эту головоломку, Гамильтон развлекался, опуская кусочки сворованного в лаборатории натрия в лужу, а Пэм все расчесывала и расчесывала волосы своей голубенькой пластмассовой расческой. Школа стала чем-то из прошлого. Что-то сломалось, и мне стало все равно. Ходить в школу я продолжал скорее просто по привычке. Другое дело – Венди и Лайнус. Эти с удвоенной силой взялись за учебу и дни напролет зубрили свои уравнения и формулы: политетрафторэтилен; гравитация; расчет орбиты Луны… Оба они закончили учебу с отличием, и кто бы мог подумать, что я – некогда подававший большие надежды, – едва сдам выпускные экзамены, скорее по милости неплохо ко мне относившихся учителей, уже прозревавших, что бывший кандидат на золотую медаль станет, не выпуская из зубов сигареты, драить чьи-то «бьюики» на автомойке да шататься ночами по улицам за компанию с Гамильтоном Ризом.



 

В день выпуска, в начале июня, Карен, у которой начался третий триместр беременности, перевели в родильное отделение. Я заехал посмотреть на ее перемещение в парадном виде – в синем, по тогдашней моде, смокинге и со стильной прической «перышками». Как мне казалось, выглядел я хоть куда. Мистер Мак-Нил даже присвистнул и сказал, обращаясь к Карен:

– Эй, дочка, а вот и твой принц на белом коне.

Медсестра разрешила мне переложить Карен на каталку. Господи, какой же она оказалась худой и легкой! У меня было ощущение, что я держу в руках несколько щепок, не больше. Я ведь не обнимал Карен с того вечера в лесу на склоне. Я заглянул ей в глаза, наши зрачки встретились, но контакта не произошло. Я словно ткнулся взглядом в глаза аквариумной рыбки, нет, даже фотографии аквариумной рыбки. Живот ее вздулся, как опухоль на стариковской шее.

 

Через некоторое время я припарковал свой «датсун» на Чартвел-драйв, где должен был проходить выпускной вечер. Стены из натурального камня, живая изгородь, карликовые кусты. Светило яркое солнце. Мне вдруг показалось, что я проспал всю дорогу от больницы – впрочем, машина и я сам остались в целости. Вынимая ключ из замка зажигания, я подумал, что ведь Карен запросто может никогда не проснуться. Я же видел ее глаза, они мертвы . Моя шапкозакидательская надежда куда-то пропала, уступив место чувству потери и отчаянной горечи. Я сидел в машине, всасывая в себя воздух, напрягая грудную клетку, прячась от проходивших мимо одноклассников. Мне все же не хватало воздуха, живот ныл так, словно я только что сделал штук двести приседаний. Вдруг кто-то деликатно постучал в окно машины; дверца чуть-чуть приоткрылась, и в образовавшуюся щель я увидел Венди в странном, сшитом ею самой желтом платье; прическа ее больше всего походила на пучок медных телефонных проводов. Она скрючилась, чтобы не попадаться никому на глаза. Я промычал что-то невнятное, она посмотрела на меня и спокойно сказала: «Ричард, Карен была бы сейчас здесь». Я кивнул, и мы оба посмотрели вверх, на потолок машины – с никотиновой желтизной, отпечатками Гамильтоновых ботинок, следами тычков зонтиком и сигаретными ожогами.



Венди сказала: «И Джаред…» – и вдруг села, скрестив ноги, прямо на щебенку – камешки примяли ей платье, и из этих камешков она стала машинально строить пирамидки – этакие грустные тотемные столбики.

– Джаред тоже должен был быть с нами, – Венди вздохнула и расслабила плечи; я тоже слегка расслабился. – Я была в него влюблена, – добавила Венди.

– Ну да, я думаю, многие догадывались, что ты по нему сохнешь, но… только ты не обижайся… Правда, Венди, если уж на то пошло, то запишись в список и стань в очередь. Он переспал, наверное, с половиной класса.

– Я об этом никому не говорила, ну, о том, что люблю Джареда. Даже маме. Смешно как-то получается. Как произнесла эти слова – выпустила их наружу – они стали значить совсем другое.

Взмахом руки она снесла старательно выстроенную пирамидку. Я же сказал:

– Они бы сегодня были в центре внимания. Они бы просто блистали…

Мимо нас по дороге проносились мощные машины. Из здания долетали вопли Боба Сигера. Я успокоился. Дышать стало легче, и я сел нормально.

