СОВЕТУЯСЬ С ИСТОРИЕЙ И ВНИМАЯ ПОБЫВАЛЬЩИНАМ 4 глава

И мы решились на непрерывную двадцатидвухчасовую репетицию. Но чего это нам стоило! Я вспоминаю артистов балета, засыпающих в промежутках между выходами; и натруженные, растертые до крови пальцы балерин; и измученных бессонницей работников постановочной части... Посмотрели бы на нас те, кто с завидной бездумностью создал для нас столь тяжелые условия!

И тут же вспоминается забавное. Когда рано утром в день премьеры ("и меньше суток длился день") трое из нас торопились в здание театра в районе знаменитого Ковент-Гарденского рынка, нас неожиданно атаковали несколько фоторепортеров и стали торопливо, на ходу делать снимки. Хотя среди нас была "сама" Уланова, но в Лондоне ее еще не знали в лицо, и мы подивились такой обгоняющей события популярности.

Однако сразу же выяснилось, что не только рынок граничит с театром, но и участковый суд, где вот уже сколько времени ждут с повинной Нину Пономареву. Фоторепортеры не без основания предполагали, что она может явиться неожиданно, например, ранним утром в сопровождении работников посольства, пройдет с черного хода, и вот там-то ее встретит фотозасада. Следовательно, Уланову приняли за Пономареву! Но как только мы свернули в театр, где Галине Сергеевне предстояло соискание славы совсем иного рода, эта курьезная ошибка сразу же выяснилась. (Кстати, несколькими днями позже все произошло именно так, как предполагали дотошные фотографы. А само судебное разбирательство длилось всего несколько минут; судья приговорил Пономареву к 10 шиллингам штрафа, мотивируя мягкий приговор тем, что "речь шла о милых дамскому сердцу предметах".)

Но вот состоялся долгожданный, выстраданный нами первый спектакль — "Ромео и Джульетта". Это был настоящий "трумф", как говорил наш очаровательный в своей непосредственности Юрий Федорович Файер. Мы воспряли духом. Второй спектакль — "Лебединое озеро" — прошел на уровне первого. Третий — это был "Ромео и Джульетта" — шекспировский спектакль, за прием которого английской публикой мы особенно тревожились, — превзошел все наши ожидания; достаточно сказать, что восхищенные зрители провезли Уланову в автомобиле с выключенным мотором от театра до гостиницы (имитируя старинный обычай возить триумфаторов в карете с выпряженными лошадьми).

Но я не буду заново пересказывать всего, что уже было многажды написано по этому поводу. В мою задачу входит описание событий сопутствующих, находящихся, если так можно выразиться, по ту сторону экрана.

Начну с того, что в состав нашей труппы был включен заместитель министра культуры В. И. Пахомов. Собственно определение "был включен" не совсем правильно отражает учреждение в нашей гастрольной структуре столь высокого представительства — было бы правильнее определить это с помощью страдательного оборота "напросился быть включенным". И действительно, Василий Иванович Пахомов (которого все наши артисты стали вскоре называть попросту "Чапай" — и не только благодаря имени-отчеству, но и вследствие его кавалерийского обыкновения решать вопросы методом "рубки с плеча") лично приложил огромные усилия, чтобы убедить тогдашнего министра культуры Михайлова включить его в состав гастролей. Даже меня он просил посодействовать этому, утверждая, что сможет во многом помочь нам на месте. (Как знать, ведь нет худа без добра, а в распоряжение "Чапая" — будем и мы его так называть для краткости — были выделены приличные суммы на премии и представительство.)

Вскоре усилиями того же "Чапая" в руководстве группы установилась и должная субординация. Поводом для нее послужила, как ни странно, моя болезнь. Она свалила меня в самое неподходящее время; на полдень у меня было назначено деловое свидание с директором Ковент-Гарденского театра сэром Уильямом Уэбстером, а я, как назло, уже с утра не мог приподняться со своего ложа. Осведомленный об этом Василий Иванович пришел навестить меня, и я, по простоте душевной, попросил его вместо меня встретиться с Уэбстером и переговорить с ним по интересующим нас вопросам. Но "Чапай" гордо отверг мою просьбу. Он сказал, что ему "не на уровне" встречаться с Уэбстером (замечу, что сэр Уильям Уэбстер был лично вхож к английской королеве, а уж там-то субординация!..) и что это я могу "на уровне" общаться с директором театра, а он, согласно протоколу, может беседовать только с членами Британского Совета (!?).