– Пойдешь туда? – спросила Венди.

– Вообще-то не тянет.

– Давай съездим куда-нибудь, прогуляемся. А с нашими потом пообщаемся, в гостинице.

Мы доехали до долины реки Капилано, где, оставив машину, пошли пешком по тропинкам. Говорили мало, что было к лучшему. На нижней ветке одного из кленов мы нашли гнездо дрозда с тремя крохотными птенцами – слабые шейки, бесперые головки. Они ждали, когда мама-птица притащит червяка. Солнце светило по-прежнему ярко, пробиваясь сквозь листву снопами прожекторных лучей – прямо в стиле слащавых картинок из серии «Иисус-любит-тебя». Птенцы были словно подсвечены изнутри – этакие елочные игрушки или лампочки с гирлянды. Каждая вена проступала со всей отчетливостью, каждое чуть заметное перышко, глазки, разинутые клювики. А потом такой же луч упал на платье Венди, и у меня перехватило дыхание.

– Ричард, ты что-то скрываешь. Я права? Ричард?

– Да.

– Можно, я попробую угадать? Если получится, ты не обманывай, подтверди. Согласен?

– Идет.

– Карен беременна.

Я обернулся.

– Да.

– Какой срок?

– Шесть месяцев.

– Я так и думала. – Подняв кленовый лист, она стала смотреть сквозь него на солнце. – Ну, а ты как?

Я швырнул палочку.

– Я еще слишком мал, чтобы быть отцом. Слишком мал, чтобы быть вообще кем-либо. Мне всего семнадцать лет. Я еще живу с мамой-папой. Во все это просто не верится. Только ты никому не говори, ладно?

– Могила, – буркнула она, снимая травинку с платья. – Это будет… как если бы частичка Карен вернулась. Я по ней так скучаю. Мы ведь никогда не говорим об этом. Но мне ее очень не хватает. Тебе тоже?

– Еще бы.

– Только мы почему-то вслух не хотим в этом признаться.

– Получается, что нет, – вот все, что я смог ответить. – Только и молчание мне тоже не нравится.

Я тогда еще не понимал, что быть взрослым – это во многом необходимость мириться с противоречивостью, нелогичностью и даже странностью собственных ощущений и мыслей. Юность же – это время, когда живешь ради каких-то воображаемых зрителей.

Краски леса сгустились. Небо приобрело цвет глубокого чистого озера. Я сорвал несколько припозднившихся цветков рододендрона; последние волшебные лучи пробивались сквозь лепестки, окрашиваясь в тропическое пурпурное сияние.

Мы заехали в больницу к Карен. Венди приложила ухо к ее животу. Я поставил рододендроны в вазу, которую перенесли в эту палату из той, предыдущей. А потом мы поехали в город, в отель «Ванкувер», на выпускной вечер.

 

То лето я отработал на шевроновской заправочной станции, не замечая ни колонок, ни клиентов, которые наверняка принимали меня за слабоумного. От того лета в памяти у меня остались только неясные отрывки, обгоревшие на солнце шеи, пивные бутылки, позвякивающие в багажнике «датсуна», походы за черникой с Пэм и Венди и костры на берегу моря.

Конец эпохи.

 

Всем, кто справлялся о здоровье Карен в больнице, отвечали, что ее состояние стабильно. Никаких посетителей. Никто, впрочем, не протестовал против такого изменения режима. Летом единственными посетителями Карен остались я и Джордж. Венди, с ее по-ученому четким голосом, помогала мне поддерживать правильный тон в общении со знакомыми и не проговориться. Гамильтон, Лайнус и Пэм как-то незаметно исчезли из поля зрения. Я на них не сердился за их отсутствие. По правде говоря, Карен особо не менялась от недели к неделе; как эти ни жестоко, запас того, что можно было увидеть и сказать в ее палате, уже иссяк.

Сам я часто о ней думал. Единственный раз, когда мы были вместе, – это было так здорово. Я бессчетное число раз проигрывал в голове тот день, наслаждаясь тончайшими нюансами ощущений. Вот ее кожа – словно молоко на фоне снега. Вот сам снег, его запах. Ее хлопчатобумажное, с кружевной оборочкой белье, холодное до сухости. Я так и не сказал ей, что люблю ее. Сентиментальность, конечно, но такие вещи не отпускают: слишком многого они стоят. К концу лета я даже пришел к выводу, что так и не успел узнать Карен как следует. Какой она была – внутри? Это делало ее еще более таинственной. По вечерам, когда такие размышления совсем уж доставали меня, я позволял себе немного поплакать, потом шел во дворик – проветриться, а затем возвращался домой и присоединялся к родителям, бодро смотревшим по телевизору новости. Я садился рядом с ними и делал вид, что все хорошо.