Тут уместно сделать два отступления. Первое из них касается предмета предполагавшейся беседы с сэром Уэбстером. Накануне за обедом некоторые наши артисты обнаружили в мороженом мелкие кусочки битого стекла, и я собирался потребовать от директора Ковент-Гарденского театра немедленной смены поставщиков этого продукта. (В этой связи я не могу не вспомнить, что не впервые здоровье участников наших гастролей подвергалось серьезной опасности; так два года тому назад в Париже, в булочках, подаваемых нам к "пти дежэне", были обнаружены обломки уголков от бритвенных лезвий.)

И второе отступление — оно касается моей болезни. Как только в газетных хрониках появились краткие сообщения о характере моего заболевания (радикулит), сразу же я стал получать различные снадобья, как для наружного, так и для внутреннего употребления. Скоро весь комод, стоявший у меня в номере, был уставлен различными скляночками и бутылочками, сопровождаемыми письмами весьма схожего содержания: "Дорогой сэр! Узнав о Вашей болезни, посылаем Вам фамильное средство, которое с успехом пользовали еще наши бабушки (дедушки). Испробуйте его, и Вы скоро убедитесь в своем исцелении". Думаю, что если бы я испробовал все присланные мне снадобья, мне бы не поздоровилось! Но истинным моим исцелителем явился добрый доктор Свендсен — муж балерины Берил Грей. Он лечил меня совершенно бескорыстно и каждодневно опекал до полного выздоровления.

А между тем гастрольные спектакли шли своим чередом и с неизменным успехом. Каждый из участников был занят своим делом, каждому выпадала кроме дел производственных еще и добрая порция представительства. И тут, к нашему великому удивлению, один лишь "Чапай" оставался не у дел. Артисты — это понятно. И дирижер — тоже понятно. И директор, и администратор, и постановочный персонал-все это абсолютно ясно и не требует разъяснений. А вот зачем нужен гастрольной группе заместитель министра? — этого никто из англичан не понимал.

"Чапай" заскучал, ходил неприкаянный и лишь изредка выводил меня на улицу (видимо, во избежание подслушивания) и полусердито-полупросительно внушал:

— Вы себя неправильно ведете.

— ?

— Вы должны популизовать (так!), что с вами приехал заместитель министра.

— Я "популизую", но англичане не слушают...

И как не понять было неугомонного "Чапая": премиальные он все роздал (и некоторое время был в центре внимания труппы), а солидные представительские так и лежали без употребления, за неимением повода. А ведь он живо представлял себе, как дает прием по случаю наших гастролей, и как на этом приеме присутствуют все сплошь члены Британского Совета, и как он встает с бокалом в руке... У него даже четко вырисовывалось начало речи, с какой он обращается к собравшимся: "Леди и джентльмены!" (лишь бы не брякнуть: "Леди и гамильтоны!")...

Но время шло, а искомая ситуация так и не наступала. Нельзя же было всерьез занести в представительский актив случайное ночное застолье, когда "Чапай" решил угостить коньяком "Двин" представительного метрдотеля, пожелавшего лично обслужить нас после затянувшегося спектакля? Да и окончилось это весьма нескладно, ибо метр, похвалив армянский коньяк, пожелал нас отдарить и вынес бутылочку заветного "Мартэля". "Чапай" дегустировал благородный французский напиток и велел перевести, что это просто дерьмо; а когда переводчик, поперхнувшись, попытался смягчить формулировку, он настоял на адекватном переводе. Надо было видеть, как буквально взвился дотоле невозмутимый метрдотель, как он был предельно шокирован (мягко выражаясь) "некорректностью" чиновного клиента!

В то же время у других членов руководства и особенно у исполнителей главных партий представительских дел было с избытком. На приемах они буквально "шли по рукам", их расспрашивали об особенностях их волшебной профессии, о житье-бытье в этой далекой и загадочной России. Так, лорд Вейвели — престарелый председатель совета Ковент-Гарденского театра признался, что мечтает в трескучие сорокаградусные морозы разъезжать по московским улицам в санях, укрытый медвежьей полостью. Он даже показывал необыкновенный головной убор, специально сшитый на этот случай, — грандиозное сооружение, нечто среднее между кивером букингемской стражи и легендарной шапкой Остапа Бендера, в которой тот пытался перейти румынскую границу.