К концу августа, когда ждать родов оставалось всего ничего, я понял, что живу, нет – существую, как под куполом перевернувшейся лодки: в духоте, зловонии и под ежесекундной угрозой удушья. Такое существование долго продолжаться не могло. Джордж по-прежнему ежедневно навещал дочь, я же стал появляться реже, особенно по будним дням. Говорили мы с ним мало, а если разговор и заходил, то быстро скатывался к обмену банальными милыми словечками – от которых почему-то казалось, что Карен находится в коме уже целую вечность. Кроме того, Джордж пускался в слезливые воспоминания о дочери. Например, как она пела в «Оклахоме» на школьном спектакле.

– Ричард, она была хорошенькой девочкой, правда?

– Джордж, она такая и есть.

– Помнишь, как она играла на гитаре на годовщине нашей свадьбы?

– А то!

– Такая была хорошенькая…

Потом он вздыхал и начинал негромко напевать куплет из «Оклахомы»:

Выходи ко мне вечером, крошка, и я вот что тебе покажу…

– Как дела в мастерской? – спрашивал я, чтобы поскорей сменить тему.

Лоис же хоть и не вычеркнула Карен из списка живых окончательно, но, несомненно, проявила больший прагматизм, чем ее муж. Ознакомившись со статистикой относительно пациентов в коме и длительном вегетативном состоянии, она убедилась в том, что с каждым прожитым днем надежды на выздоровление Карен приближаются к нулю.

В начале беременности Карен Лоис относилась ко мне едва ли с большей теплотой, чем к анонимному донору спермы. Впрочем, она скоро поняла, что для юридического оформления опеки над ребенком ей потребуется мое согласие, а значит – придется быть со мной любезнее (что явно представляло для нее сущую пытку).

Я же с течением времени начинал все сильнее злиться на Лоис. Она ведь фактически отбирала у меня ребенка. Не то чтобы у меня была масса других выходов, но все равно – так было нечестно: просто ворваться в мой мир и вырвать из него ребенка. Только благодаря долгим разговорам с отцом, рисовавшим живописные картинки ожидавшего меня будущего, я был вынужден согласиться, что оставить малыша с Лоис будет правильнее всего. По крайней мере, до поры до времени.

Мы встречались в больничных коридорах.

– Ах, Ричард, это ты. Привет. Ну что, еще один день? Растем-мудреем?

Верблюжьей шерсти пиджак, белые перчатки. Обмен любезностями давался ей нелегко. Относись она ко мне хорошо или плохо, творческого начала ей это не прибавляло. То немногое, что в ней было артистичного, по всей видимости, без остатка ушло на коллекционирование совиных фигурок. Встречаясь с Лоис в больнице или на улице, я был вынужден брать себя в руки, чтобы достойно выдержать проявления ее участливого ко мне отношения.

– Ричард, а ты не так уж плохо выглядишь. Я-то слышала, ты приболел. (Неловкая пауза.) М-м… тебе идет этот цвет, носи почаще. (Неловкая пауза.) Ну, она там. Все вроде нормально. (Лоис перестала называть дочь по имени, Карен была низведена ею до безликого «она».)

Лоис, снимая перчатки:

– Как родители?

Она явно менялась в лучшую сторону. Но что было тому причиной? Доверять ей полностью я все равно не мог. Несомненно было то, что Лоис ждала этого ребенка как своего собственного. Уверен, она хотела бы оказаться рядом с акушером во время родов, хотела бы вырвать младенца из матки, перегрызть искусственными зубами пуповину и сбежать с добычей, бросив Карен в беспробудном сне, забыв о ней раз и навсегда. Это позволило бы Лоис начать новый проект, подключить к освободившемуся после отключения Карен разъему новое устройство – новорожденного младенца.

Я по-прежнему считал беременность Карен своей персональной тайной. Кроме проницательной Венди не было ни одного человека, с которым можно было бы поделиться этим секретом, что только добавляло происходящему ощущения нереальности. Обе семьи шли на такие жертвы из чисто прагматических соображений – никаких чувств и эмоций. Я ощущал себя арбузом, который вот-вот, через секунду, разнесут вдребезги одним ударом бейсбольной биты. Дети в семнадцать лет? Это что же – в тридцать четыре я смогу стать дедушкой? Какую роль я сумею честно разыграть перед собственным ребенком? Какой от меня толк, если Лоис возьмет на себя все функции матери? Впрочем, от меня, по всей видимости, никто ничего и не ждал.

Мои родители готовились к рождению малыша абсолютно невозмутимо. Время от времени они обшаривали кладовки и гараж, выискивая очередную коробку с детскими вещами, чтобы отдать их Лоис. Карен они навещали примерно раз в месяц. Кроме того, мама делала над собой преизрядное усилие и раз в неделю или около того ходила к Лоис в гости. Мама, внутренне подобравшись, нажимала кнопку звонка, вызывая у истеричной кудлатой болонки миссис Мак-Нил приступ бессмысленного тявканья.

– Привет, Лоис.

– А, Кэрол, здравствуй. Заходи. Ой-ой-ой, вид у тебя усталый. Только осторожно, не зацепи сову. Я только что купила новую фигурку, и она очень хрупкая. Нет, подожди, дай-ка я ее переставлю куда-нибудь, чтобы ты не уронила. Что это ты принесла? А, опять детские вещи? Да, поставь там, рядом с остальными коробками. Зря ты так стараешься. Чего там искать, беспокоиться. Осторожно! Сова… ой, нет, отнесу-ка я ее в другую комнату. Только не шевелись. Что это собака разгавкалась? Ты, наверное, кофе хочешь? Подожди здесь, я пойду приготовлю. Извини, Кэрол, не могла бы ты снять туфли. Просто у меня вечером гости.

– Спасибо, Лоис.

 

Кесарево сечение было назначено на второе сентября – день рождения Карен. Накануне вечером дождь лил как из ведра, но воздух был теплым и манящим. Я вышел во двор и сел в шезлонг под навесом. Заснуть мне никак не удавалось. Чтобы хоть как-то привести себя в нормальное состояние, я принял успокоительное – пухлую зеленую таблетку хлоралгидрата, оставшуюся с тех пор, как несколько месяцев назад мне вырвали зубы мудрости. Тогда, под барабанную дробь дождя, в парусиновом дачном кресле, я испытал то, что, пожалуй, можно назвать единственным в моей жизни видением. Это выглядело так.

Моя голова оказалась в центре сверкающего, искрящегося, чуть дрожащего свечения. Я встал, меня подняло над навесом, над двором и потянуло вверх все быстрее и быстрее – в космос, по направлению к Луне. Там, на темной ее стороне, освещенной лишь звездами, я увидел Карен. Она казалось удивительно чистой, на ней была спортивная куртка, коричневые вельветовые джинсы и красные ботинки, в руках – сумочка. Волосы ее развевались по ветру, даже там, на Луне. Она курила. Затянувшись, она обратилась ко мне (как же долго я не слышал этого голоса):

– Ричард, привет! Как дела, Беб? Ты только посмотри на меня! А ведь когда-то мы все были здесь, на Луне, но потом нашли дорогу домой. Веришь мне?

Я сказал, что да. Тогда она сказала:

– Я не исчезла, не ушла. Ты это знаешь?

Я ответил:

– Знаю.

– Ричард, позаботься о Меган.

– Обязательно.

– Здесь так одиноко.

– Мне там тоже одиноко. Я скучаю по тебе.

– Все, Ричард, до свидания. И знай – это не навсегда.

– Карен, где ты сейчас?

Она выбросила недокуренную сигарету в кратер размером с мангал для барбекю и сказала таким тоном, словно я не смог решить простейшее уравнение на уроке алгебры:

– Ну, знаешь!… До встречи, Беб.

Легким движением она перепрыгнула через кратер и скрылась за его дальней кромкой.

Потом была вспышка и сноп голубых искр. Я помотал головой. Видение кончилось. Дождь все так же барабанил по крыше.

Луна. Дом.

По-прежнему, несмотря на таблетку, не желая спать, я обулся и тихонько, незаметно пробрался во двор к Мак-Нилам через заднюю калитку. Я прошел к тому месту, откуда было видно окно бывшей комнаты Карен. В нем еще горел свет. Я подобрался поближе и выглянул из-за ракитника. В комнате, у стены с теми самыми лунными обоями, стояли коробки с детскими вещами. Миссис Мак-Нил зашла в комнату, поставила к стене еще одну коробку, устало села на нее и тяжело вздохнула. Никогда раньше я не видел ее уставшей.