И еще одна перезрелая леди, в не свойственном ее возрасту открытом декольте, все расспрашивала нас, стоит ли ее дочери посвятить себя балету, дескать она сомневается, не поздно ли, ведь той уже пятнадцать лет, и кроме того... она представила нам девицу-гренадера, скромную и застенчивую, которой мы, скрывая улыбки, посоветовали прежде всего подобрать себе подходящего по габаритам партнера.

Но среди текучки представительства бывали и события экстраординарные. Так, однажды перед началом спектакля "Ромео и Джульетта" нас предупредили, что в антракте четверо из нас будут представлены королеве: два главных персонажа, дирижер и руководитель гастролей (опять-таки я, а не "Чапай"). Церемония должна была состояться в королевской ложе, прилегающей к сцене на уровне лож бельэтажа. Уланову и Жданова сразу же провели внутрь ложи, а нас с Файером попросили подождать внизу, в маленькой темной аванложе, одновременно служившей приемной. Пока Ромео и Джульетта (называю их так, потому что они оставались в своем сценическом обличье) беседовали наверху с королевой, через аванложу проследовали несколько придворных дам. При каждом новом появлении великолепный мажордом с булавой возглашал имя вновь прибывшей ("леди такая-то", "баронесса такая-то"), после чего названная особа приближалась к нам, — я обменивался с ней рукопожатием, а галантный Файер прикладывался к ручке. Вдруг мажордом назвал мужское имя ("лорд такой-то"); однако Файер, отличавшийся слабым зрением, не успел переориентироваться и отработанным движением склонился над протянутой ему рукой. Я едва успел процедить сквозь зубы: "Это мужчина", но было уже поздно, — ко всеобщему изумлению, Юрий Федорович успел-таки приложиться к руке бесспорного представителя мужского пола! Слава Богу, нас в этот момент позвали наверх, где королева задала нам несколько незначащих вопросов, на которые мы постарались почтительно ответить ей в том же ключе. О своей же аудиенции Уланова рассказывала, что с ней произошел небольшой инцидент: когда ее представили наследному принцу, она протянула было руку, чтобы погладить этого, по нашим понятиям, маленького мальчика по голове, однако тот сделал полшага назад и взглянул на нее так испепеляюще, что у нее сама собой опустилась рука.

...Но вот наконец осуществилось наше давнишнее желание — мы едем к Шекспиру в небольшой городок Стратфорд-он-Эйвон. Ранним погожим утром для нас был подан специальный состав и мы погрузились в вагоны сообразно занимаемому положению: Пахомов — с членами Британского Совета (сбылась-таки мечта "Чапая"!), я — с административным директором Ковент-Гарденского театра Джоном Тули, Уланова — с прима-балериной того же театра Марго Фонтейн, далее — солисты, артисты кордебалета, работники постановочной части — все по рангам, все по уровням...

Пройдясь по составу, я понял целесообразность такого размещения — везде велись непринужденные беседы "по интересам", везде раздавался смех. Из отсека, где были размещены Пахомов и члены Британского Совета, доносился трескучий басовитый голос "Чапая". Он был сегодня "в своей тарелке" и самодовольно разглагольствовал нечто от искусства. "Конечно, Шостакович — это не Бетховен", — уловил я из-за невысокой переборки вагонного отсека и понял, что все в порядке, "Чапай" "на коне", все встало наконец на свои места.

Через некоторое время оживленный Василий Иванович вышел в коридор и, взяв меня под руку, вполголоса стал давать распоряжения по ритуалу предстоящей встречи: "Значит, так. Если по прибытии в Стратфорд приветствовать нас будет директор шекспировского театра, то с ответным словом выступите вы, если же мэр города — то отвечать буду я".

Но вот и Стратфорд. От толпы встречающих отделяется сравнительно молодая дама приятного вида, на груди которой мы видим большой медальон на золотой цепи с изображением герба города Стратфорда. Мэр! "Чапай" выступает вперед (наконец-то наступил долгожданный момент!), я делаю шаг назад, мэр начинает читать по бумажке приветственную речь.