Уходя из комнаты, она выключила свет. Было темно. Шел дождь. По нашей пустынной пригородной улице проехала машина. Мимо подвалов, проигрывателей, мимо желтых фонарей над мокрой дорогой. Мимо меня.

Потом я вернулся к себе, разделся и лег спать. Мама разбудила меня в половине седьмого. Мы все вместе – она, папа и я – поехали в Лайонс Гейт.

 

Земная печаль

 

Как только наша дочь появилась на свет – около двадцати минут девятого, семь фунтов четыре унции весом, – стало ясно, что нет никакого смысла пытаться выдать ее за «племянницу» миссис Мак-Нил. Она была улучшенной, смягченной, женской, но стопроцентной копией меня, словно я сумел размножиться почкованием. Господи, да есть ли в ней хоть один ген от Карен?

Сама Карен перенесла роды без единого признака хотя бы кратковременного проявления высшей нервной деятельности – на что мы все втайне очень надеялись. Как же может быть, что женщина переживает такое потрясение, как роды, даже не зная об этом? Миссис Мак-Нил почти забыла о Карен, как только прижалась к стеклу палаты родильного отделения; она загукала и даже стала непроизвольно пританцовывать от радости.

– Какая крупная! Какая розовощекая! – ворковала Лоис. – А как ножками дрыгает… Гу-гу-гу. Моя будущая балерина. Просто идеальная малышка. Ничто так не способствует сохранению формы головы младенца, как кесарево сечение.

Мы с мамой терпеливо ждали, пока Лоис извергала на малышку водопад сентиментального сиропа. Но если разобраться, наш ребенок действительно был потрясающим – потрясающим и моим . Как знать, может быть, эта девочка встретит и 2100 год. Может быть, ей суждено спасти мир. Я постучал по стеклу, сказал: «Гу-гу», – она посмотрела на меня – и все, я пропал. Она покорила меня. Вот так просто и быстро.

 

По предложению Лоис было решено отметить рождение девочки, и надо же было судьбе распорядиться так иезуитски, что выбор пал на ресторанчик на вершине горы Гроуз – снежком добросить до того места, где была зачата моя дочь.

– Неужели прошло всего девять месяцев? – тихонько спросил я маму, пока мы ехали в качающемся вагончике подвесной дороги; я здесь оказался впервые с декабря.

– Да.

– Ощущение такое, словно девять лет.

– Ты еще молодой.

– Ты можешь в это поверить? – спросил я, глядя на огоньки в нашем районе.

– Все замечательно. Честное слово, все будет просто здорово, – пообещала мама.

Мы проплыли над Кливлендской дамбой и черным зеркалом водохранилища. Я снова попытался вычислить наш дом в россыпи мерцающих янтарных огней. Мама тихо, чтобы не услышали другие, спросила:

– Ты скучаешь по Карен?

– Да. Все время.

– Я так и думала. Ой, смотри, наш дом!

Негромкий голос из динамика сообщил, что мы прибыли на верхнюю площадку. В ресторане от высоты и бокала белого контрабандного вина у меня поплыло в голове, стали путаться мысли. Честно говоря, за столом я ощущал себя скорее приглашенным по случаю божком плодородия, чем отцом. Мое отцовство было указано разве что в примечаниях к основному тексту. За ребенка пили, за меня нет. Просто если стали бы уделять слишком много внимания мне, пришлось бы заводить разговор на темы, на которые было наложено негласное табу, – например, подростковый секс и проблема внебрачных детей.

Отец вдруг спросил:

– А кстати, кто-нибудь уже озаботился выбором имени?

– Меган! – мгновенно вырвалось у меня. – Я хотел сказать, что, по-моему, Меган – неплохое имя.

Лоис посмотрела на меня, улыбнулась и сказала:

– Ну что ж, Меган – замечательное имя.

Чуть позже, когда она отлучилась в уборную, Джордж рассказал мне:

– У нас лет десять назад должен был быть ребенок. Но случился выкидыш. Девочка. Лоис уже выбрала ей имя – Меган. Ричард, ты об этом знал?

– Нет. Просто это имя, я его услышал… во сне, сегодня ночью.

Слово «видение» я благоразумно решил не употреблять.

– Ну что ж, значит, это счастливое совпадение. Отличное валлийское имя. Предлагаю за это выпить.

Так наша дочь стала Меган Карен Мак-Нил.

 

Первые месяцы жизни Меган пролетели как-то мимо меня. Лоис же, наоборот, пришлось взять на себя все заботы и выдерживать бесконечный плач, рев, визг и крик младенца. К ее чести следует признать, что вынесла она это безропотно. Мама говорила, что Меган стала настоящим подарком судьбы для этой женщины, которой, в общем-то, и нечем было особо заниматься в жизни, если не считать коллекционирования совят да примитивных игр с болонкой.

Я же – пусть меня и воспринимали как всего лишь донора спермы – все равно был гордым и счастливым папашей, разве что в способах проявления своих чувств был изрядно ограничен. Я был вынужден держать язык за зубами и не расхваливать свою самую замечательную в мире дочку на каждом углу, по крайней мере до окончания предварительно оговоренного годичного эмбарго на «эту новость».

Лоис частенько заглядывала с Меган к нам. Та вела себя как и подобает нормальному младенцу – агукала, булькала, хрюкала, а также пачкала пеленки в свое удовольствие. Так моя мама тоже вкусила прелести осознания себя столь молодой бабушкой; не могу не заметить, что всякий раз, провожая взглядом удаляющуюся коляску Меган, вздыхала она не без облегчения.

 

Еще в сентябре я поступил на курс бизнес-подготовки в колледже Капилано. Это хоть как-то заняло мои мысли, пришедшие к тому времени в полный раздрай от размышлений о Карен и Меган. Взрослая жизнь, хорошая ли, плохая, мчалась вперед на всех парах. Кончились долгие прогулки по окрестностям в любое время, только захоти. Кончились и уроки, которые можно было прогуливать. Появились арендная плата, счета за коммунальные услуги, налоги. Подростковые мечты о работе на Гавайях или профессиональном лыжном спорте сменились новыми, привлекательными в силу той самой новизны, картинами несерьезных беспорядочных связей и захватывающей суматошной столичной жизни. Венди никого в общем-то не удивила, решив стать врачом; она перебралась на другой конец города в Университет Британской Колумбии. Пэм продолжала работать манекенщицей. Лайнус, которому всегда нравилось возиться с запалами, газами, жидкостями, предпочел не отрываться от любимого времяпрепровождения; такая возможность представилась ему в университете Торонто.

Цели в жизни не было только у меня и у Гамильтона. Он тогда подрабатывал продавцом в «Радио-шэк» в Линн-вэлли. Как-то раз он сказал:

– Ричард, представь, что тебе уже лет сорок. И вот приходит к тебе кто-то и говорит: здорово, познакомься вот. Это Кевин. Кевину восемнадцать лет, и он будет решать, что и как тебе делать на работе. Лично я бы просто взбесился. А ты что скажешь? Но ведь в жизни так сплошь и рядом: самые принципиальные решения типа «кем быть?» принимает восемнадцатилетний остолоп, который ни хрена в жизни не смыслит!

Он передернул плечами.

Незадолго до Рождества, одевшись для дождливой погоды, мы впятером собрались на прогулку. Решено было совершить разведывательный марш-бросок по железнодорожным путям в районе Орлиной гавани. Хождение по путям всегда нравилось нам. В этом занятии отлично совмещались получение порции адреналина – какое-никакое, а нарушение закона, – и возможность оценить потрясающей красоты виды на океан. В качестве бонус-удовольствия выступала щекочущая нервы возможность обнаружить – в духе дешевых боевиков и детективов – припрятанный в придорожных кустах труп.

Щебенка на насыпи скрипела под каблуками; Лайнус с Венди затеяли бесполезное обсуждение структуры молекул креозота; Гамильтон время от времени гавкал на них: «А ну, поторапливайтесь там! Даже Пэмми сегодня в нормальной обуви, не на шпильках. Не дадим ей пожалеть о сделанном выборе!» Мы решили пройти насквозь почти двухмильный тоннель – весьма соблазнительная, учитывая ее опасность, перспектива. Даже при наличии девятивольтовых фонариков.

Как только мы вошли в тоннель, на нас оглушительно обрушилась тишина; меня всегда удивляло, почему безмолвие звучит так громко. Примерно на полдороге Гамильтон скомандовал:

– Стоп! Выключайте фонари!