Однако через короткое время внимание мое было отвлечено какой-то возней и пререканиями между Улановой и главным художником нашего театра Вадимом Федоровичем Рындиным. Свистящим шепотом она удерживала его на месте, а он рвался поднять нечто лежавшее у ног мэра. Наконец обманным движением Рындину удалось освободиться из-под опеки Улановой — он нагнулся, схватил это "нечто" и стал тянуть его из-под ног дамы, которой не оставалось ничего другого, как переступить раз и два, — и в руках у Вадима оказались черные шелковые дессу мэра города Стратфорда! (Мораль — и в Англии не все резинки бывают со знаком качества!) Незадачливому "гамильтону" надо бы спрятать, что ли, в карман этот почетный трофей, а он, усугубляя ошибку, стал совать его ей в руки. Тут мэр, покраснев и сбиваясь с чтения, пробормотала "сенк-ю" и истинно женским жестом засунула комочек тонкого шелка себе за лифчик. Кое-как закончив речь, она бежала, оставив "Чапая" в неизвестности по поводу ответного слова.

В шекспировском театре нам был показан специально организованный для нас дневной спектакль "Укрощение строптивой", а затем мы отправились в дом, где родился и провел первые годы жизни будущий великий драматург.

Этот мемориал произвел на нас сильнейшее впечатление. Казалось, совсем недавно хозяева, прибравшись на кухне и наведя порядок в комнатах, ушли в церковь (кстати, было воскресение), оставив после себя тепло еще не остывшего очага, — и что можно дождаться их возвращения, услышать скрип ступеней и увидеть, как они "запрягают" маленького Уильяма в специальную детскую сбрую-попонку, укрепленную на конце вращающегося коромысла, которая, оставляя свободу передвижения, не позволяет ребенку приближаться к кухонному пламени.

Впечатления от шекспировского мемориала я могу сравнить лишь со столь же сильным впечатлением от посещения баховского мемориала в Эйзенахе, где хотелось часами стоять у колыбельки маленького Иоганна Себастьяна, мысленно вызывая в своем воображении бесхитростные мотивы, которые когда-то напевала ему мать.

Так идиллически прошел один из последних дней нашего пребывания в доброй старой Англии. Мы и предполагать не могли, каков будет наш отъезд!

Поздним вечером накануне дня отплытия теплохода, на котором должна была отбыть на родину наша труппа, нам конфиденциально сообщили, что в утренних газетах и радиопередачах будут опубликованы экстренные сообщения о событиях в Венгрии, в связи с чем ожидается резкая активизация всех правых сил, направленная против Советского Союза, в частности против нашего пребывания на английской земле. Сегодня уважаемые — завтра мы могли стать нежеланными гостями страны. Следовательно, перед нами стояла задача как можно скорее и организованнее попасть на территорию речного порта — место посадки на советский теплоход. К чести нашей административной группы следует сказать, что ею был срочно разработан график сбора вещей и перевозки людей из трех гостиниц, где рассредоточение проживали наши артисты. На первый взгляд, этот график мог показаться несколько переусложненным встречными ездками, но при более тщательном с ним ознакомлении оказывалось, что составлен он весьма профессионально: в нем были учтены и расстояния до гостиниц, и непрерывность рейсов, и отсутствие простоев автотранспорта. Этот график (по утверждении мною) был немедленно доведен до артистов, которым были указаны и места сбора вещей, и часы посадки в автобусы.

Тут бы и начаться ночной челночной ездке! Но... вмешался "Чапай". Он потребовал график, нашел его путаным и, исповедуя, что кратчайшим расстоянием во всех случаях жизни является только прямая, велел перекантовать план на прямую "погостиничную" вывозку людей и вещей. И вот в третьем часу ночи мне в номер позвонил начальник административной группы М. В. Калинкин и взволнованным голосом попросил официального разрешения "не выполнять распоряжения заместителя министра культуры товарища Пахомова". Такое разрешение было ему немедленно дано, и ко времени выхода утренних газет все мы уже выстроились в порту перед теплоходом.