Мы повиновались и встали как вкопанные, вдыхая темноту. Единственным источником света осталась зажигалка Пэм, взлетавшая и опускавшаяся в воздухе в такт словам Гамильтона:

– Раз, два, три… Ребята, зажигай!

Вчетвером они мгновенно встали возле меня холодным, почти враждебным полукругом, руки скрещены на груди, губы поджаты. Только Венди выглядела чуть более милосердно; она-то давно все знала.

– Ну что ж, – нарушила молчание Пэм. – По-моему, у нас что-то неладное творится. Уж нам-то ты мог сказать? В общем, плюнул ты нам в душу, Ричард… Папаша.

Гамильтон поспешил пригрозить:

– И не думай, что тебе удастся отвертеться, Дикки.

Даже Лайнус разошелся не на шутку:

– Мы ведь его видели, ну, ребенка-то. Эту, я имею в виду, Меган, вот. Налетели на Лоис в супермаркете. Тут все ясно, отпираться бессмысленно. Если, конечно, у тебя не давнишний роман с самой Лоис, в чем я почему-то ужасно сомневаюсь. Ну, так в чем дело?

Я был пойман в ловушку. И поделом.

– Ну ладно, банда. Добились своего, докладываю: да, это наш с Карен ребенок. (Мы так и знали! Мы так и знали!) Родилась Меган второго сентября – в день рождения Карен. Она абсолютно нормальная, вот только у Карен все по-прежнему. Ничего похожего на пробуждение во время родов не произошло. И скорее всего, она уже никогда не очнется.

Мы стояли в тоннеле, дыша так тяжело, словно находились в батискафе, – экспедиция по поиску сокровищ, выброшенных Карен с палубы океанского лайнера. Я вздохнул. Долго скрываемая правда вырвалась у меня – сжатая огромным давлением в маленький комочек, она, расправляясь, словно большая медуза, устремилась к поверхности. Я слишком внимательно следил за тем, чтобы никто ничего не узнал, – так пугала меня перспектива того, что Карен превратят в аттракцион для журналистов. Ее родители тоже по-своему доставали меня. Лоис все демонстрировала свое превосходство, а Джордж не проявлял к Меган особого интереса. Теперь же я испытал странное чувство облегчения. У меня появилась возможность рассказать о своем отношении к Карен и Меган людям, которые будут слушать и поймут. Я говорил и говорил, а мои друзья не прерывали меня.

Когда я закончил, Пэмми сказала:

– Знаешь, Ричард. Меган так похожа на тебя, просто невероятно. Вылитый ты, разве что в чепчике.

– А то я не знал.

– Она славная, – сказала Пэм. – Я держала ее на руках. И Лайнус тоже.

– Ага, – мрачно кивнул Лайнус. – Сплошное очарование. Я ее чуть не уронил. Ей, понимаешь ли, приспичило проблеваться прямо у меня на руках. Залила мне калькулятор, мой любимый Ti-55 – сам знаешь, как нежно я отношусь к своей машинке.

Мы сели на рельсы. Гамильтон достал сигарету, закурил и сказал:

– Я думаю, девочке можно только посочувствовать. Представьте себе, заполучить по наследству Ричардову рожу, а в приемные матери Лоис. Да, жизнь – жестокая штука.

Я попытался достойно ответить на такое хамство, предложив Гамильтону стать крестным отцом.

– А это подразумевает пеленки и все такое? – Физиономия Гамильтона как-то сразу скисла.

– А как же! – торжествующе ответил я. – Тысячи и тысячи акров детских какашек. В общем, договорились.

Так мы сидели и болтали, окруженные безмолвной темнотой. Затем в разговоре возникла пауза. Туг Лайнус резко нагнулся, приложил ухо к рельсу и прошептал:

– Поезд!

Бежать к выходу было бесполезно. Мы бросились на землю и скатились в усыпанные гравием сточные канавы по обе стороны путей. Больше всего нам в тот момент хотелось съежиться, распластаться. Через несколько секунд «Пасифик Грейт Вестерн» разорвался в тоннеле водородной бомбой – прямо над нашими головами. Сто восемь товарных вагонов, груженных фанерой, стали сырьем для рождения сверхновой звезды в этой дыре, пробитой в гранитной толще. От поезда исходил мерцающий свет, и я смог разглядеть прямо у себя перед носом пустую винную бутылку, пожелтевшую газетную страницу шестилетней давности, какой-то носок и свернутый подгузник «Хаггис». Помелькав передо мной, эти предметы вновь погрузились во мрак, будто мимолетные угрызения совести. Дневного света им, по всей вероятности, не увидеть уже никогда. Страшноватыми казались эти выброшенные вещи, навек погребенные в недрах Земли.