Но если первая часть операции Лондон-Москва была выполнена без сучка и задоринки, то в порту мы натолкнулись на враждебное отношение носильщиков и некоторых других портовых служб; везде уже читались вслух газеты, никто не желал заниматься своим прямым делом — грузить огромное количество личных вещей и театрального реквизита, грудой сваленного на дебаркадере. Портовое начальство занимало нейтральную позицию, отговариваясь нежеланием самих грузчиков и носильщиков обслуживать нас и невозможностью воздействовать на них через профсоюзную организацию.

И тут наконец выяснилось, зачем нам нужен заместитель министра. Как и надо было предполагать, он не израсходовал представительских сумм и теперь без колебания пустил их в ход. Мы увидели, как наш Василий Иванович подходил то к одному, то к другому бригадиру носильщиков и незаметно совал им в руки фунтовые билеты. Средство оказалось столь действенным, что через каких-нибудь полтора часа все наши вещи были погружены на теплоход, а мы дружно, хотя и вполголоса пропели "осанну" нашему доблестному "Чапаю", сразу заметно выросшему в наших глазах.

И все же окончательно мы успокоились лишь тогда, когда последний советский артист покинул последнюю пядь английской территории и вступил на палубу советского теплохода "Вячеслав Молотов".

Все хорошо, что хорошо кончается!

Неприятный осадок от завершения английских гастролей несколько поубавил наш выездной пыл, и потому до окончания календарного 1956 года и весь следующий театральный сезон мы занимались лишь подготовкой новых спектаклей — оперных и балетных — на стационарах. Не по той ли причине длительное время не возобновлялись переговоры об ответном визите в Москву балета Королевского Ковент-Гарденского театра? Они состоялись лишь в 1961 году, уже после того, как волею обстоятельств я вынужден был отбыть в "тайм-аут" и почти на три года прервал свою деятельность на посту директора Большого театра.

(Однако до этого я успел-таки уплатить долг чести любезному лондонскому доктору Свендсену, приложившему немало сил и умения, чтобы в кратчайший срок избавить меня от жестоких страданий; в свою очередь и мы имели случай врачевать его жену — известную балерину Берил Грей, — когда, приехав в 1957 году для выступлений в Москву, она отравилась гостиничной пищей и серьезно занемогла. По уверению самой Берил, ей во многом помогло диетическое питание, приготовляемое у нас дома и регулярно посылаемое ей в продолжение всей ее болезни до полного исцеления.)

И еще об одном случае из балетных хроник хочу рассказать, пользуясь подходящим контекстом.

Вскоре после английских гастролей приключилось несчастье с Галиной Улановой. Она танцевала "Жизель", как вдруг в начале второго акта как подкошенная упала на пол! Мало кто услышал ее легкий вскрик, но весь зал замер, видя, как только что полная жизни и легкого движения виллиса лежала, как казалось, бездыханной... Это были ужасные минуты всеобщего оцепенения!

Занавес закрыли. Я бросился в гримуборную Галины Сергеевны, куда ее уже отнес партнер. Когда, получив медицинскую информацию (разрыв связок), я вышел на авансцену, публика все еще оставалась на местах... Свою информацию я постарался построить так, чтобы с первых же слов стало ясно, что жизнь Улановой вне опасности, что случившееся — это результат переутомления, но что ей предстоит усиленно лечить ногу... В заключение я объявил, что спектакль продолжит дублерша Улановой Раиса Стручкова, которая уже готовится к выходу. (За кулисами Стручкова, вся в слезах, усиленно разминалась, в чем ей энергично помогал ее муж Александр Лапаури, взбадривавший ее... ремнем; до той поры я не знал, что в балете порка применяется в экстремальных случаях для быстрейшего возбуждения кровообращения!!!).

У служебного подъезда Уланову поджидала большая толпа зрителей, кричавших ей — когда ее выносили в машину — добрые пожелания скорейшего выздоровления.

В результате принятых мер героиня английских гастролей стала быстро поправляться, чему в немалой степени способствовала ее общая тренированность, — живучесть организма, как говорили тогда медики. Скоро она вернулась на сцену, к великой радости многочисленных поклонников ее несравненного таланта.

Что же касается завязавшихся зарубежных контактов, то они, развиваясь, постоянно напоминали о себе в самых различных ситуациях.

Так, запоздало выплыли на свет божий претензии некоей французской издательской фирмы, которой Сергей Прокофьев некогда запродал авторские права на публикацию своей Первой ("Классической") симфонии. Фирме стало известно, что в идущем на советских сценах балете "Ромео и Джульетта" использован гавот из этой симфонии, и она (фирма), усмотрев в этом ущемление ее материальных интересов подала в суд ко взысканию с Министерства культуры СССР крупной денежной суммы. Помню, как мне пришлось не только составлять письменное заключение (с большим числом нотных примеров), но и буквально "натаскивать" представителя Инюрколлегии, разъясняя ему — перед тем как он отбыл в Париж — суть тех изменений и существенных разночтений, которые сам автор внес в злополучный гавот для приспособления его к требованиям сцены. Добавлю, что дело было выиграно советской стороной.

Вскоре появились новые заботы. Дело в том, что с некоторого времени в Большой театр стали все чаще поступать (видимо, в порядке обмена) художественные альбомы, посвященные постановкам оперно-балетных театров, — и не только ведущих, прославленных в мире, но и еще только стремившихся к известности. К сожалению, Большой театр (как, впрочем, и многие другие театры нашей страны) не располагал высококачественными подарочными изданиями, рассказывающими о его художественной деятельности, и потому, когда нас изредка навещали званые гости, они не могли увозить с собой на память вещественных напоминаний об увиденных в Москве спектаклях.

С этой проблемой я также столкнулся с самого начала моего директорства, и потому мы (то есть дирекция) еще в 1956 году решили незамедлительно приступить к подготовке многокрасочного альбома, который давал бы некоторое представление о спектаклях Большого театра.

Для этого была создана редакционная коллегия, куда вошли музыковеды, руководящие издательские работники и еще некоторые деятели (в том числе и я), участие которых в подготовке альбома могло оказаться полезным. К написанию статей удалось привлечь авторов, ранее неоднократно освещавших в печати деятельность Большого театра и хорошо осведомленных о его нынешнем состоянии, были подняты архивные материалы и сделаны новые фотоснимки (черно-белые и цветные), сильно обновлена была портретная галерея... И конечно же, украшением альбома должны были явиться подлинные эскизы декораций и костюмов, а также портреты артистов, сделанные с натуры, работы известных советских художников.

Как видим, объем работы был весьма велик, а планы — далеко идущие, тем более если учесть низкий уровень отечественной полиграфии, особенно в части воспроизведения многокрасочных рисунков.

И еще одна деталь. В целях максимальной "подарочности" решено было выпустить весь тираж в твердых обложках, оклеенных материей с узором, который в точности напоминал бы знакомый всем рисунок на занавесе основной сцены Большого театра. [К началу 50-х годов в Большом театре сменили главный сценический занавес Новый занавес был изготовлен по эскизу, разработанному в театре и утвержденному в вышестоящих организациях. Для того чтобы соткать каждое из двух полотнищ этого гигантского занавеса, на ткацкой фабрике пришлось сконструировать специальный "широкозахватный ткацкий станок. Общий вес чудо-занавеса достигал почти одной тонны.]

В противовес балету, все более расширявшему свою зарубежную экспансию, опера в какой-то мере компенсировала одностороннюю гастрольную направленность выездами в пределах нашей страны.

Первый наиболее крупный выезд оперной труппы состоялся в 1958 году по республикам Закавказья, когда на сценах Еревана, Тбилиси и Баку были показаны некоторые спектакли основного оперного репертуара Большого театра.

Время для этих давно задуманных гастролей было приурочено к работам по установке системы кондиционирования воздуха на московском стационаре, где кроме монтажа самих громоздких кондиционеров надо было еще навесить короба большого сечения, по которым подготовленный воздух подавался бы во все помещения огромного здания взамен отсасываемого отработанного; кроме того, предстояло пробурить в некотором отдалении глубокую артезианскую скважину в целях забора воды для фильтрации воздуха.

Следующий крупный гастрольный выезд, подобный закавказскому, состоялся лишь через десять лет — в 1968 году, когда оперная труппа Большого театра посетила Узбекистан, избрав базовым центром Ташкент с его крупнейшим в регионе оперным театром, способным принимать на своей сцене монументальные постановки московского стационара. Оттуда концертные группы Большого театра периодически выезжали в другие города Узбекистана и даже посещали центры сопредельных республик Советского Востока.