Поезд грохотал над нами минут пять. Что, если мы здесь погибнем? Что останется от нас, от нашей жизни? К чему мы шли, чего добивались? Денег? Нет, пожалуй, никто из нас не ставил во главу угла финансовое благополучие. Счастья? В этом возрасте еще не представляешь себе, что возможно такое понятие, как несчастье. Свободы? Возможно. Основополагающим принципом нашей жизни в то время было то, что безграничная свобода обеспечивает возникновение общества, состоящего сплошь из уникальных, необыкновенно талантливых личностей. Крушение этого постулата означало бы, что мы не справились с возложенной на нас обществом задачей. Мы были молоды и требовали от жизни осмысленности. Мне не терпелось исполнить свой долг. Вот только какой?

Испаряющийся со шпал креозот тем временем разъедал мне слизистую оболочку носа, локоть увяз в грязи. Маленькие смерчики пыли били в лицо, и я закрыл глаза. Мне захотелось свернуться калачиком, чтобы хоть так защититься от грохота проносящегося поезда, этого шума, исходившего из самого центра Земли.

Сны не ведают отрицания. Ну, если вы, например, весь день думали о том, как вам не хочется ехать в Мексику, ночью во сне вас обязательно забросит в ее столицу. Вашему телу будет наплевать на «не» и «нет», оно среагирует только на основной предмет размышлений. Мне кажется, мы целыми днями только о том и думали, как уберечься от несчастий и как избежать потерь.

 

Поезд прошел. В ушах по-прежнему гудела тишина. Мы выкарабкались обратно на рельсы и мрачно побрели к выходу, под дождь. Забравшись в лайнусовский универсал, мы поехали к Мак-Нилам, в гости к Меган. Я надеялся, что Лоис обрадуется визиту четырех «дядюшек-тетушек», жаждущих разделить ее восхищение Меган.

Лайнус осторожно осведомился:

– Три месяца… она еще не говорит?

– Да ты что! – обрушился на него Гамильтон. – Она пока слишком занята генерированием случайных чисел.

Я кивнул:

– Точно. И вот еще – жалко, конечно, но бедная Меган обречена расти, представляя для многих мою копию в парике-«лентяйке».

– А я даже и не догадывался, что ты с Карен… ну, что вы занимались этим , – сказал Гамильтон. – То есть вы, ребята, мастерски затихарились.

– А вот представь себе, – хмыкнул я.

Мы покатили дальше, все, кроме меня, довольные жизнью. Я вспомнил, как Карен сказала: «Ричард, будем мы наконец… или как?» Вспомнил и лепестки, цветочки и бабочек, перелетавших между нашими телами. Отчетливо всплыла в памяти та решительность, с которой Карен пошла на это. Интересно, была бы она такой всегда, если бы не?… Или она просто знала, что времени у нее уже нет? Пыталась успеть как можно больше в последний день?

Незадолго до того я прочитал фантастический роман «Конец детства». В нем детей со всей Земли объединяют, чтобы создать расу повелителей – коллективный разум, способный силой своего воображения сбрасывать планеты с орбит. Я задумался: а что, если бы все дети, вместо того чтобы объединяться, разбрелись кто куда, отметившись, как после окончания рабочего дня, если бы воображение их иссякло, сошло на нет? Что, если вместо объединения их мысль распалась бы на атомы, а сами они, потеряв память, впали бы в кому? Ведь Карен обрисовала мне именно такую картину: она увидела что-то внутри себя, в своем разуме, – в промежутке между бикини и коктейлями вперемешку с валиумом, между решением, надевать ли сегодня теплую куртку и лыжные ботинки. Когда она это поймала? Переключая в очередной раз телевизионные каналы или поворачивая за угол на своей «хонде»? Но в любом случае ей удалось разглядеть – пусть и частично, фрагментами – нечто такое, что сказало ей: завтра – это не то место, где хочется оказаться, будущее – это не то место, в котором есть смысл побывать. Вот что и мучило меня уже некоторое время: а так ли уж она была не права?

 

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.