Однако это не значит, что гастрольная деятельность оперной труппы в этот период исчерпывалась этими дальними и долгосрочными выездами, — в промежутках постоянно предпринимались и менее капитальные гастрольные "вылазки".

...Перебирая свой архив, я наткнулся на такой обмен телеграммами между балетной и оперной труппами нашего театра, находившимися в те дни (июнь 1958 г.) в разных концах Европы:

СТАЛИНГРАД АРТИСТАМ БОЛЬШОГО ТЕАТРА
ГОРЯЧО ПОЗДРАВЛЯЕМ ДОРОГИХ ТОВАРИЩЕЙ С НАЧАЛОМ ГАСТРОЛЕЙ В ГОРОДЕ-ГЕРОЕ МИХАИЛ ЧУЛАКИ

БРЮССЕЛЬ ЧУЛАКИ ТОМСКОМУ
СЕРДЕЧНО БЛАГОДАРИМ ЗА ПОЗДРАВЛЕНИЕ ЖЕЛАЕМ ВСЕМ, ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ, БОЛЬШИХ УСПЕХОВ ЛЕМЕШЕВ АЛЕЩЕНКО МАКАРОВ

Здесь необходимо сделать некоторые пояснения по поводу фамилии Лемешева, стоящей во главе общепринятого "треугольника". Дело в том, что в этот период он являлся заместителем директора Большого театра по творческим вопросам. Каюсь, это я уговорил его — коренного человека театра и авторитетнейшего артиста — разделить со мной бремя руководства, имея в виду серьезность задач, стоящих на данном этапе перед театром. Его назначение, как мне казалось, целиком лежало в русле сложившейся традиции, когда начиная с Л. В. Собинова на административно-художественных должностях один за другим сменяли друг друга именно ведущие тенора, одновременно продолжавшие выступать в спектаклях театра. [Перечислю поименно (кроме С. Я. Лемешева): Л. В. Собинов (директор), В. И. Кильчевский (зам. директора), Н. С. Ханаев (зам. директора), П. И. Чекин (зав. оперной труппой), А. И. Орфенов (зав. оперной труппой), В. В. Ивановский (зав. оперной труппой).]

А дел предстояло много, во всяком случае, намечалось! Тут и выезды по стране, и зарубежные гастроли, и проекты частичной реконструкции здания Большого театра, наконец, постоянные заботы по выпуску новых спектаклей; по этой части также возникало немало больших и малых проблем.

Остановлюсь вначале на некоторых творческих вопросах.

В конце 1958 года балетмейстер А. А. Варламов работал с молодежью труппы над постановкой одноактных балетов, и ему показалась слишком короткой одна из частей "Танцевальной сюиты" Шостаковича. Варламов попросил меня уговорить Д. Д. расширить это произведение. Вначале Шостакович было согласился, но затем вдруг прислал мне записку следующего содержания:

"7/1 1959 Москва. Дорогой Михаил Иванович! К сожалению, у меня не хватает ни таланта, ни мастерства, чтобы удлинить и без того длинный, не блещущий выдающимися музыкальными качествами галоп. А балетмейстеры должны укладываться л размеры уже существующей музыки. Прошу меня за это извинить. Передайте сердечный привет Ольге Лаврентьевне. Д. Шостакович".

Пришлось Варламову посчитаться с мотивировкой отказа и в свою очередь поднапрячь талант и проявить достаточное мастерство, чтобы последовать совету Д. Д., кстати, полезному и для других сочинителей танцев.

А еще несколько раньше началась эпопея с постановкой балета А. И. Хачатуряна "Спартак" — эпопея, потому что длилась она в общей сложности свыше десяти лет и лишь в 1970 году завершилась присуждением третьему варианту спектакля Большого театра Ленинской премии!

Впервые композитор показал свой новый балет еще при директоре А. В. Солодовникове. Я был на том показе, и, помнится, произведение (исполненное на фортепиано в четыре руки) произвело на многих присутствующих, в том числе и на меня, сильное впечатление своей масштабностью. Но среди присутствующих был музыковед Б. М. Ярустовский, который по окончании просмотра выразил сомнения по части драматургии балета и, кроме того, вскользь отрицательно отозвался о якобы внешней декоративности и чрезмерной помпезности музыки, резко уступающей, по его мнению, музыке другого балета того же автора — "Гаянэ".

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: